Мандельштам в Воронеже

          

                Осипу и Надежде Мандельштам

Мне хочется бежать от моего порога.
Куда деваться мне? На улице темно,
                И словно сыплют соль мощеною дорогой,               
                Белеет совесть предо мной.
        О.М.

1.Болезнь.
В слезах и корневищах заплутав,
- На улице темно. Все валит снег недобрый -
Седое карканье в береговых кустах
Летит обратно сыпью мягкой, ровной.

Всеядная и хлопчатая мгла;
Два тополя в дохах заиндевелых;
Как бинт беспамятства, река белым-бела,
Поля, убитые свинцом оторопелым,

Лиловы прописи да бисер огоньков...
До снегопахоты на световой перине
Могучих многоярусных снегов
Хоры теряются в беззвучной сладкой сини...

2.Земля.
Где в адской синеве блуждал бессмертный Дант,
Блистая атлетическою медью,
Горят иные сны, и звезды говорят
О дне страдания и о земном наследье.

Земля. Гудят отвесные пласты,
И душно-голубы, как в дни творенья;
Языческое солнце; жаркий стыд;
Борьба холмов. Движение. Движенье.

3.Прогулка.
Чужие шаги,голубятни,
Холодная зелень легка -
Умытые липы опрятны
И туча  уже  далека.

Живым телеграфом, приветом,
Зеленым письмом бузины
Пускается в споры со светом
Зрачок неземной кривизны.

Его голубое  упорство
Затеет борьбу в головах;
Распаханный начерно воздух
Рождает за отзвуком взмах;

Горячая кисть винограда -
Эгейская черная весть:
Не Дантово небо-преграда  –
Земля, говорящая днесь.

Сухой понимающий локоть
И лед у горячей щеки…

Не Дантова тысячеокость,
А голос ему вопреки!

4.Подсолнухи.
Голубиные, сирые, хворые,
Грозовые подтеки слюды…
Голубые гортани разорваны
И шумят, как мальчишки, сады.

Где борцы желто-синие, дюжие,
В черных, пыльных сошлись головах;
Где воздушные горы нарушены,
И скатились в дымках и снопах, -

Неживую кромсают материю,
Над погасшим чудят очагом,
Иль сидят на кровати застеленной
С непрочитанным черным письмом...
     
5. Хижины.
Гнезда и стаи и вербы
Желтым убиты углем,
А тростниковое небо -
Только рисунок пером.

Ветлы на мокрой бумаге
Тянут обиду у губ;
В черной нахохлившись влаге,
За город избы бредут,

Лишь бы не видеть голодных,
Пыльных, горячих глазниц -
И беззаконных, свободных,
Пьяных от воздуха птиц!
         
6. Море.
Когда точилась кровь из смуглых глин
И были гулки мокрые ладони,
Во мгле горела явь, и длились дни,
И затворялись синевой бездонной,

И морем обожженная земля
Еще хранила звонкую прохладу,
И парус, что с волною не разнять,
Стремился вечно в милую Элладу...

Теперь на стенах пляшет медь, как вор,
На черном спят и на зеленом слепнут,
И до рассвета длится разговор
Ночного чайника с волнующейся степью.

7. Голод.
...И обрушилась римская медь на голодные рвы,
На немые холмы в головах и пасхальные дали,
На смертельные очи и плечи и кровли в крови,
Помертвелых лачуг, что рожали, любили и ждали.

Черный ветер бесхлебья! Проклятье на эти поля,
Где единственный жнец без лица и с зияющей костью
Шевелит чешую полутел, где царила земля,
Режет золото жил, разрываясь закатною злостью.
 
Кто ответит за эти глаза в человечьей пыли,
За ростки обескровленных рук, за пустые рубахи,
За безмолвные рты, шевелящиеся из земли,
За селенья теней, неотступных, как детские страхи...

Где оркестры, шары и вода за двоих гомонит,
Где гуляет веселая пыль, наряжаясь воскресно,
Та в своих армяках шевелятся-бормочут они,
Не меняя ни ночи, ни дня, ни последнего места.

8. Неизвестный солдат.
Когда родился влажный голос
В аттических пустотах глин,
С плечистой охрою боролось
Дыханье ангельской Земли.

Роса еще кровоточила,
Но голос прорывался в медь,
И рос, и строил молчаливо
Плоть, обретающую плеть.
        ________

Давай же, друг, возьмем стаканы
И выпьем водки за людей,
Родившихся и безымянных
И сгинувших безвестно где.

За медяки в карманах века;
За черную от слез ладонь
Воспоминанья-человека,
Бесцветной полную водой,

За непогибший фотоснимок -
Прозрачный, стертый до крови,
Укрывший ангельским бессильем
Ладони мертвые твои...

Ну - пьем! Освободилось место
В эфире сыто-голубом,
Но наше светлое наследство
Уже рождается в другом.

9.Прощание.
Обними же меня на прощанье.
На горячие веки твои
Камнем ляжет моё целованье.
Только с кровью его оторви...

Собери мне в ночную дорогу
Той травы, что суха и горька;
Собери мне всего понемногу:
Мертвый слепок с живого виска,

Тишину и ее исступленье,
То, как ты невпопад говоришь;
Я смотрю по ту сторону зренья.
Это все ты потом сохранишь.
        _______
Вновь весна, и в забывчивой сини,
Где вишневая ветка цветет,
Где в последнем, смертельном усилье
Разделяются голос и лед -

Наша бедная память и нежность -
Легкий пепел без сна - ничего...
Ночь проходит. Рассвет неизбежен.
Я встречаю, как брата, его.

10.Надя.

    Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня  уже не будет. Тогда это будет последняя память.
      Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному – одной.       
 Для нас ли – неразлучны х- эта участь Мы ли – щенята, дети -
ты ли – ангел – ее заслужил? И дальше идет все. Я не знаю ничего. Но я знаю все, и каждый день твой и час, как в бреду, - мне очевиден и ясен. Ты приходил ко мне каждую ночь во сне и я все спрашивала, что случилось, и ты не отвечал.
   Последний сон: я покупаю в грязном буфете грязной гостиницы какую-то еду. Со мной были какие-то совсем чужие люди, и, купив, я поняла, что не знаю куда нести все это добро, потому, что не знаю ,где ты.
        Проснувшись, сказала Шуре: Ося умер. Не знаю, жив ли
   ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты.
   Услышишь ли ты меня. Знаешь ли, как люблю. Я не умею
   сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе…Ты всег-
   да со мной, и я  - дикая и злая, которая никогда не умела
  просто заплакать, - я плачу, я плачу, я плачу.
                Это я – Надя. где ты?
                Прощай. Надя.
Я тебя подожду. Не спеши уходить. Потерпи.
Твой измученный рот сберегут неземные приливы;
Воздух манною будет. В безводье найдется испить,
И в больничной пустыни – прохлада из рук терпеливых.

Ты пройдешь невидимкой-Психеей по лезвию зла,
И ни волоса с нежной головки твоей своей не обронишь
Там, где скопище тел иудейская кроет зола,
В поселеньях теней; на пирах ассирийских чудовищ.

Солнце лжи – и бугристая тьма воспаленных голов,
Голубые от страха квартиры бессонного Рима,
Где сидят до утра, говоря меж собою без слов, -
Но никто не заметит голубку, летящую мимо.

Ты жила у окошка – привычная пропасть туда,
Где и Дант не бывал – впрочем, тени все так же бесшумны...
Как стояла в холодных глазницах гнилая вода...
«Это мужу. – Фамилия? – Мужу...Возьмите, прошу вас»
                ------------------
Дай мне руку скорее: покуда роса – поспешим.
Я тебе покажу ту скалу, где, в ночи прилетая,
Он сидел; где, в неверном огне отдаленных вершин,
Целовал бездыханные губы, беззвучно рыдая.

Мы ворвемся в Тифлис – и душистую мглу языков,
Где играет в руке серебром оперенное слово;
Будем пить золотое вино из червленых рогов;
Нас обнимут живые друзья – Тициан и Паоло.

Легконогий Давид, паутина и готика сна,
И клубящейся плотью огня отягченная фреска
В головах Микеланжело; та,золотая сосна
В вертикальном лесу Notr-Dame – это наше наследство,

Неотъемлемо; зримо; мощней серебристых олив
В красногубые глины Прованса – и так же бессонно.
Вот он, наш кипарис, перекрученный силой земли,
Ослепленный грозой, и могучий, как песнь Соломона.

Пьем же траурный кубок на брачном пиру синевы,
Меж согласных светил, в исковерканном страстью          
                пространстве,
Где светлее, чем днем, где дорога в огне и крови,
И людские фигурки, обнявшись, сплетаются в танце.

11.Репродуктор.
Обеденная комната. Июнь
С дощатой пылью – жиром деревенским,
И мозговину грубую мою
Перебегают зайчики по-женски.

До света истребляются враги;
Со света крепнут летчики-колхозы;
У бойкого воздушного слуги
В стране страда, в Москве – дожди и грозы.

Ну  что, живем, тарелка-стукачок?
Пошебуршим своей картонкой плоской?
Не говори. Шипи себе, молчок,
Шесть хриплый точек полночью кремлевской…
            ---------
На голубую робкую подушку
Бесшумно входит лучик-полутруп,
И шесть теней, сойдясь на бедный ужин,
Все вспоминают рук ее игру,

И там, где узкая рука лежала,
Теперь остался побелевший след;
Невидимую руку поднимала –
Оборонялась от незримых бед…

Где под тарелкой черного картона
Античная погибла голова,
Теперь играет синева бессонно,
И родинка у губ… И вот – жива.

То тяжкий сон, то неземная слабость,
Беспамятство; бессмертное чело,
К рукам склоненное,  и чуть тепла – осталось…
И от груди безумье отлегло.

2000-2002. СПб.