Два сочных апельсина на белоснежной скатерти

Апельсин первый

О, слабые создания, мне жаль ваш стойкий род!
Кто не завистлив и не лжив – войдет в мой чистый свод
Для молодых - стремленья, для старых - лишь приют
Ваш «Отче» – шовинист, я говорю: Салют!

Меня привык Он обвинять во всех своих делах,
Он – церкви мозг алтарный, гниющий в головах,
Он – эхо инквизиций, огниво на кострах,
Суровый нрав Его суда, гори в людских сердцах!

Топтал труды о небе, и оды небу пел,
Язык язычнику прижал, сорняк теорий ел,
Рост человека? – Право! Я говорю: Зачем?!
Ведь ушлый бес попутал, Судья не подоспел!

Религиозный фанатизм – трясина,
Для «Отче» - паука икона – паутина,
Церковный пастор умер, спасенья не снискал…
Но как неистово молился! По «Сыну» горевал…

Салют! – так говорил Люцифер, а Заратустра слушал и смеялся. И Люцифер смеялся, как смеются
дети. Оба смеялись в сердце своем.

Апельсин второй

В наш город прибыл цирк. На центральной площади собралась толпа. Каждый кричал:
Развлеки меня! – И клоуны гримасничали, взрывались шутихи, обезьяны рыгали и вырожденцы
глотали сабли. Развлеки меня! – кричали малодушные, тем самым очищая скуку.
Парадоксальная скука одолела меня. 
На центральной площади собралась толпа, и я, подумав, плюнул в двадцать первый век,
уйдя к его истокам. В прошлое лежал мой путь, где будущее вновь со мной проснется… -
Так говорил Дмитрий Алексеевич, и люди слушали сквозь смех. И Дмитрий смеялся, как смеются
дети. В сердце каждого был смех. И смеялись они как дети.

Кожура на скатерти

Ходил кругами плеоназм, ходил кругами. Смеялись люди, вторил Люцифер. Смеялся Заратустра,
вторил Танцев. Смеялся Бог, и было слово: Амба!