***

Б А Л Л А Д А  О  Л Ю Б  В И

Любовь – это вольная птица.
Порой она требует, чтоб
С ней жизнью своей расплатиться,
Потом она с вами простится
И…  царственно сядет на гроб.

Потом погуляет на тризне.
Среди калькуляций и смет
Цена ее – более жизни,
И выше на много, чем смерть.

Исписано столько бумаги
Для этой мерзавки. В веках
Ломались и судьбы, и шпаги
В ее неразумных руках.

На всем ее чертовый  почерк,
Смешон ей твой плач и мольба.
Она над тобою хохочет,
Тебя, превращая в раба.

И ставит тебя на колени,
И душу берет на прокат,
Не важно – ты бомж или гений,
Ты – в пытки ее кандидат.

Вот тут-то она мастерица!
Вот тут-то ее мастер-класс.
Напрасно кричать, материться –
Все, что заберет, не отдаст.

Но  крикнул я ключнице ада,
Хотя  понимал я, что зря, –
Скажи, что тебе еще надо?
Мерзавка сказала: «Тебя!»

Иди в золотые палаты,
Свободных не много здесь мест.
Но скоро ты будешь распятый,
Смотри – вон несут уже крест.

Ты можешь, конечно, остаться,
Я жертву другую найду…
Я сдался и с мудростью старца
Ей тихо ответил: «Иду!»


           В  АЛЬБОМ

Я люблю твои «карие вишни»
За порыв, за мольбу, за испуг.
Мне тебя, вероятно, Всевышний
Ниспослал, как спасательный круг.

Всею нежностью – сердце не камень –
Прикоснись! – и оно оживет.
Так спасай же дыханьем, руками,
Ртом горящим – подольше – рот-в-рот.

Чтобы жизнь не сходила на убыль,
А пылала бы в 100 киловатт,
Чтобы все твои сладкие губы
Целовать, целовать, целовать.

Чтоб  на миг, даже пусть, на короткий
Нам в объятья друг к другу упасть,
Закипев на святой сковородке
Под названьем безумная страсть.




         Л Ю Д И

Есть люди обездушенные,
Они – как цветы засушенные.

Есть люди бессердечные,
Они – палачи вечные.

Есть люди с двойными лицами,
Они – в судах и милиции.

Есть люди без роду и племени,
Это – пленники времени.

Есть люди – им все на блюде.
Считают – выбились в люди.

Есть н;люди, а не люди
Из рода хапуг и выжиг.

Дай Бог–пусть их меньше будет!
Вот этих-то  я ненавижу.

Есть люди – живут, обнажая
И сердце, и душу другим.

Чужая  беда не  чужая
Все время становится им.

Таких я людей уважаю,
Таким и пою я свой  гимн.

Есть люди, что светятся, искрами
Тебя согревают, любя.
               
Таких обожаю искренне,
Похожи они на тебя.

           Ж И З Н Ь

Свыше кем-то – мерьте иль не мерьте –
Нам она отпущена на глаз.
Жизнь – ещё одна попытка смерти,
Не убили – значит, удалась.

Надо жить на этом белом свете
Каждою минутой дорожа,
Сколько б не положено по смете.
Жизнь – ходьба по лезвию ножа.

До последнего отмеренного мига
Надо не сдаваться и гореть.
Жизнь – тебе порученная книга,
Написал – не стыдно умереть.

Не беда, что будут в ней помарки,
Бог простит, народ простит тем более,
Лишь бы ты горел светло и ярко
Не своею, а чужою болью.

Лишь бы ты из области убытка
Не сбежал в объятия нажив.
Жизнь – соблазна жалкая попытка,
Удержался – значит, будешь жив.

Чёрт, смеясь, свои в нас стрелы метит,
Вкрадчиво подбрасывая власть.
Жизнь – безделица в руках у смерти,
Не убили – значит, удалась.

        ;;   ;;   ;;

Родился и умер – две вехи всего,
Лишь два биографии факта.
А что между ними? Всего-ничего –
Крутая кривая инфаркта.

Одни свою жизнь волокут, словно воз,
Другие бросают на ветер,
А третьим вся жизнь как Одесский «Привоз»,
Четвертым и пятым – как вертел.

На ликах великих страдания шрам,
На лицах бездарности – пенка.
Смотрите, как выстрадал жизнь Мандельштам,
Как выстрадал Стус и Шевченко.

А в сытые годы поэты глухи –
Не слышатся отзвуки боя.
В хорошее  время не пишут стихи.
Да здравствует время плохое!


В И Р У С

Я думал, вырвусь,
Как из огня,
Но держит вирус
Любви  меня.

Чту её кодекс,
И всё терплю –
Презренный колдрекс
И терафлю.

Увы, напрасно:
Проигран бой.
Любовь, как праздник,
Всегда с тобой.

Пусть ты в прорехах,
Карман зашит.
Любовь – проректор
Твоей души.

В ней вызов чёткий
Вперед и  вверх!
Моя  зачётка
Как фейерверк!

Откликнись! Где ты? –
Шепчу я вновь.
Мы все студенты
Твои, Любовь!

Я думал, вырвусь
Из ада в рай…
Сладчайший вирус,
Не исчезай!

    ;;   ;;   ;;               
Кто проснулся во мне – математик
Или пылкий поэт-однолюб,
Когда я, как безумец-фанатик,
Брал двойной интеграл твоих губ?

Голос свыше твердил мне: «Надейся!».
И внимая совету с высот,
Умножал я надежду на десять,
А сомненья делил на пятьсот.

Сколько лет пролетело, не знаю,
Не считал, я их просто забыл…
Обветшало любви твоей знамя
И оркестр любви приуныл.

Все в нём ноты фальшивы, вторичны.
Ах, как раньше он страстно играл!
Не двойным стал давно, а двуличным
Твоих розовых губ интеграл.

Нет в оркестре мне том больше места.
Стало «нет» твоё жаркое «да».
Что ж, сыграй напоследок,  маэстро,
Как когда -то в былые года.

Но не грустное танго разлуки,
А тот вальс, что когда-то играл,
Чтобы вспомнил я страстные руки,
И мятущихся  губ интеграл.

Только голос сказал: «Не надейся!».
И внимая совету с высот,
Умножаю сомненья на десять,
А надежду делю на пятьсот.

П И С Ь М О    

Как будто на Монблан или Тибет
Карабкаюсь, порвав сорочку,
Когда стихи слагаю о тебе,
Молитвенно вынашивая строчку.

Чтоб бросить их потом к твоим ногам,
Моей тоской и рифмами украшенные,
Так, как цветы бросает хулиган,
В саду весны божественном украденные.

Свою любовь израненную я
Забинтовал остатками рубахи.
Мне раны обработал жгучий ямб,
И сердце  успокоил амфибрахий.

Чтоб оторвавшись от всего на миг,
Факультативно пусть или заочно,
Моей душою выстраданный стих
Ты б приняла как кубок позолоченный.

Поступит влага пусть к твоим глазам,
Когда поймёшь, мой разбирая почерк,
Всё, что хотел сказать, но не сказал
Молитвенно в строках и между строчек.

Как Данте воспевал свою Лауру
Сердечной мышцей огненных речей,
Так я всем сердцем славлю диктатуру
Твоих, всевоскрешающих, очей.

Когда моей больной  души окрестность
Тобою наполняется, любя,
Мой строгий приговор – моя словесность
Опять венчает с вечностью тебя.

Пусть высший Кутюрье, судьбу кроя,
Простит нам всё, что сделано обидой.
На  этом  бренном  свете  ты  и  я,
Как две планеты с общею орбитой.

Я написал твоей душе письмо.
Прочти его, молчи, иль поусердствуй
Дать мне ответ. Ты знаешь адрес мой,
Один он у поэтов – это сердце.

     С В Е Р Ч О К

Я – уличный сверчок,
                играющий на скрипке
грядущих перемен.
Платите мне за труд
купюрами улыбки –
ценнейшею из всех
                известных мне валют.
И в зной –
        среди толпы,
                и в дождик –
                под навесом
смычок мой на струне –
                рыдает о стране,
моя страна –
            невеста,
она –
     на выданье.
Я – часть её приданого,
                со скрипкою чудак,
раздетый
       и придавленный,
и мой ночлег –
                чердак.
Я – Паганини улицы,
                её высоких нот,
всем –
       праведным и блудницам
играет скрипка-умница –
ведь это мой народ.
Всем –
      виртуозно,             
               остро,
                и не со стороны.
Играл для залов Ойстрах,
а я –
    для всей страны.
То грустно,
          то тревожно
                поёт смычок,
                скользя, –
нас обмануть не сложно,
а времечко –
           нельзя!
В подвале
        и на крыше,
на солнцем залитом
бульваре –
        пусть все слышат,
как я пою о том,
что продали давно нас
                и в розницу и оптом,
за совесть и за честь
проигран главный бой.
За свой нейтралитет,
                за дефицит диоптрий,
за всё
    расчёт ведём
                растерзанной судьбой.
В смещении  знамён,
                исполненном так тонко,
в смещении времён,
                в смещении имён,
не скрыться от суда
                любителям тектоники –
история уже
           им пишет приговор.
Недолго торговать
                страной,
                как цыган солнцем,
осталось
        криминальным торгашам.    
У них в душе песок,
                как в высохшем  колодце.
Да что я говорю,
               какая там  душа?
На свалку,
          как утиль,
                разборчивая эра
отправит этих монстров,
                наконец,
твоей рукой,
           народ, –
                ты в роли кавалера,
иди под мою скрипку, 
                как будто  под венец!
Не любят скрипачей
                и многие под крики
«ату!»
      вогнали б нож
                в меня
                по рукоять.
Они мне не страшны,
                ведь кроме певчей скрипки
мне нечего
          терять.
Но скрипку всё же жаль!
                Амати и Гварнери
мечтали бы такую
                смастерить –
так полагаю я
            сейчас,
                по крайней мере,
её скрипичный лад,
                основанный  на вере,
и с музыкой такой
                нам станет легче жить.
И станет день светлей,
                что нынче в краске чёрной –
пусть я ещё не Глоба,
                а только новичок,
но знаю я:               
         не зря
               опасно,
                увлеченно
по струнам наших дней
                я свой веду смычок.
Для будней и суббот
                и даже  воскресений
и скрипка, и смычок
                мне вверены судьбой.
Конечно,
      может быть,
                не в музыке спасенье,
но с музыкой идут
                на смерть,               
                в последний бой.