Моя родная Устерьга

Деревенька, где я живу, официально называется Степановская, но в народе её зовут Устерьгой, потому что стоит она в устье реки Чурьеги при слиянии с другой рекой – Кеной. Чурьега – студёная, родниковая, каменистая, по одному из вариантов в переводе с финского слово «Чурьега» означает «змеиная река». Змеи кое-где, действительно, водятся по её берегам. Река порожистая, пороги большей частью бурлят на месте прежних мельниц. Весной, когда реки только вскроются, один из первых радостных весенних звуков – шум Мельницы, так называют ближайший к нам порог, что находится где-то за полкилометра вверх по Чурьеге. Потом вода начинает прибывать, голос Мельницы стихает и проявляется снова лишь к концу мая - началу июня, когда вода спадёт.
А мельница поёт на всю округу,
Хотя вода не движется по кругу,
Хотя давно не ходят жернова
И возле брёвен проросла трава.
Обломки досок – ни стены, ни крыши.
…Но выдь на берег – и её услышишь.
Это стихотворение написано мной лет двадцать назад, и ничего не изменилось с тех пор, кроме жизни человеческой…
Чурьега летом густо зарастает кувшинками, её можно перебрести в нескольких местах, но совсем она не высыхает. Купаться в ней не очень приятно, вода ледяная, а дно то слизкое, илистое, то  каменистое, в редких местах встречается песок, покрытый слоем ила. Тем не менее,  племянники мои в детстве её обожали. Прибегал Димка, Сашка или Вовка, спускался к Чурьеге, стоял, замерев, а потом, возвратившись, жалобно канючил: «Ну, тёть, ну, пожалуйста,  вилку дай!» «Сколько можно давать?» – вспыхивала я. Вилки, если и возвращались после всех приключений в дом, то были погнутыми или сломанными. «Ну, тёть, ну, ещё разок!»  Не могла молодая тогда тётка устоять перед злодейскими – во весь беззубый рот –  улыбками, выдавала требуемые вилки, а иногда сама шла смотреть, как идёт охота на «гаргаля», а иногда и на «щукаря».
Бывает, купаешься в одиночку, и вдруг зашевелится под ногой камушек, и выскочит из-под него маленькая, тощенькая рыбка – «гаргалик». Или среди водорослей различишь стоящую неподвижно маленькую щучку. О мальках – «хиве» – и говорить нечего, постоянно  толкутся стайками на отмели возле лавок, где берётся вода.
Мальчишки, ловя «гаргалей», переворачивали камни, или выискивали щучек в траве. Раз – и вилка, вставленная в палку,  бьёт как острога, чаще, конечно, мимо, в каменистое дно…
В детстве мы любили купаться «у Печек» - так называется местечко на Чурьеге, где брали глину для ремонта печек. Глина белая, «лепкая», приятно в руки взять. А на другой стороне – песочек, целая коса. Но самое интересное для нас было то, что для того чтобы попасть туда, надо было переплыть реку. В этом месте она неширокая, но посередине глубоко – «яма». Когда только учишься плавать, огромная радость – реку переплыть, хоть и плыть-то всего несколько метров. Щенячий восторг усиливался от лежания на песочке на том берегу,  и не замечалось, что вода тут очень  студёная, точно колодезная…
Научившись плавать в Чурьеге, можно было и на Кену перебираться. Кена тёплая, спокойная, более глубокая. По нашему берегу Чурьега бьёт, по тому – уже Кена. Заходишь в воду – холодно,  доберёшься до середины реки, чувствуешь тёплую струю Кены. Соблазнятся корякинчане (жители Корякино, деревни на том берегу, центра совхозной усадьбы) видом песочка на берегу устерьгском, приплывут, да недолго покупаются: холодно покажется по сравнению с кенской водой.
Зимой даже  лёд на реках разного цвета, а в месте слияния эта разница очень заметна: светлый, чистый лёд чурьежский, жёлтоватый, более тёмный – кенский. Весной Кена и тает быстрее, с чурьежской стороны ещё большая и крепкая заберега стоит, а по тому берегу уже затемнело, засинело, да и промыло. Ледохода на Кене не бывает, лёд гниёт на месте. Через Чурьегу сначала проплывёт лёд с верховьев реки, потом, через несколько дней,  цепью потянется лёд сверху, с Важи. Долго идёт, несколько часов, так что порой на лодке в это время не рискнёшь через реку плыть. Стоишь на берегу, глядишь, и сердцу радостно. Бабушка моя меня учила: «Видишь, что лёд с Важи несёт, пойди на берег, умойся  той водушкой, здорова будешь весь год. И меня не будет, умывайся важской водой…»
Люблю речной разлив, когда  стираются берега, когда посреди привычного просторного луга остаются лишь редкие островки, точно клочки какого-то неведомого материка. Добираешься по возможности до самого дальнего островка, стоишь на нём, слушая ликующий голос воды, а иногда странную её немоту, внимаешь тревожным, будоражащим сердце крикам птиц, забываешься, не помнишь уже, кто ты, человек ли, остров ли, птица…Кажется, сейчас поднимется вода и поглотит тебя, и вернёшься в воду, и снова будешь частью её, как был когда-то. Бросаешь взгляд на нескончаемые волны перед тобой, и чувствуешь себя старее лежащего у ног мира…
Люблю в сумерках стоять у реки, когда уже тебя не видит никто ни с какого берега. Стоять и слушать её лёгкое дыхание, временами сбиваемое сонным всплеском крупной рыбы, неясными дальними разговорами, набежавшим неведомо откуда ветерком.  Смотреть, как гаснут последние розовато-жёлтые отблески заката, как спускается в ложбины густой белёсый туман. Протягиваю к нему руки, вхожу в него, растворяюсь в нём, холодею…
 Когда ноги совсем остынут от росы, очнусь, поднимусь в гору, пойду на свет окон моего дома. По крыльцу важно прогуливается большая лягушка. Она всегда здесь вечерами, видать, живёт неподалёку, а крыльцо служит ей чем-то вроде бульвара, чтоб совершать вечерний моцион…
Как-то после дождя шла по дороге за деревней, и вдруг путь мне преградили малюсенькие лягушки. Они кишмя кишели под ногами, так что пришлось немного постоять, пока от пересохшей лужи они перебирались к  маленькому болотцу. У каждого живого существа своя тропа и свой дом.
Мой дом стоит на краю крошечной умирающей деревни. Когда-то, в моём детстве, здесь было многолюдно, как и во многих русских деревнях. Одних детей было столько, сколько сейчас во всей нашей Кенорецкой школе. Помню, даже перевоз через реку был для детей после школы. Сейчас некому возить, хоть по привычке то место называем «у Перевоза». Да и ездить-то почти некому.
 На зиму в деревне останется семь человек. А в начале двадцатого века были здесь и школа, и магазин, и часовня, и аптека. В тридцатые годы отдельный колхоз существовал – «Красный пахарь».  Нынешней же зимой, выйдя поутру, рядом огонька не увижу…