Баалат - Царица крыс

Ex nihilo nihil fit – из ничто ничего не возникает

Столичного драматурга Вялощекина, толстенького господина с короткими и кривыми ногами, большой, переходящей в лоб залысиной, добрым, облупившимся носом «картошкой» и сизыми до глубины сердца глазами, уже который день мучила классическая депрессия.

От кого-то и когда-то он слыхивал, что уныние надо гасить водкой под огурчик или заедать огурцом под водку, – не всё ли равно? – и решил попробовать. Но пить в одиночестве он не мог, да и не на что было.

Почесав затылок розовой лапкой с тонкими не особо натруженными пальчиками, драматург решил отправиться к своему приятелю художнику по фамилии Пузатенький.

Живописец жил на далекой окраине столицы в новом доме и ещё не обзавёлся телефоном. Для знакомых это имело не только свои недостатки, но и некоторые преимущества, ведь к художнику можно было заявиться без всякого звонка – наверняка, плюс. Но при этом мастера искусной кисти могло не оказаться дома – безусловно, минус.

«Еду!» – не сразу отведя сомнения в сторону, решил драматург и отправился в долгий путь.
На Вялощекине была надета купленная у цыган косуха из дрянной свиной кожи с этикеткой «Ориджиналь» на потертом вороте, приобретенные у вьетнамца на Казанском вокзале синие джинсы с овальной нашлепкой «Бугло» на правой ягодице.

 На непрочных ногах столичного «иноходца» красовались черные туфли неизвестного происхождения – «апачи» . Остатки белесых кудрей нашего героя были сплетены в аккуратную косицу, хлеставшую его по костлявым плечам, когда он выбегал из квартиры на лестничную площадку.

В лифте драматург отметил запахи дешевого болгарского табака «БТ» с примесью прошлогодних листьев подмосковной смородины и почти свежих карельских опилок.

Весь лифт был охвачен взрывами юношеского остроумия. Переводные картинки с алогубыми чичолинами дополнялись фразами, которыми часто и в самой непринуждённой форме пользовались окружающие драматурга и виртуозов настенного жанра лю - ди. «Во, прет!» – в этом ряду было самого скромного лингвистического толка и лишь поверхностно отражало страстные натуры трудовых жителей нашей славной столицы.

На третьем этаже – Вялощекин находился в своем уме и в кроссовках на босу ногу, – двери лифта медленно распахнулись. На служителя Мельпомены навалился широкой грудью веселый щенок-сенбернар и неизвестно еще чем – его хмурая, старше средних лет хозяйка в вельветовом.

Спорить было бесполезно и не с кем, и драматург ласково улыбнулся веселому псу со словами приветствия - вопроса: «Стоит хорошая погода, не правда ли, сэр ?!»
- Месье , - поправила драматурга немногословная дама в вельветовом.

- А если у вашего кобеля есть сицилийские корни, то сеньор , а если готов, то херр , не так ли, мадам ?

Дама поморщилась всеми складками своего изумрудного вельвета и никаким ответом не удостоила нашего дружелюбного драматурга.

На втором этаже лифт снова остановился. Трое парней с гибкими торсами и симпатичными рыженькими тормозками на маленьких головках дергались под наушниками плейеров и не замечали открытых дверей. Их глаза, ни на ком не останавливаясь, скользили поверх голов сенбернара, дамы в вельветовом и драматурга в свиной коже.

- Обалдеоз ! – сказал один из них. Это его восклицание говорило о большом жизнелюбии и скромном лицейском образовании.

- Иес, май фрэнд , - добавил другой с хорошим московским выговором.
- Fuck are you! – с мытищинским акцентом дополнил третий, слабо претендуя на элитную школу у Покровских ворот . Так и не войдя в лифт, все трое скрылись за его сомкнувшимися дверями.

На первом этаже никто не встретился, и Вялощекин вслед за хвостом радостного сенбернара легко выпорхнул из подъезда в открывшиеся и сырые по сезону городские дали.

На улице шел теплый, реденький дождь и пахло глотками портвейна под номером 72 . «Гадкий портвейн , – скривился Вялощекин, - что тебе вода с уксусом и никакого абсолютно толку, только живот пучит и ведет по направлению к пыльным зарослям классической сирени.


Никакой лирики ! Один променад вдоль грязных помоек родного и ставшего таким далеким от тебя и от всякой такой поэзии города».

Вялощекин с досады грустно и неуверенно чихнул. Но он не был бы драматургом, если бы не выгнулся в позу славного оратора Анатолия Собчака во главе Санкт-Петербургской мэрии и не стал бы трагическим, хорошо поставленным голосом вдумчиво и с выражением скандировать :

Шел дождь. По шлюзам Петербурга
Стучала дробью музыка любви…
Стояли вы вся в кимоно пурпурном ,
А я был весь как Спаса - на крови …

Драматургу лично понравилась: «музыка любви», но как продолжить за мэра это четверостишие – он не знал. Вялощекин был простым драматургом, а не поэтом и не врожденным бойцом – трибуном.

Он сочинял будничные пьесы с длинными и скучными диалогами главных и второстепенных героев, боровшихся за чистоту помыслов и нравов в отдельно взятом городе областного или федерального значения, но со столичным прошлым.

Может быть, это звучит громко, Вялощекину так хотелось добиться гармонии в окружающей жизни и постичь простые правила этикета , что он перестал произносить скверные слова за стенами театра и курить дешевые сигареты без фильтра в присутствии дам.

Дальше этого его фантазия не простиралась, и он часто грустил, сидя на застекленной настояниями бывшей тёщи маленькой лоджии и жаловался на жизнь своему шурину , служащему Октябрьской железной дороги.

Шурин ловкими руками наливал водку в старинные бабушкины стопки с разбитыми краями и пространно, но со вкусом говорил о железных магистралях страны, о единых тарифах на перевозки, ГКО и прочих столь же мудреных вещах, а потом звал в общежитие Московского электротранса!.. Было что вспомнить после посещения этого самого транса…

Накануне передавали сводку погоды. В ней значились две буковки «В» и «Н», что на языке профессиональных метеорологов являлось антициклоном и циклоном . Вялощекин в этом слабо разбирался. Сосед дядя Леша, бывший летчик, научил его так различать эти два погодных условия: буковка «В» – выруливай, она есть хорошая погода, а буковка «Н» – не выруливай. Сегодня явно стояла погода «не выруливай!».

Вялощекину было наплевать на погоду. Он помнил соблазнительную комментаторшу с фигуркою латинской буквы «S», у которой слегка подёргивался круглый, аппетитный зад на фоне теплых и холодных фронтов и сквозь белую сорочку трогательно проступали коричневые камышинки вызывающе приподнятой груди.

С погоды Вялощекин перестраивался на абстрактную эстетику и наслаждался свежестью портняжного дизайна под музыку Вивальди : хорошо, ой как убедительно понимал изгибы женского тела маленький колдун-волшебник Юдашкин . Вот жил бы он в Италии и его почтительно, как какого-нибудь итальянца звали бы Юдаллетто или Каналлетто. А что, чем наши хуже? Ничем.

- Вялый! – заорали откуда-то из сырой и темной подворотни.

Вялощекин нервно огляделся по сторонам и никого поблизости не узнал. Все окружающие его люди - человеки были случайными прохожими и никаких близких ассоциаций не вызывали.

Умение так маскироваться сильно раздражало драматурга. Он уже готов был придти в ярость, но взял себя в руки. У него не было полной уверенности в том, что он сам тут лично ни при чём, что он настолько глух, что не прислушивается к биению собственного сердца или прислушивается, но не слышит его – вообще ничего не слышит, а только различает какие-то гласные и согласные звуки и буквы российской речи.

- Да, - ответил Вялощекин, не совсем понимая кому.
_ Да? – удивился взывающий. Ты еще ни в чем не уверен, старик?
- А, - сказал Вялощекин, сильно щурясь сквозь струи сиреневого дождя на фиолетовое солнце. – Это ты, Бобочка – старый сатир ?

Названный Бобочкой – старым сатиром бородатый блондин вышагнул из-за угла на драматурга, дыхнул дешевой постной закуской и оказался первым замом ответственного редактора известной своими громкими скандалами желтой газеты.

Вялощекин поспешно попытался улизнуть в темный подъезд, но не успел. Бобочка оказался проворнее и жестко зажал драматурга в своих творческих и нахальных объятиях, и потащил к ближайшим мусорным бакам.

- Ты только посмотри! – Бобочка ткнул пятернею в сторону бомжа, наполовину погрузившегося в мусорные отходы. – Так мы живём, а? Хорошо, а? А ты все Армагеддон , Армагеддон, драматург хренов! Вот тебе ясная картинка нашего мира, честн слово, до мочек ушей ясная! Братан ! Слышь меня?

- Но я еще не пришел к финалу! – возмутился драматург, надеясь отвязаться от настырного газетчика.

- И не придешь! – торжествовует Бобочка. – Ты о чем пишешь? Красоты Эллады и Рима воспеваешь, да? Цицерона прославляешь, и слюни по Афине льёшь, да? Клеопатра, Клеопатра – Антоний , Антоний - Клеопатра, да? Но где мира сего презренные, где соль на ладонях усталых, и кровь с сединой на висках?

- Отстань! – слабо сопротивляется Вялощекин. – Скалозуб ты.

- За Скалозуба ответишь! - Бобочка шутливо замахивается на драматурга, но тот занят своими мыслями и не замечает выпада. - Нет. Я тебя, братишка, чистосердечно пытаю, где Тибра ромейского всплески? А по какому такому случаю, скажи нам, сирым агнцам , Сены плачет ночная волна? – Газетчик не на шутку разошелся. Его одутловатое лицо пылает легким румянцем. Слова льются из него как ржавая вода из – под крана в ванной.

- Достал ты меня, дружище! – Вялощекин пытается остановить поток словоблудия приятеля, но тот только вошел во вкус:
- Кому там Темза , скажи, так прощально и доверительно, как бонна седая поет, что твой певчий комарик на коже?
- Тебе не понять, - отбивается, подыгрывая Бобочке, драматург, - здесь - сцена. Там - авансцена, кулисы, галерка, партер . Здесь - любовница на содержании. Там супружеский долг и память о школе. Здесь - статисты, герои, кассиры, а там еще милый Помреж . Он, гадина , в драме не смыслит ни черта, а всё помыкает талантом. Так часто ремарки бракует и в акты вставляет глоссарии своих, заметь, чувств бестолковых. – Драматург икает от избытка слов.

- Стой! – словно ефрейтор приказывает Бобочка, поправляя на плече несуществующий погон с узенькой лычкой солдата – отличника боевой подготовки.
- Есть! Так точно! Стою! – почему – то по – военному Вялощекин отвечает Бобочке. Потом думает. – А что это ты собственно раскомандовался?
- Ничего. Давай куда-нибудь закатимся и по баночке портвешки хлопнем. Хочешь – водочки .
- А деньги? – Слабо возражает драматург.
- Денег нет, но у меня есть сильное желание и чувство юмора.
- Не верю.
- А ты поверь, старик! – Бобочка в улыбке показывает корешки ампутированных еще в юности гланд.

Тем временем бомж отоварился в мусорных баках, поплевал на ладони и взялся черными руками за ручки своих полиэтиленовых пакетов с голыми негритянками по рваным бокам.
Двух важных господ, спорящих между собой, он презрительно оглядел мутными, соловыми от перманентного запоя глазами и торжественно зашагал прочь, широко расставив в стороны согнутые в локтевых суставах руки, похожие на корни загадочного растения мандрагоры , про которое Вялощекину поведали на его последних гастролях по городам и весям Русского Севера.

- Каков сукин сын барменталь! – сказал Бобочка, ткнув приятеля в грудь грибковым ногтем указательного пальца правой руки. – Ты такими падежами и суффиксами занимаешься? Ну, скажи? Скажи? А? Склоняешь в своих трагедиях?

Ну, их к лешему! – с чувством ответил Вялощекин. – Это кал, но массы требуют! Пойми и ты меня, дружище.

Да ну? – журналюга оскалил оба ряда желтых, но еще крепких зубов: ни блендомед заморский, ни родная зубная паста «Мойдодыр» не помогали, – желтый цвет измены искоренить было просто невозможно. – На потребу талант гробишь? Шутом пляшешь?
– Ты так думаешь?

- Старик, я тут, что даром с тобой синею, слушаю всякие глупости, прости Христа ради, а мои читатели ждут откровения судьбы? – в Бобочке проснулось редакторское резонерство, и он попытался изложить свое мнение: – Давай хлопнем все же по стопарику красненького!
- Сука ты, - не церемонясь, ответил драматург. – Я уже давно мечтаю по рюмашечке, но ты же гол как сокол. В смысле финансового обеспечения.

- Шутишь, старичок! – Бобочка присел на корточки и похлопал себя по бедрам. – У меня для друзей всегда припасено! – он достал из штанов баночку «Петроводки» и поднес ее к своим близоруким очам, но и при плохом зрении его глаза различали буквы на этикетке баночки и слезились от удовольствия.

- Хватит! – взревел драматург. – Давай священный сосуд сюда, папарацци .
«Папарацци» не удержался на корточках и упал головою в пряное мусорное изобилие.

Драматург, перехватив баночку, выдавил отверстие и с радостью присосался. Никакие красоты мира теперь его не интересовали. Он знал, что с последним глотком придет умиротворение, тело расслабится и наполнится фантазиями. Потом оно потеряет свой вес и не будет надоедать ему своей неуклюжестью. Голова – головушка станет чистой-чистой и такие возникнут мысли, что никаких не надо чудес – все придет само собой.

После ванили запахнет шоколадом и трепетными женскими губами. Ноздри заполощатся как знамя на ветру и воскреснут для тебя когда – то потерянные запахи мира. Даже больше – ты ощутишь то, что приходит только во сне тонкими намеками как воспоминание, как блажь, как боль памяти о сладких мгновениях прошлой жизни, напоенной молодой силой и нахальными грезами.

Вялощекин торопился заполнить свою кровь пузырьками алкоголя. Приходило опьянение, но не хватало чего-то самого главного. Но чего?

- Вялый! - Драматурга толкнули в бок. – Ты мне скажи – у тебя в жизни все хорошо? Признайся, старик, - это Бобочка выбрался из горы мусора.
- В жизни? – удивился драматург. В жизни все хорошо. Вот в нежизни – на букву «ха».
- ?
- Не понимаешь?
- Пытаюсь.
- Представь себе массовку, и все – врут.
- Врут?
- Ну да. Врут, что все хорошо. Врут, что плохо.
- Хорошо, что врут или плохо, что хорошо?
- Не умничай, - обиделся драматург. – Вот так все умничают и врут. Давятся ложью и врут. Вранье у нас как национальная идея или как государственный гимн .
- Да ну?
-Вот тебе и да ну. Это серьезнее, чем ты думаешь и этому нет конца.
- Конца?
- Да. Именно конца.
- Какого?
- Опять стебаешься . Ну тебя! – драматург плюнул в мусор – не хочешь, – помолчу.
- Говори, старик. Извини. Говори – до какого конца.
- До скончания века, а, может, и дольше… Ты видел, как магнолии под Алупкой цветут?
- Как?
- Просто. Но дурман, дурман такой от Алупки – до Евпатории и обратно. По всему курортному Черноморско – Азовскому побережью.
- Не бывал.
- Твои дела…
- Старик, а ты – эгоист , - всхлипнул Бобочка. – Дай отхлебнуть, честн слово.
Теперь они хлебали по - очереди. Но недолго: - баночка была маленькой, а они – ненасытными и свободными художниками слова.

Баночку водки они быстро выпили. До баночки они не молчали, хотя разговор носил хаотичный характер – теперь он вошел в профессиональное, почти литературное русло.
Бобочка горячился:

- Нет-нет, Вялый, ты скажи: как в этой потной атмосфере заниматься искусством? Ты считаешь, что я дерьмом пробавляюсь? Правильно считаешь. На что только не идешь, дабы тираж удержать. Реклама, говоришь? И реклама тоже. Газета – не литература. Политика. Навоз. Дрязги. Но не литература, гадом буду!


- А талант? – спросил драматург, со злостью отшвырнув пустую банку, да так, что та звонко забубнила по асфальту своими продавленными боками. – Его куда денешь?
- Если есть, то не денешь, честн слово. Но ты, старик, только послушай! – Бобочка постучал зачем-то правой ладошкой по лысине Вялощекина. – Стараешься, ночь не спишь, всю столицу обрыщешь, честн. слово. Облазишь. Найдешь какого-нибудь барбоса с поросячьей тульей . Растревожишь. Раскрутишь. В душу поганую влезешь. Анализнёшь бедолагу по первое число. Такого брандербурга насочинишь, что самому тошно и страшно. И что же?
- И что? – почесался словно от блох Вялощекин.

- Не понимаешь, старичок? – взвился Бобочка. – Редактор, сорочка его белая, статейку так расшнурует, что теща ангелом покажется, честн слово.

- И что с того? – заскучал драматург.

- Что тут, говорит, каша - пицца правосудию и тут салат-компот криминалу. Давай, говорит, старик, без этого и без того. Давай, говорит, сексу больше, а прокурорщины и политики меньше. Смекаешь? Куда чистоплюй клонит?

- Смекаю, друг ты мой, Бабон, - ответил загрустивший он недопития драматург. – Давай хоть от мусора отойдем, а то бомжикам горизонт застилаем.

- Во-во, - оживился Бобочка, - давай. Ведь и редактор, сорочка е него белая, весь наш горизонт изнасиловал, честн слово.

«Какого Эдуарда Третьего я с ним связался, - подумал Вялощекин. - Теперь до самого похмела не отстанет».

Бобочка, словно читая мысли приятеля, постучал ладонью по драматурговому плечу:
- Тужить , брат, только бесу служить! Пустое это и хлопотное дело, честн слово. Га! Га! Га!

Вялощекину надоел этот пьяный и пустой разговор. Отвязаться от газетчика можно было только двумя способами: или попросив взаймы или потребовав гонорар за полгода назад тиснутую в его газете статейку.

- Э-э-э, брат, - выслушав просьбу драматурга, сказал Бобочка, - да ты, никак, улизнуть желаешь? - Глаза проницательного Бобочки наполнились слезами, и он одними губами зашептал как молитву Вторую Жалобу Разочарованного египтянина из эпохи Среднего царства:
Кому мне открыться сегодня?

Братья бесчестны,
Друзья охладели...
Алчны сердца,
На чужое зарится каждый...
- Не понял? Ты не бредишь, Бабон? - наклонил голову драматург, но Бобочка шептал тише шороха осенних листьев, обильно поливая мусор непритворными, как крупные бусинки слезами.
- Ты плачешь, чернильная душа? – Зачем – то поинтересовался Вялощекин.
Бобочка отрицательно помотал пепельными кудрями и, теребя бороду, продолжил:
Кому мне открыться сегодня?
Раздолье насильнику,
Вывелись добрые люди,
Худу мирволят повсюду,
Благу везде поруганье,
Кому мне открыться сегодня,

Кому мне... - в этом месте мусорные баки пришли в движение. Над приятелями выросла спина, похожая на хребет светловолосого хряка . Но хвост хряка был длинной и суживающейся к концу плетью, а если хорошо присмотреться - о боже! - хвостом огромной крысы, которая без труда отодвинула своим крысиным хоботом полный мусора огромный - на половину КамАЗа - бак и четко, слегка грассируя , на чистом русском языке произнесла:
- Мне, Бобочка, без всякого на то сомнения, можно открыться...

Друзей при виде такой гигантской Лариски охватил ужас, а уж то, что та заговорила!..
Крыса села на задние лапы и оказалась на целую пару голов выше задрожавших от страха драматурга и газетчика. Левой передней лапой крыса кокетливо почесала брюшко и внимательно всмотрелась в мужчин зорким и, как показалось драматургу, оценивающим, почти женским взглядом. Её непропорционально большие для крысы глаза под длинными ресницами оказались синего с молоком цвета.

Бобочка про себя отметил, что не всякая знакомая ему женщина может похвастаться такими глазами. Еще он ясно разглядел проступившие сквозь крысиное рыльце черты приятного женского лица.

Газетчик, как уже отмечалось, был близорук и не такое еще мог разглядеть в крысе, но у драматурга было отличное зрение, и он ясно видел проступавший в рыжей и мохнатой зверине приятный человеческий образ.

Обоим мужчинам стало не по себе, но любопытство пересилило страх: откуда могла взяться такая необыкновенная крысофемина и что ей от них надо? Не кушать же, прости Господи, она их собирается? А если так, то пусть сначала хоть представится им.
Почесавшись, зверина мотнула кончиком хвоста по жестяному ребру бака и тонким женским голосом, подогнув передние руки-лапки, представилась:

- Баалат!
Драматург первым пришел в себя и тихим голосом переспросил:
- Ка-а-ак?
- Ба-а-лат, - по слогам повторила крыса. - Владычица Библа .

- Вла-а-ды-чи-ца? - переспросил Вялощекин, сжавшись в комок нервов на московском ветру.
- Ты чего там лепечешь? - Бобочка вцепился в рукав Вялощекина. - Какого там Библа? Это же... Ты чего, брат? Пили-то тьфу, честн слово. Плюнь и пойдем.

- Тс-с-с, - приложил Вялощекин палец к губам. - Она все понимает.
Крыса согласно закивала симпатичной мордой и даже улыбнулась одними глазами.

Вот уже на протяжении тридцати пяти веков Баалат любила понятливых и, как Саргону, царю Аккадскому, покровительствовала сметливым, пока те не уходили во время оное к своей судьбе…

День был в разгаре. Люди, машины, собаки плотной массой бурлили вокруг нашей компании в своем обычном порядке, но на мужчин и крысу никто не обращал внимания.

Приятелям уже не терпелось покинуть мусорную площадку. Они робко елозили подошвами своей обувки по загаженному асфальту, но синие с молоком глаза крысы, назвавшейся Баалат, парализовали волю, словно что-то предлагая вместо безусловного подчинения.

Усики Баалат при таких её размерах казались мощными прутьями арматуры, поблескивающими череповецкой сталью на солнце.

Живот дамы покрывала белая шерстка, сквозь которую розовыми карандашиками проступали ряды сосков, готовые к немедленному употреблению.

Бобочка даже сосчитал, сколько крысят могут одновременно вскармливаться от материнских щедрот: получилось двадцать два. «Да к тому же не по одному помету в год», - подумал вспотевший газетчик. И еще много-много самого разного пронеслось у него в закружившейся голове. Мысли, обгоняя друг дружку, выплескивались в серое пространство улиц и уносились за мокрые крыши домов и покрасневшие головы кленов.

Бобочке рядом со зверем было одновременно и жутко, и приятно.
Судя по выражению лица Вялощекина, тот испытывал похожие чувства.
Оба, не сговариваясь, ждали чего-то очень важного от этой необычной встречи. И это необыкновенное произошло.

Сначала крыса уменьшилась в размерах, а потом превратилась в хорошенькую блондинку с соблазнительными ключицами и острым бюстом, проворной попкой с ягодицами крест на крест и крупными, хорошо вылепленными губами. Драматург отметил, что французская косметика очень идет ей к лицу.

Крыса-женщина до того была соблазнительна, что оба старых сатира минут пять выглядели паралитиками. Они как подростки у окна женской бани сглатывали слюну и целиком тонули в синих с молоком глазах, горевших нестерпимым огнем светофора в час пик.
Бобочка потряс бородой.

Большая крыса - это еще возможно; говорящая большая крыса - тоже возможно. Но сначала - крыса, а потом - женщина - как такое возможно, честн слово?

Вялощекин разделял сомнения Бобочки, но как истинный драматург, он был искренне рад такому развитию сюжета, обещавшему внести некое разнообразие как в творчество, так и личную жизнь, высветив трепетную натуру автора пьес колющим глаза светом театральной рампы .

- Дама, - галантно обратился Бобочка к женщине-крысе, - не угодно-с ли вам составить нам компанию?

- Угодно-с! - синие с молоком глаза женщины брызнули искрами аквамарина . Но только не я, а вы мне составите компанию, а вообще, кавалеры, вы теперь в полном моем распоряжении. Ха! Ха! Ха!

Женщина протянула мужчинам бел
ые до неприличия ладони и так засмеялась и улыбнулась, что на ближайшей клумбе желтые головки топинамбуров разом качнулись и кокетливо свесились в ее сторону длинными и стройными шейками.

Шарман! - только и произнёс Вялощекин. - Здесь много чувств, а слов, сударыня, не надо!..

- Стоп! Стоп! Не верю. Свет! - заорал не своим голосом очнувшийся Помреж.
- А что, собственно не так?

- Вялощекин, детка, ты самый неубедительный у себя в пьесе. Провал! Опять провал! Чем детей кормить? Фантазии, фантазии! Что это за бедные фантазии? Крыса! Что нам дальше делать с этой крысой? Двадцать два соска - доить что ли? С бабой-то знаем - что... Да было это, было. Надо необычного! Выдержав паузу, Помреж произнес по слогам: - Не-о-бы-чно-го. Понятно, детки? Воображение ведь богаче жизни - шпрехаете? Зю дойч, майне – кляйне!

Соратники по искусству низко наклонили головы.

На них жалко было смотреть. Оба артиста - художника как-то сразу поникли и уменьшились в росте. У Вялощекина задергалась поросшая мелкой седой щетиной правая сторона лица и стали сползать с талии синие вьетнамские штаны.

Бобочка весь рычал и кусался изнутри: так на него действовали творческие промахи, к которым он относил и неудачи с женщинами. Что было говорить о дамах, когда даже театральный реквизит , вроде рыжей шкуры гигантской крысы, приходилось покупать по сниженным ценам у приднестровских цыган на осенней ярмарке в благословенных гоголевских Сорочинцах?

Августовские краски всегда радовали глаз, напоминая о березовых веничках в рубленой бане, о крепком чае с вологодскими сливками, о пышных фантазиях на Кубенском озере с Каменным островом посредине, о тихих монахах в Спасо - Прилуцком монастыре с могилою Батюшкова по соседству со знатными останками купеческого рода Боборыкиных и о многом - многом другом, что только могло придти в Бобочкину седую голову на охваченном первым осенним морозцем театрально – газетном подиуме .

- Вы где или нигде? - прогремел помрежевский вопрос с небес. - Работать или мечтать, пасюки рвотные?

- Кто-нибудь, дайте глотнуть! - взмолился Вялощекин? - Хоть настоечки клюквенной прошу вас или коньячку каспийского. На худой конец - хучь первача кубанского.

По его мнению, все актеры в новой пьесе тянули с натягом лишь на типажи с
великоустюгской литографии : «Царь Василий в окружении своей семьи корректно воспитывает топориком своего трепетного сына Ивана-царевича ».

Скучную мизансцену творческой неудачи столичных тусовок слегка оживило прибытие ночным парижским экспрессом художника Олега Кулика с талантом псевдособаки , который кусался, но готов был к соитию с крысами любых размеров, расцветок и талантов.
Техника любви у художника была отлажена до вздутия самых мелких сосудов на прерафаэлитском члене страсти и обожания, стоило кому-то свистнуть и дать команду: «Фас!»

- Фи, какой ви невоспитанный мальшик! - только и смогла сказать Олегу одна известная дама, но замерла под его подслеповатым взглядом с высоты четверенек.
- Олежка, - обратился к художнику Помреж. - Покажи этим полудуркам и мамкиным сосункам как надо красиво тонуть в художественном оргазме .

Художник, мужчина на вид тридцати пяти - сорока лет с короткой стрижкой и прыщавым лицом, тряхнул слабым загривком и снял пиджак с брюками, под которыми ничего, кроме вялого тела, не оказалось.

Из-за кулис с камуфляжным покрытием доносилась бравурная песенка: «Комбат-батяня , батяня-комбат...» и смешивалась с волнами эротического одеколона «Баттерфляй» .
Бобочка приуныл: в этом году в Подмосковье по причине ураганов, вопиющего атеизма синоптиков и падения рейтинга аграрной партии не уродился местный картофель. Это раз. Но «два» было занятнее и весомее: на московской сцене в этом сезоне пять раз ставили «Гамлета» , тринадцать раз интерпретировали «Горе от ума» и сотни раз славили Цезаря. Как во всем этом было не затеряться, как не утратить свои слабенькие способности и не впасть в отчаяние? Кто мог дать на это ответ? Ответа не было.

Бобочка даже в Александро-Невскую лавру , что в славном граде Питере, - съездил. Поклонился прозрачным до небытия теням великих. Но ответа не было. Запомнилась очень хорошо свежая глина на могиле Товстоногова и дорогие бутерброды с остывшим чаем на Невском. Стриптизерши с голыми, озябшими грудками и потными подмышками быстро улетучились из памяти. Задумался. Поделился скудными мыслями с драматургом.

Вялощекин нахмурился. Пять «Гамлетов» даже в Москве попахивали шулерским перебором. Игра заморского президента на золотом саксофоне еще могла спасти чутких отечественных джазистов, но принца датского уже не спасала, обрекая на роль изгоя попрошайки из Мытищ .

Того самого, у которого на дешевые раменские яйца и то не всегда хватало монет.
Вялощекин любил Штайна . Знал и почитал его творчество, но не разделял. Вот если бы Иван Павлов предложил бы распластать Петера, то будь-будь - разделали бы, что лягушонка твоего на огородной грядке, а потом бы пустили ток от левой зелененькой лапки до правого серенького уха и наблюдали бы за всякими там рефлексами - вот зрелище! Дергайся, дергайся, ток, на халяву за счет наивных налогоплательщиков, у которых лапки, ушки и рыльце тоже в невесомом тополином московском пушку…Б-р-р – от таких мыслей. И типун себе на язык !

Пока мужчины были заняты высокими материями, женщина-крыса по имени Баалат, выйдя из пьесы в реальность, томилась в ожидании рыцаря крысиного сердца. Перспектива шести пометов в год по двадцать два крысёнка за один раз давали ей на это полное материнское право.

Она великолепно знала, что мужчины любили женщин-самок, а женщин-крыс по законам жанра просто обожали.

Зануда Помреж её мало волновал. Она приходила на репетиции не из-за пищи, не в поисках работы, не из меркантильных расчетов: она искала чуда. Чудо, по её мнению, могло явиться в облике жителей египетского Среднего царства, ушедших к своей судьбе тридцать веков назад.

Баалат, подчиняясь системе Станиславского , даже в музей на Волхонке съездила, чтобы поглазеть на мумию в саркофаге , понюхать мраморных кошек и бронзовых лисиц. Мумия пахла смолой и креозотом. Но зверьки сидели под стеклянными колпаками и никак уже не пахли.
Между каблуков посетителей Баалат поднялась на второй этаж. Импрессионисты восхитили её своей отмороженностью и вялостью половых гормонов , но Баалат осталась глуха к кускам картин часто ничем, кроме кисти художника не связанных между собою.

Ее мама, мама царицы, происходила из города Мемфиса . Старая мудрая мама всегда учила дочь держаться подальше от крыс - мужчин, хотя и жаждала поскорее увидеть своих внуков и внучек.

Это давняя и горестная история, но в пирамиде Хеопса остались тогда косточки ее сестер и братьев. Мама - крыса и папа - крыс сильно перебрали во время траурной церемонии янтарного вина с виноградников Дельты и прозевали первый акт замурования . Они как всегда, понадеялись на свои острые зубы, но не рассчитали крепости скальных пород и не смогли вовремя придти на помощь своим крысятам – деткам, спавших в глубоких лабиринтах пирамиды.

В тот день над Египтом вставало черное солнце Мемфиса и две большие серые крысы плакали человеческими слезами, уходящими в тело пустыни. Траурными цветами по Нилу плыли белые нубийские лилии . Радостно совсем рядом выли аравийские шакалы . Песок жесткой сечкою резал полные слез крысиные глаза...

- Черт вас возьми! – снова заорал Помреж. - В стране кризис и нам нужны крутые пьесы - круче крутых яиц и скал Ай - Петри .

- Ты что предлагаешь? - спросил Вялощекин. - Я и так не разгибаю спины.
- Не разгибаешь, а надо круче!
- Так, что круче? Что будет круче нашей пьесы?
- Крысиная мистерия! Да так, чтобы без конца и без края!

- Пожалуйста, - сказал Бобочка. - Ты нам сначала заплати. С апреля не получали, а сегодня - октябрь, черт возьми, и маму крыс вместе с вами.

- Да, да, - поддакнул Помреж. - Вы будете удовлетворены на текущий момент, но шантажировать себя я не дам. Я вам не бабуин какой-то, но лауреат премии. Я - отец семейства, не чуждый простых утех. - Волосики на голове Помрежа зашевелились подобно скопищу навозных червей, на худой шее надулись вены и забилось молоточком усталое сердце, рваное подлым ишиасом .

Вдруг сцена покрылась густым туманом .
- А – у - у! – по - волчьему завыли над площадкой. – У – у - у... Осирис!
Вялощекин читал исправленный текст: «Мелкий песок резал миндалевидные глаза, набивался в рот, достигая горла, жег нежную кожу и застревал в ее мягких порах. Пальмы устало качали своими широкими лапами и одиноко маячили на фоне далеких и безразличных, как – будто остывающих звезд...»

- Стоп! Где это вы у пальм лапы видели?

Вопрос завис в пустом зрительном зале. На него никто не собирался отвечать.
Вялощекин выругался, плюнул на пол, растер ногою плевок и задумался. Потом опять задумался и сочинил оду . Оду про паровоз .

Он вспомнил грустную мелодию на батайском вокзале. Там еще такие слова были: «папа-дэй, папа-дэй, коку-даку...» .
О, как тем летом гудел пышный южный базар с перламутровыми тушками балыков , раковыми клешнями, пучками бледно-алого редиса , горами астраханских арбузов и маслянистой вороватостью глаз снующего местного люда. Над базаром высилась зеленая громадина паровоза - памятника .

Папа Вялощекина был старым и почетным железнодорожником. По этой причине всё, что было связано с железной дорогой, вызывало легкие приступы грусти и сильные спазмы желудка, приобщавшие к славной истории отечественного транспорта. Все это будило память об отце, простом и хорошем человеке.…

Теперь папы не было. Гордый паровозный транспорт благополучно захирел. Оставался базар и паровоз-памятник. Паровоз тот стоял неизменно под тёплым весенним дождём в апреле, когда раскрываются огневые головки тюльпанов и высыпают в южных садах бело-розовые созвездия цветущих яблонь.

Паровоз стоял под раскаленным июльским солнцем, когда от летнего зноя между шершавыми стволами подсолнуха в поле лопается жирная донская земля, точно спелая дыня , а тяжело загруженные медом пчелы , измазав ножки и брюшко пергой и надсадно работая крылышками, спешат заполнить соты тягучим и липким нектаром.

Паровоз стоял тогда, когда инфарктники , скатившись с влажных постелей в душную темноту ночи, ловят перекошенными ртами воздух; ловят его, как осетры кислород разорванными в переметах жабрами.

Паровоз стоял при сентябрьском листопаде, когда лето еще не перешло в осень, но ее красками уже залиты все окрестные виноградники и такой бездонной становится синева неба, что кружит голову до легкого головокружения, как от крепкой янтарной грузинской чачи натощак.

Паровоз стоял при унылом декабрьском снеге с дождем, падающим из низких, тяжелых и мрачных облаков, придавивших городские и деревенские дымы к раздолбанным узким тротуарам и мало исхоженным козьим тропинкам.

Паровоз стоял всему вопреки в ту неприятную пору, когда вселенская тоска даже мастера машинного доения может довести до изысков парижского верлибра , а работника областного управления культуры до яростного запоя на казенный счет. Что само по себе еще не означает конца пышным фантазиям нашего народонаселения, падкого до праздной жизни при всяком удобном случае и живущего большей частью в тяжких, хотя и не всегда праведных трудах... Но все же – стоял!..

- Кранты , машина! - грубо вмешался Помреж в мысли Вялощекина. – Опять, коллега, вы косите от армии?

- Какой армии? - не понял Вялощекин. - Здесь же пальмы только что были, песок, Мемфис и базар с верлибром . Да и что это вы себе позволяете? Как деспот какой-то. Какого овоща-фрукта вы нас с моим другом насилуете?
Вялощекин в позе трагического актера опустился на колени под декоративной пальмой из фанеры.

- Мы, то есть сначала я один, а потом с этим, - он сердито кивнул в сторону газетчика, - господином, собрались к нашему товарищу по искусству Пузатенькому...
- Собрались? - перебил Помреж. - Ну и что с того? Репертуар сезона утвержден в мае, а сейчас, слава богу, октябрь на дворе, какие вопросы?

- Вопросов нет, - Бобочка обнял друга за плечи. - Ты, брат Вялощекин, не спорь с шефом! Пусть себе репетирует, честн слово, но при одном условии.

Вялощекин вопросительно взглянул Бобочке в глаза.
- Что ты имеешь в виду? - спросил Вялощекин Бобочку.
Бобочка, припав к уху Вялощекина, зашептал:
- Давай все как в жизни делать, а он пусть за нами с камерой незаметно волочится и эту, - он показал краем рыжей с проседью бороды на роскошную женщину-крысу, - с собой захватим, ты как?

- Или она нас, - усмехнулся Вялощекин.

- Кончай шептаться, - приказал Помреж, он же худрук. - Говорите вслух. У меня от трудового коллектива, - худрук показал рукою на дюжину невесть откуда взявшихся у мусорных баков серых крыс в форменной одежде социальных служащих, - секретов никогда не было и нет.

С последним словом Помреж – худрук вдруг уменьшился в размерах и сам превратился в крысу, одетую по сезону и с маленькою японской кинокамерой в передних лапках.
Бобочка с Вялощекиным не успели открыть ртов, как, потеряв рост, стали двумя довольно симпатичными крысами. Причем, у Вялощекина так и осталась лысина на макушке и косичка на затылке, а у Бобочки также росла на мордочке рыженькая с сединою бородка, и плутовским огнем горели глазки.

Компанию трех крыс-мужчин, как вы уже догадались, дополняла, правильно! - хорошенькая крыса-женщина, уже знакомая приятелям по предыдущей сцене, но гораздо меньших размеров, без важных повадок звезды и царицы, одетая скромно, но со вкусом в платье прет-а-парте безымянного модельера. И только по синим с молоком глазам можно было узнать в ней владычицу Библа – Баалат.

Мусорные баки выросли до размеров скифских курганов, которые Вялощекин видел когда-то в юности на Керченском полуострове у поселка с домашним и скромным названием Мама Русская.
Вдоль баков подпрыгивал на одной ножке наглый воробей, слегка напоминая голого художника Олега Кулика торчащим хохолком на голове. Вот не повезло человеку. Все в крыс, а он божьей птичкой обратился.

Издалека, со стороны углового подъезда надвигалась белая с черными подпалинами на боках бродячая кошка величиной с мадридского быка, выведенного когда-то Хемингуэем в испанских рассказах.

- Пора! – скомандовала Баалат и все трое – Помреж - худрук, Бобочка и Вялощекин, даже не удивившись, – кинулись вслед за ней в нору под фундаментом панельной многоэтажки.
Дохнуло плотной подвальной сыростью и еще чем-то таким непередаваемым. К удивлению Вялощекина теперь эти запахи воспринималось совсем не так, как раньше, когда он был человеком, теперь они действовали возбуждающе и вызывали к жизни глубоко упрятанные в звериной натуре древние инстинкты. Он бежал, теряя волю, за Баалат, все больше и больше ощущая себя серой крысой…

Тем временем в полуночной империи политизированных серых крыс готовились к очередным парламентским выборам. Предвыборная гонка

На первом месте стояла проблема прекращения тяжелых и длительных гражданских войн между крысиными кланами, передравшимися сразу же после падения старинной крысиной династии Белозубов и расстрела семьи Белозуба Пятнадцатого Великолепного на краю канализационного стока Центральных городских бань вместе с докторами, прислугой и придворными звездочетами.

Молодой и нахрапистый клан Краснозубов сразу же захватил городской рынок, морг при областном туберкулезном диспансере, все коллекторы юго-восточных очистных сооружений и подземелье неоткрытой библиотеки Ивана Грозного , претендуя в перспективе на мировую революцию за пределами МКАД .

Старый и еще сильный клан Острозубов - некогда самых верных союзников царствующего дома, - не остался в долгу, оккупировав выгребные ямы столичных школ милиции, Большого театра и всех стратегически важных железнодорожных вокзалов – Ярославского, Казанского, Ленинградского, Курского, Киевского и Белорусского. И в результате возродил империю. Но войны от этого не прекратились. Бои продолжились дальше.

Самая ожесточенная и массовая битва развернулась за метростроевские коммуникации и дамские туалеты в Останкино . Надо было только видеть эту битву титанов . Серые крысы с севера и запада столицы шли плотными рядами, напоминая одновременно широкими тазобедренными костями конницу Семена Буденного и народных актрис столичных академических театров на юбилейных бенефисах.

Священный огонь брато и сестроубийственной войны горел в глубине налившихся кровью крысиных глаз. Пена сладострастия, смешиваясь со слезами и сукровицей, свисала седовато-багровыми клочками с переросших нижних клыков и, заполняя поле битвы, напоминала протухшую на июльской жаре морскую пену у кромки прибоя в Таганрогском заливе под станицей с красивым женским именем Глафировка .

Серые крысы сражались молча, и это было самым страшным. Они, никогда не предупреждали своего противника о нападении. Из канав, переходов, мусорных баков, дренажных труб, колодцев или просто из всяких щелей по – омоновски набрасывались на врагов, впиваясь красною пастью в мохнатое горло или мягонькое брюшко соперника. Рвали ненавистного врага клыками сверху вниз так, что от серой крысиной тушки оставалась между расщепленных костей и разорванных сухожилий одна дымящаяся кровью сплошная рана как на трупе в анатомическом театре.

Следующие волны серых крыс уже доедали останки поверженных, смакуя между делом гастрономические и программные особенности своих менее удачных политических противников.
Один пожилой крыс в генеральской оливкового цвета форме славных времен застоя забрался на трибуну столичной мэрии и оттуда посылал пламенные приветы всем пэрам, сэрам, цыганским баронам и норвежским скальдам.

Полная дутого величия, пухлая от водки мордочка была подсвечена кострами горящих фолиантов из Центральной Публичной библиотеки. Крыс - генерал ловко и часто, по - армейской привычке, одним движением левой лапки с тульи , через кокарду по козырьку, переносице и ноздрям проверял центровку военного картуза старого образца. Рядом подпрыгивали на задних лапках крысы помоложе, меньших размеров и в простых, выцветших под солнцем солдатских гимнастерках , но тоже решительные и бравые.

Ниже трибуны происходило какое-то броуновское движение толпы, но профессиональный взгляд Помрежа, если бы он был здесь, мог безошибочно уловить хорошую режиссуру всего происходящего.

Между возбужденными крысами в разночинном партикулярном платье можно было рассмотреть ловко снующих эмиссаров из корпорации независимых трупоедов, разбрасывавших листовки фривольного содержания с изображениями хорошеньких обнаженных крыс и куски докторской колбасы с аккуратно встроенными таблетками стрихнина .

Из всех агитаторов особенно выделялся один крыс, по - видимому вожак, у которого огромный и влажный рот жил как бы отдельной от хозяина жизнью, выпуская потоки длинной и незамысловатой демагогии, поблескивая каплями слюны на неярком осеннем солнце. Вожака окружали плотным кольцом молодые вожачата и просто рядовые члены партии с такими же круглыми кожаными шапочками на квадратных бритых головках.

Наши знакомые проследовали в метро от станции Выхино – бывшей Ждановской – до Лубянки. Там они сделали пересадку на Красносельско-Фрунзенскую линию в юго-западном направлении и вышли на Охотном ряду – в районе, который с давних времен славился процветающими крысиными колониями с очень развитой сетью торговых и присутственных мест по казенной и представительской части.

Украшением и гордостью Охотных рядов в недавнем прошлом были мясные лавки и склады, торгующие всякой битой дичью и живой птицей. Молодые крысята знали об этом только понаслышке от старых крыс и каждый раз, пробегая мимо стойко державшихся запахов прошлого, вкусно и со значением облизывались.

Одно время даже поговаривали, что может еще возродится былая слава Охотных рядов. Толковали, что в подмосковных и вообще в лесах средней русской полосы со времен известных чернобыльских событий апреля - мая 1986 года расплодилось много живности.

Живность та  выдержала многочисленные тесты санитарной службы и была рекомендована Министерством, здоровье охраняющим, к употреблению в качестве диетической пищи для всех категорий больных и особенно для голодных . Этому пиршеству помешало отсутствие красного вина с крымских виноградных плантаций, коим ученые ВАСХНИЛ предписали запивать жаркое из той самой диетической лесной дичи.

«А жаль!» - вздохнул про себя Вялощекин, пожевав губами отравленный бензином прожорливых автомобилей столичный воздух.

- Ты чего там шепчешь? - спросил приятеля Бобочка, галантно придерживая лапкой двери метро для Баалат. - Молишься что ли?

- Молюсь, усмехнулся Вялощекин. - Сейчас кончиком хвоста буду креститься.
- Свят-свят-свят, - Бобочка сделал жалобное выражение мордочки-лица, - не богохульствуй, брат, честн слово. - И повернувшись к Баалат: - Куда это вы нас ведете, сударыня , позвольте спросить? Или секрет?

Баалат, скинув крохотные туфельки и сев на задние лапки, передними лапками поправила усики и, произнеся только одно слово - что-то вроде «увидите», резво побежала вперед вдоль черного гранитного цоколя огромного здания с уходящими в пустое московское небо желтыми стенами.

Вялощекин бежал следом и так близко от Баалат, что видел розовые, слегка запачканные подушечки её лапок и ощущал частое, но легкое дыхание бегущей, когда та оборачивалась назад.

Бобочка и Помреж старались не отставать от нее, но это им плохо удавалось. Ободранные коготки людей-животных все с меньшей и меньшей настойчивостью чикали по тротуару. Длинные, ослабевшие хвосты теперь простыми тоненькими веревочками волочились за своими хозяевами и были готовы застрять под первою попавшейся мусорной урной. Но их не спрашивали и все с большей и большей настойчивостью увлекали в бурлящую страстями крысиных побоищ неизвестность.

За углом желтого здания нашу компанию обстрелял неведомый снайпер . Он бил на поражение то ли с крыши конторы известной нефтяной монополии , то ли из полуразбитых окон некогда престижного ветеринарного лицея.

Баалат при виде пули, разрывшей перед нею асфальт тротуара, вздыбилась, как пугливая молодая лошадь на скачках, и резко отпрянула на мостовую по направлению к раздавленному танковыми траками чугунному люку столичной канализации.

- За мной! - скомандовала Баалат трем крысам осекшимся голосом и первая юркнула в спасительную глубину смердящего подземелья.

Вялощекин, Бобочка и Помреж, обдирая бока, кинулись через расколотые края люка вниз, ожидая встретить мутные волны подземной реки, но к своему удивлению оказались не в холодных потоках сточных вод, серебряно мерцающих в темноте, а на раскаленной поверхности песчаных дюн дикой пустыни под багровым от жары солнечным диском.
«Мираж? Галлюцинации? - подумал Бобочка. - Но откуда эта вонь, словно в клоаке подземной?»

Все крысы остановились, вытянув мордочки по направлению нестерпимых миазмов .
- Что это? - спросил Бобочка у Вялощекина. Тот не ответил. Пожал плечами. Потом кивнул в сторону Баалат:

- Спроси у нее.
Баалат подняла мордочку к солнцу и буднично произнесла:
- Это смердит кладбище рабов - строителей пирамид. Их, уже бессильных, но еще живых, свозят на Дюны Отдохновения и оставляют умирать. Днем - солнце и грифы , а ночью - львы и шакалы делают свое дело. Вон то - видите, - она кивнула мордочкой, - те белые кустарники на холме - не кустарники вовсе, а косточки несчастных каменотесов с пирамид, гребцов с фелюг и погонщиков верблюдов , когда-то славивших владык Среднего царства в вечном хороводе с обеих сторон жизни - света и тьмы. Теперь понимаете?

- Теперь понимаем, но с трудом, - вздохнул Вялощекин. - Мы-то что здесь потеряли?
- Терпение, друзья мои, - сказала Баалат. Что-то наподобие улыбки промелькнуло на её крысиной мордочке. - Сначала сойдет сияние солнца - нашего высшего божества Ра в глубины темного хаоса Тиамту . Потом во времени оном, пока не иссякнет постепенно ночь, вы познаете Истину единую и несомненную, вы вкусите аромат Мудрости, и вам через ночь откроется ваш день грядущий.

- И век? - хихикнул Бобочка. - Бред какой - то, честн слово. Мне уже, между прочим, эта шкура, - он почесал себя лапками по рыжеватой шерстке брюшка и, сощурившись, посмотрел на солнце, - надоела, да и солнце не солнце это, а сковорода какая-то. - И обратился к Баалат: - Сударыня, что же получается - с огня да в полымя? Наверху башку чуть не расшибли те отмороженные саблезубики . Здесь какой-нибудь зверь кошачий попользует, да? Как вы на это смотрите, дорогая?

Баалат никак не отреагировала на вопрос. Она встала на задние лапки, вытянулась всем туловищем вверх и застыла в таком неловком положении.

Остальные крысы послушно, повинуясь инстинкту, разместились вокруг Баалат, припав животами к горячему песку, и вслушались в шорохи пустынного ветра. Они еще людьми где-то читали о медитации , но ничего в ней не понимали. Оттого ли не понимали, что не прониклись сутью вещей, потому они и не могли дать отчет в своих собственным чувствах, вызванных тихими подсвистываниями - подвываниями Баалат.

Тем не менее, зверьки доверялись крысе. Помреж еще успевал снимать на кинокамеру «Sony» , удовлетворенно поблескивая огромными нижними клыками, которые иногда мешали выбрать нужный ракурс съемок, но безотказно, по мнению Помрежа, действовали на воображаемых ассистентов , актеров, массовку, пейзаж-натуру да и вообще на все - все в этом легкомысленно - недисциплинированном мире.

Худрук часто думал про себя, что бог, с лихвой отпустив ему ума и таланта, не помог всем этим воспользоваться. А как тогда объяснить такое: если у него все ладилось на работе в студии или театре, то обязательно разваливалась семья, дети болели, а жена гуляла с грузинскими коллегами из Кутаиси или с незнакомым ему экспедитором из Улан-Удэ.

Дальше – больше: если отношения в семье налаживались, жена погружалась в домашние хлопоты, дети получали призы за всякие там олимпиады, и гулял исключительно он один, то непременно целою чередой следовали творческие неудачи. Их подгоняли скандалы с руководством Госкино , в паях которого содержалось его смехотворное количество процентов акций, подверженных колебаниям курса валют и настроений коррумпированного начальства. «Почему так?» - Спрашивал он сам себя. Ответа не было…

Маленькое приключение в пустыне давало пищу профессиональному любопытству Помрежа, который, как любой художник, втайне мечтал прославиться, сняв что-то оригинальное в духе Феллини или Кончаловского. На худой конец – Бондарчука.

Вялощекину тоже казалось, что еще немного (а особенно сейчас, следуя за Баалат) и он наткнется на свою «Козлиную песнь», «Илиаду» или «Камино Реаль» . Призрачная и желанная «Вялощекиниада» часто являлась мастеру по ночам, вернее - под самое утро, когда бери перо и строчи себе в собственное удовольствие. Зевнешь, поленишься, и нет уже ничего, всё - сон воздушный, дымка над рекой, полёт шмеля за кирпичной кладкой.

Какие во сне являются мудрые и пафосные диалоги, какие сцены, какое оформление задника, какой бал фантазии членов худсовета - не передать! О зрителях - особая речь, когда это уже и не зрители, а знатоки и ценители, обрамленные пурпурно - золотыми рядами кресел, еле дышащие под пламенем люстр и страстей актеров. Сами актеры - эти премьеры, примадонны, короли и королевы сцены - как розы в шампанском, коньяк в хрустале, закат в алмазах, рассвет в янтаре - оптом и в розницу на пылающем подиуме искусства.

«Одним словом или двумя - рахат-лукум, - облизнулся Вялощекин, - жаль, что во сне, не, успеешь за перо схватиться, как все тает за пределами сознания, оставляя горький привкус керченского миндаля...»

Драматургу казалось, что он кричал во все горло, но на самом деле он издавал тихий скрипящий писк, и одна Баалат могла улавливать волны такой низкой частоты колебаний. При этом по её женской шкурке - всем эрогенным зонам - проходил легкий озноб и ей хотелось успокаивать мужские тревоги или даже станцевать самбу или ламбаду, тесно прижавшись тугими сосками и мягкими бедрами к партнеру, томя и завлекая несчастного в омут своих синих с молоком глаз, а может и не прижимаясь, а может и не томя, но так сильно и так сразу, чтобы парить с ним в полете любви, сливаться с небом, солнцем, пустыней и даже с хаосом Тьмы.

Волнение Баалат передалась всей компании. Дрожь каждого вошла в общий резонанс , поднимая в пустыне ветер.

То ли от этого, то ли еще от чего – то такого вздрогнули и пришли в движение песчаные дюны, обнажая пласт за пластом культурные археологические слои с черепками, костями, дротиками и прочим ископаемым имуществом.

Баалат не только медитировала , но и руководила действом. Она спросила у Вялощекина, хотел бы он увидеть своего далекого пращура - двойника. Тот согласно кивнул в ответ и через мгновение уже оказался в целой компании своих двойников, которых Баалат выстроила в длинную очередь.

Во главе этой колонны стоял получеловек - полуобезьяна. И если бы не трагедийная поза и пещерный реквизит, то не просто пришлось бы с идентификацией волосатого родственника, у которого при виде четверки хорошо упитанных крыс сразу же потекли густые слюни. Но, встретившись взглядом с глазами Баалат, получеловек сразу поник и в скрюченной позе, доставая длинными лапами - руками песка, приковылял вплотную к Баалат, которая лишь слегка задела его хвостиком. Ее легкого касания хватило, чтобы этот пращур Вялощекина обратился в послушную обезьяну с массивной нижней челюстью и стальным, бессмысленным блеском в глубоко посаженных глазах.

- Во-во! - завопил Бобочка. - Этот больше похож на тебя, старичок, честн. слово. Ты только глянь: глаза-то, глаза-то твои. Так и буравят. И главное - без смысла!
Вялощекин нахмурился. Надул щеки. Сделал вид, что внимательно осматривает мохнатые конечности обезьяны.

При этом Бобочка думал, что неплохо бы иметь такой мощный торс и ручищи, чтобы таскать с дачи капусту в рюкзаке или клюкву с болота выносить в пятиведерном коробе, подаренном шурином ему на юбилей. Можно еще толпу в метро рассеять или милиционера похлопать по красивой бляхе на животе. И спокойно уйти. Да мало ли еще интересного можно себе в этой жизни позволить…

Не успел драматург додумать свою мысль, как на месте обезьяны оказалось существо, напоминавшее одновременно ухоженного бульдога с галантными манерами елизаветинского губернатора острова Маврикий и хряка с патриархальной развязностью самарского коммивояжера.

«Благородная» бульдожья морда с аристократической брезгливостью рассматривала навоз на своих копытцах и пыталась на правильном йоркширском диалекте цитировать Томаса Стернза Элиота:

Здесь нет воды, лишь камни,
Камни и нет воды и в песках дорога
Дорога, ведущая в горы
В горы камней в коих нет воды...

Бульдог цитировал, а нижняя поросячья часть зверя вздыбливала копытами песок и вертела хвостиком в знак несогласия.

Из всего Томаса Элиота Вялощекин помнил что-то про «мертвых гор пересохшую черную пасть», но не стал вмешиваться в монолог зверя. Ему любопытнее было найти хоть какое-то сходство двух половинок этого монстра с ним, Вялощекиным. И он стал считать, загибая коготки на лапках.

Первое сходство - знание Элиота. Раз. Но что бульдожьего в нем, утонченном эстете и знатоке столичного театрального жанра, воздвигшего себя на жертвенный костер искусства драмы не только как сценического действа, но, прежде всего, как духовного смысла, как факта бытия во Вселенной? Ясно, что почти ничего. Разве что - и то самую малость - кобелиный восторг перед плотными, словно надутыми белыми ляжками и длинным, розовым, провисающим лопатой между сахарными клыками языком и сиреневой поволокой влажных глаз самки. Но не более! Остальное – есть грубая клевета на его Вялощекина, трепетную и тонкую художественную натуру...

Баалат понимала, что сейчас творится внутри Вялощекина, но ей хотелось большего. Она жаждала, чтобы хряк с бульдожьей головой пробудил спящие в Вялощекине древние инстинкты и заставил поколебаться, усомниться что ли в божественном происхождении человека. Ради этого крыса натравила свирепого бульдого - хряка на историческую очередь Вялощекиных.

Взбесившийся и голодный зверь стал рвать одну достопочтенную формацию за другой.

Сначала он расправился с косоглазым египтянином, напоминавшим Вялощекина на батумском пляже десять лет назад, когда театр наградили высшей милицейской премией за художественное разоблачение кооператоров неленинского стиля.

Вялощекин хорошо помнил, что все актеры во время представления были с получеловеческими лицами - масками, взятыми напрокат в Пушкинском музее.

После спектакля их как - попало наградили и они разъехались на летние каникулы.

Вялощекин угодил в теплый и обильный вином город Батуми и жил там у одного грузинского философа. Этот мудрый человек не без основания считал, что любовная страсть убивает в человеке разум и отдаляет от бога. Вялощекин слабо сопротивлялся, пил молодое вино и закусывал сильно пересоленной брынзой.

Тогда, как это было здорово! Не было конца их спорам, как и молодому вину в огромных дубовых бочках старого винодела и мудреца.

Обессилев от вина и споров, Вялощекин шел на пляж, вдыхал йодистый, с парами остро пахнущей нефти морской воздух Черного моря и загорал так, что стал напоминать египтянина на поливе финиковых пальм или казаха в пригородной оренбургской электричке.

Теперь именно этого египтянина с лицом Вялощекина рвали бульдожьи челюсти, и капли египетской крови томатным соусом покрывали песок. Египтянин уже не сопротивлялся, приседая все ниже и ниже - до тех пор, пока окончательно не погрузился во внутренности песчаного бархана. И только розовое пятно на песке напоминало о еще одной погубленной живой душе.

Следующим за египтянином в очереди был гордый патриций-римлянин. Тот не стал спокойно дожидаться своей жалкой участи. Он взбунтовал всю толпу Вялощекиных, обратив её чуть ли не в регулярное войско императора Нерона, готовое разорвать полу - пса и полу - хряка голыми руками, не обрати поспешно Баалат всех воинов в каменных истуканов.

- Вот так всегда, - сказала царица. - Стоит только свести их вместе, - она кивнула на бульдого - хряка, окруженного каменными фигурами, - как они сразу начинают выяснять отношения: никакого трепета детей перед отцами, никакого родства поколений.

- Вот вы нас, крыс, - Баалат повернулась лицом ко всей компании, - презренными грызунами называете, но знаете ли вы, что мать-природа едина. В ней, по промыслу Вседержителя, что крыса, что человек, что дерево, что цветок - суть живое естество творения божьего. И болит у всех, и кровоточит рАвно, отличаясь лишь по цвету и форме, но не по страданию и пониманию сути земной?

- А, душа? – удивился Вялощекин. – Разве у вас, то есть у нас, крыс, прости господи, есть душа?

- И есть и нет, - уклончиво ответила Баалат. – Пока мы злы или воинственны, кровожадны или похотливы, душа брезгует нашим телом. Стоит нам измениться и дух вселяется в нас.

- Что-то, мамочка, Вы такое городите? Душа в крысах? Душа в звере? Что же такое тогда в человеке отличного от животины, если не душа?

- Бывает и человек без души, - хохотнула Баалат. – Такой зверюга, что вы даже придумали смертную казнь и пожизненное лишение свободы для особо одаренных преступников. У вас в Уголовном кодексе есть тому подтверждение и в молитвах вы просите избавить вас от лукавого да простить вам грехи ваши, обретенные в тех ситуациях, когда вы становитесь хуже крыс, теряя душу и тело. Мы же, рожденные крысами, не можем потерять того, чего у нас нет от рождения. Но мы знаем, что в других жизнях нас дожидаются наши души…

Бобочка слушал Баалат, по-японски прижав сложенные ладошки лапок к шерстяной груди и чуть полусогнувшись.

Помреж записывал события на камеру.

Вялощекин ощущал себя чем-то вроде связующего звена между идолами - формациями, бульдого - хряком, прогрессом, Баалат и кучкой представителей цивилизации конца двадцатого века.
Внутренне драматург осознавал важность момента, но он не знал, как себя вести. Никаких особых мыслей о душе и теле у него не появилось, а если бы и появились, то они были бы пресны, как - то банальны и физиологически заземлены.

Например, Вялощекину – мужчине захотелось бы жениться на Баалат – женщине и отправиться в свадебное путешествие во времени, но так, чтобы они с Баалат были людьми и в каждом времени, в каждой стране - разными и по возрасту и по темпераменту.

«Представляешь, - сказал драматург, ни к кому не обращаясь, - мы с нею - красивая белая пара новых русских - гуляем по Афинам , пьём кальвадос, закусываем лавашем, танцуем сиртаки, много и долго - долго любим друг дружку в узких улочках города–музея. Но в одно прекрасное утро какие-то арабо–таджико-греки, дав мне по голове мешочком тунисских драхм , крадут Баалат, увозят её в афинский шанхай.

В шанхае продают в рабство турку - владельцу садо-мазохистского притона в старом акрополе. Заковывают женщину в цепи и яростно с пристрастием эксплуатируют всем воровским интернационалом.

Устанет Баалат от эксплуатации. Говорит, не надо, мол, отпустите, люди добрые, хоть в окошко вашего бардака на мир взглянуть и послать привет моему милому Вялощекину. Но эксплуататоры женской стыдливости сердятся и эксплуатируют женщину еще с большей охотой и разнообразием.

Или вот, например, мы с нею лежим на вологодском сеновале, а вокруг столько запахов и соблазнов - лютики-ромашки, люцерна и комбикорма. Мы с нею просто лежим. Потом, когда надоест просто, то лежим как-то иначе, но с такой фигуристой заковыкой, что даже худенькие пауки на страпилах удивляются. При этом играют что-то меланхолическое на своей музыкальной паутине то ли из Моцарта , то ли из Шнитке , то ли из Свиридова , но обязательно печально - классическое».

Пока Вялощекин мечтал, Бобочка стоял в поклоне, Помреж снимал, а Баалат всем своим существом унеслась к слепящему овалу солнца-Ра, уже заметно склонившемуся по направлению к Царству Мертвых - на Запад.

По застывшей фигурке крысы ничего нельзя было понять: скорбит ли она или радуется, горит ли желанием или опустошена, надеется на что-то или предана отчаянию. Скорее всего, что ее такие крайности вовсе не занимали.

Вялощекин, глядя на Баалат, прислушался. «Опять давление, - подумал он, - звенит в ушах и пелена перед глазами. Трахнет инсультишка , а докторов под боком-то и нет…».

Драматургу показалось, что Бобочка, чуть разогнувшись, заулыбался.

«Съедят, - торопливо подумал он, - у нас, крыс, такое правило: съедать больных и немощных сородичей. Может мне по этому поводу срочно нанять правозащитника или студента какого – нибудь с юридического факультета, пусть права мои сгруппирует и представит кому надо в ОБСЕ или в Лигу по защите животных».

Вялощекин мечтал и считал в уме: сколько дней уйдет на отправку почты, сколько на рассмотрение в Совете Безопасности или в Международном Суде, вынесение решения, согласование со странами - наблюдателями, на механизм ввода решения в действие и понял, что проще умереть от нелепого случая, чем добиваться торжества международного и вообще всякого правосудия.

«Вон Пиночета , - думал Вялощекин, - Генеральные Кортесы прямо из Мадрида на Таймс-сквэр прищучили, и давай, мол, диктатор в отставке, отвечай за свои злодейства, если не можешь воскресить убитых. Но разве Пиночет господь бог? То хвалили-хвалили чилийское экономическое чудо, а то сразу – отвечай, злой старик, по совести и по закону. Мычи, отпирайся, но неси ответственность. Неужели Пиночет самый рыжий в мире? Их вон сколько, начиная с Понтия Пилата , и что – все ответили?

Нет, братцы Генеральные Кортесы, если хотите, то и Колумба с всякими конквистадорами и маврами – к стенке. Всех – так всех! На старика они напали, – отдувайся, мол, за всех Колумбов и Лумумбов , клади голову на гильотину истории. Она по шее – не больно – чик и отделит зерна от плевел. Даже голова закружиться не успеет.

Слава французам за славную машину! Они, французы, затейники. Один доктор, Сервет, - кровообращение открыл. Другой доктор, Гильотен, - гильотину соорудил. Третий, святой отец Кальвин, - пренебрег наукой и сжег первого на костре. Пусть радуется Пиночет, что Кальвин давно уже распевает псалмы и руководит паствой своего кантона высоко на небесах».

От рассуждений в ушах еще больше зазвенело. Вялощекин потряс головой и почувствовал, как из ушей посыпались песчинки, похожие на сухую кровь: это солнце, склонившееся к западу, окрашивало песок в кровавые цвета.

По пустыне поползли длинные тени. Всякие гады устремились из своих норок на поверхность дюн и зашуршали по песку своими чешуйчатыми брюшками и хвостами. Начиналось время Великой Охоты.

С приближением закатного часа глаза бульдога наливались малиновым светом и плотоядно посматривали на четверку аппетитных крыс. Длинный язык монстра, свешиваясь между челюстями, ронял целые хлопья слюны-пены на опереточные копытца хряка и не вызывал никаких сомнений насчет съедобности грызунов.

- О-о-х! - выдохнул Бобочка. – Без соли съест, честн слово и никаких тебе передовиц из Шакальей Будки не станет, никаких анализов уродства ни слева, ни справа, никаких тебе тонких и мудрых эссе на тему собачьей жизни. Останется он, бедный читатель нашей газеты для интеллектуалов и прочих, сирота сиротой, и некому будет ему, бедному, слезки соленые утереть и рюмочку водки с огурцом в утешение подать. И уж тем более, никто и никогда не напишет романище-эпопею о жизни и смерти газетчика в смутное время кануна Судного часа. Одним словом, уйдет Бобочка, а с ним целый мир надежд и талантов. Да-а-а… - и громко, чтобы все слышали: - Смываться надо, крысы вы мои, приятели. Сожрет, зараза, и не подавится, честн слово!

Но Баалат и не думала убегать. Вместо бегства она вдруг заиграла на маленькой скрипочке, неизвестно откуда взявшейся, подпевая себе при этом:

- Цум-балала, цум-балала,
цум-балала, моя балалаечка ...

Потом, плавно покачивая бедрами, Баалат направилась к бульдого-хряку.
Песья морда сначала зарычала, потом, словно прислушиваясь, наклонилась к играющему зверьку и стала внимательно следить за маленькой скрипачкой, движущейся вокруг нее в такт мелодии, и уж совсем неожиданно подвыла музыкантше.

Вялощекина, Бобочку и худрука еще сковывал страх, но уже меньше, чем минуту назад, и они вспомнили, что хотят есть и пить, что драматург и журналист с удовольствием бы выпили красного вина у Пузатенького на крохотной кухоньке среди неоконченных картин, покурили бы легонького табачку и пофилософствовали бы за жизнь, а на прощание выпили бы водочки из холодильника под толстые ломтики слегка рыжей, но еще сочной и почти сладкой от жира селедки со стыдливыми веточками петрушки сверху на розовых жабрах.

- Мама моя! - завопил Вялощекин. - Да они вместе пляшут. Смотри! Смотри! Вот девка! Вот колдунья. Смотри, циник малотиражный. - Он толкнул Бобочку в бок. - Ты же никогда в чудо не верил. И вот тебе - чудо - смотри. Чу-у-до!

Бобочка согласно закивал и вспомнил почему-то о запоздалой реабилитации Нуриева . Он никак не мог взять в толк: зачем Нуриеву реабилитация? «Реабилитировать или осуждать небожителей - нонсенс, - думал он. - И сколько изобретательности у людей для оправдания своей собственной глупости. Вот недавно взялись юбилей комсомола праздновать. Каким надо быть затейником, чтобы лизать задницу своей больной памяти , - сокрушался Бобочка. - С праздником коммунистического союза молодежи наша жизнь на рубеже веков стала полностью виртуальной.

Тридцать лет назад коммуну еще славили, двадцать лет назад публично прокляли под барабанный бой и танковые залпы, а пять минут назад активисты выволокли из пыльных чуланов красные полотна и под пионерские горны понесли между рядами салтыковско - щедринских героев, вконец сбитых с толку событиями в мире и кашей в головах.

Вопрос к аудитории: в каком из этих трех случаев электорат был искренен? Не угадали! Во всех трех! Логика где? Это Аристотель с Сократом логику употребляли, а мы все больше иным пробавляемся и до сих пор живы. Вот что странно!»

Танец - сюрр продолжался долго - до тех пор, пока собако - свинья не растворилась в лучах заката и не унесла с собой тайны рода Вялощекиных, что было, по мнению Вялощекина, для всех же лучше: пусть рождаются и умирают красивые мифы о благородстве предков, об их божественном пути из рая небесного в ад земной . Пусть истина, как подвенечное платье невесты, вырывается из торопливых рук жениха и не дает утолить желание, оставляя хоть маленькое, но реальное чувство голода. И в этом стремлении – вечное движение жизни.
В этот самый момент сладких мечтаний к убаюканным мелодией скрипки танцующим крысам подобралась со стороны последних отблесков заката огромная - метров семь, - вся в сверкающих тотемных узорах, в зеленом великолепии изумрудных и желтых узоров на толстой шее, кобра.

Шея змеи угрожающе раздулась. Багровая пасть ползучей гадины широко раскрылась - на такую величину, словно змея собиралась проглотить не обыкновенных крыс, а целого теленка, откормленного молоком и хлебом в тихой российской провинции.

Змея уже изготовилась к прыжку, и ей не хватило мгновения, чтобы проглотить всю компанию, но Баалат оказалась проворнее. Она снова заиграла какую-то завораживающую мелодию, и змея сразу же впала в транс, словно остекленела, вытянула кольца в прямую линию, закрыв пасть, перестала быть грозным охотником.

Вялощекин в душе перекрестился. Помреж врос в камеру, не в силах ни думать, ни говорить: такому сценарию никакая режиссура не требовалась.

Больше всего напряжение последних часов сказалось на Бобочке, который стал ощущать, что его сознание раздваивается. Как опытный публицист и фотокорреспондент, он постоянно находился в гуще человеческих страстей. Волею судьбы он хватил развал советского жизненного пространства в Средней Азии, где после окончания журналистского факультета проработал и прожил несколько самых счастливых лет своей жизни.

В Средней Азии он нашел Алию - первую и последнюю - до потери дыхания - любовь. Стал любить Восток сдержанной, но глубокой любовью, переходящей временами в ненависть. Почти слился с азиатской культурой, привык к жаре, от которой не было спасения, привык к холоду, к степи и горам, тюльпанным коврам. Привык к джейраньим глазам и к протяжной молитве муэдзина, доносившейся с завидной регулярностью из ржавого динамика на крыше старой мечети. Привык к Востоку, оставаясь в душе истым туляком.

Все рухнуло в один миг. Ни дружба, ни профессия не спасли. Взял Бобочка ноги в руки и перебрался в Подмосковье...

Бобочка вздрогнул: в шкуре крысы его воспоминания ничем не отличались от человеческих, а возможно - были еще острее и смешивались с Третьей жалобой Разочарованного:

Мне смерть представляется ныне
Исцелением больного,
Исходом из плена страдания,
Благовонною миррой ,
Сиденьем в тени паруса, полного ветра,
Торновой дорогой,
Возвращеньем домой из похода...

Эхо пустыни повторило Бобочкины слова, произнесенные шепотом.
Баалат перестала играть и змея снова раскрыла пасть, выставив далеко наружу свой раздвоенный язык, за которым проступали острые зубы
Солнце уже заснуло, уступив место полной и холодной луне.
Всем гадам пустыни стало легче охотиться, наполняя своё ненасытное чрево мелкими теплокровными грызунами.

- Играйте! - взмолился драматург, обращаясь к Баалат. - Прошу вас, - Вялощекин поперхнулся, не зная, как назвать змею, - а то эта, э-э-э, Госпожа Ночи , сожрет нас и спасибочки не скажет.

Баалат согласно кивнула и снова приставила смычок к струнам.

Новая мелодия не являлась продолжением старой, но сохранила ту же магию воздействия.

- Спасибо, сударыня! - Вялощекин низко поклонился Баалат и заговорил драматическим баритоном: - Да пребудет с вами вся мудрость Библа, да продлятся ваши дни, Баалат, подруга вы наша любимая и мать родная. Вот если бы вы еще мозги наши вправили и жить научили в чреве Вселенной... Скажите, как и какими словами попросить вас об этом?

Баалат играла, собирая в гармонию весь окружающий мир с большой змеей посередине и маленькими фигурками крыс по окружности. Казалось, что серебряные барханы прислушиваются к музыке и звенят в такт песчинками-нотами, что сама луна и звезды благословляют этот вечерний ноктюрн.

Долго играла Баалат. С болью рыдала скрипка. Но быстро пролетело время от захода солнца до полуночи, когда лунную дорожку, уходящую песчаными волнами в сторону Мертвого Океана , накрыла длинная тень человека в традиционном, строгих тонов одеянии араба-бедуина.

Черный человек появился со стороны луны и его невозможно было хорошо разглядеть: угадывался высокий рост и стройные, пропорциональные части тела. Легкий ветер ночной пустыни играл полосками чалмы, изредка обнажая оливковую кожу лица, черты которого почти сливались в сплошное пятно. С высоты крысиного роста можно было только догадываться о благородстве или уродстве физиономии незнакомца, первым нарушившего молчание.

- Шем , - сказал он, обращаясь к голове змеи, которая с его словами стала медленно приподниматься. - Я пришел от имени нашего Великого Неб-Пехти - Ра пригласить почтенную Баалат, - человек протянул руки к крысиной компании, - в Тентаа , чтобы отпраздновать нашу победу над вероломным Тетианом , вкусить фиванских плодов и ласки самого величества.
Баалат не ответила.

Змея между тем уже настолько высоко подняла голову, что почти сравнялась с головой человека, раздула шею и стала потихоньку шипеть.

Баалат снова попыталась было играть на скрипке, но человек жестом руки остановил её:

- Теперь, в полночь, когда Селена в зените, даже сама Мерт - богиня пения - не очарует Урей.

Баалат поникла. В воздухе повис немой вопрос и смешался с жарким дыханием оживших в ночи барханов.

- Вы готовы следовать за мной? - спросил человек, обращаясь с поклоном к Баалат. - Путь неблизкий. Но прежде мы должны произнести все вместе «сехен » до девяти раз. Торопитесь: сехен, се-хен...

Все крысы поспешили вслед за человеком девять раз произнести заклинание.
На шестом разе змея поднялась во весь рост, оказавшись выше человека и его поднятых к звездам рук.

На седьмой раз змея принялась раскачивать свои кольца, готовясь к прыжку.
На восьмой раз гадина, вытолкнув вверх свое тело силою всех колец, в прыжке кинулась на человека.

К счастью, языки оказались проворнее и на девятом произнесении двух коротких слогов «се-хен» змея, потеряв упругость, вялой кишкой ударилась в грудь человека, едва сохранившего равновесие от такого толчка.

- У-у-у, зараза! - крикнул Бобочка. - Напугала, честн. слово!

- Я уж было и гроб заказал, - сострил Вялощекин, но тут же застыдился, так как крысам никакие гробы по рангу не были положены. Он даже где-то, как продвинутый драматург, читал, что крысам неведомо чувство страха. Драматург сердито оглядел всю честнУю компанию, которая сразу и довольно живо откликнулась на приглашение человека и устремилась в папирусную лодку на берегу реки, оказавшуюся невдалеке - за лунными дюнами.

- Нил? - спросил Вялощекин, щурясь от блеска волн.

- Что здесь еще может, голова бубликом, кроме Нила, быть? - вопросом на вопрос ответил Бобочка, гордясь своей осведомленностью.

Баалат спрятала скрипочку в футляр и забралась на самое высокое место на носу лодки.
Стройную крысиную фигуру царицы освещала полная луна, играя голубыми искрами по всей серебристой шкурке. Мордочка Баалат была строга и печальна одновременно: она хорошо понимала значение полуночного полнолуния.

Спутники Баалат, утомленные впечатлениями последних суток, порядком устали и хотели спать, во-первых. Во-вторых, это уже были не те вялые и малопродуктивные мужчины, которые ей встретились днем у мусорных баков обыкновенного столичного округа.

В этих трех крысиных самцах, забравшихся на корму лодки, Баалат теперь угадывала черты будущих вожаков и вдохновителей крысиных стай. Вопрос был только во времени и в терпении наставника. Баалат прекрасно знала цену учителям, обитающим в обширных номах Среднего царства.

Папирусная лодка тихим призраком скользила под парусом в верховьях реки.

Бобочка, расчесывая бороду, раздумывал о трудной ситуации, в которую попала демократия в конце двадцатого века. И была ли она демократией по определению?

Бобочка спросил, обращаясь к лунной дорожке, убегающей по качающимся, словно живым, гребешкам волн:

- Демократия или охлократия? Не один ли бес, честн слово?
- Ты что-то сказал? - спросил, зевая, Вялощекин.
- Сказал, - кивнул Бобочка. - Недавно я читал в «Независимой газете» интервью с Горбачевым . Тот прет, что твой паровоз: модель Советов, мол, сразу после Октября не выдержала испытания и заменилась тоталитарным режимом, но лозунги, мол, были христианские.

- Ты так не думаешь? - перебил Вялощекин.
- Думаю, что христианскими всегда были только штаны у танцора и танцу мешали, - продолжил Бобочка. - Помнишь лобастого и бровастого советника Горбачева?
- Которого? - спросил Вялощекин. - У него их много было.
- Ну, тот еще на «о» всегда напирал, помнишь? И брови беличьими хвостиками топорщил.
- Это не тот, который в Ярославле перед молодой писательской порослью на Первом съезде выступал?

- Угу, старик, тот. Он еще человеческое лицо пытался к социализму присобачить, помнишь?
- Угу, - ответил Вялощекин. - Не очень.

- Не очень? Ты тогда его пономарем с колхозного рынка обозвал. Помнишь?
- Ну да. И ведь слушали-ели.

- Братан, не такое съедят, - поддакнул Бобочка, вспоминая памятник знаменитому обитателю Карабихи на ярославской набережной.- Помню поездку в Ярославль. Стою над Волгой, а снизу, от речного ресторана, доносится шум какой-то бандитской разборки и вой милицейской сирены.

- Ну и что? - не понял Вялощекин. - При чем здесь это?
- Ты дальше слушай, - перебил Бобочка. - Демос (он же пипл) пользовал свое конституционное право на свободу предпринимательской деятельности и что-то действительно предпринимал в кастанедовском духе, наевшись то ли мухоморов , то ли бледных поганок в ближайшем ярославском бору.
- Поганок? - удивился драматург.

- Слушай дальше, - нервно ответил Бобочка. - Из-под жалюзи на окнах речного привокзального ресторана доносились запахи добротных русских щей и лошадиный топот Газманова , сведшего в песенную кучу все достопримечательности малой родины: конный спорт, хоровой вокал и кого-то очень хозяйственного в клетчатой кепке.
- В чем-чем?

- Теперь представь, - Не ответив на вопрос, Бобочка потрогал Вялощекина в районе крысиной щеки, - банкетный зал в белом мраморе, хрусталь на крахмале скатертей, стройных блондинок в алых, сильно декольтированных платьях. И все, ну все эти телки в окружении нуворишей, казаков и лиц египетской национальности.

- Ну и что? – снова не понял Вялощекин.
- Ох, старичок, - вздохнул Бобочка. – Как ты не понимаешь: мне было плохо только от одной мысли, что не я держу этих скверных девчонок за рюмочные талии. Что хрусталь с «Луи Пятнадцатым » холодит не мои пальцы. Что не меня так крепко били за ресторанным санузлом. Что, не меня, тысяча соленых ужей, торжественно отвезли в шикарный коттедж на другом берегу Волги и уложили… Не могу, честн слово. Не мо-гу…

- Ну и что? остался равнодушным к рассказу приятеля драматург.
- Голова садовая! – хмыкнул Бобочка. – Куда им, - он кивнул на человека, - лицам египетской национальности, - до наших баб и наших лиц. Куда-а Нилу до Волги, как мне до Илюмжинова . Силься не силься, только один грех и выйдет от непосильной натуги.
- Так уж? – спросил Вялощекин. – Во всем?

- Не во всем, - согласился Бобочка. – Вот президент у здешних Яхмос - Первый был почище нашего Бориса - Первого . Поход в Северную Нубию совершил и порубал нубийских кочевников как междуреченскую капусту. Порубал-посек, но не всех. Остальных, оставшихся в живых, к труду крестьянскому приобщил, за что имел от потомков почет и уважение на долгие годы.

- Да, - кивнул Вялощекин. – Подсказать бы нашему, но как отсюда докричаться? Телефонов, радио, факсов, депутатов и даже сенаторов нет – темнота, одним словом. Как живут они тут?
- Они сны смотрят, - сказал Бобочка. – Во сне у них все сбывается, а ты сны какие зришь: цветные или черно-белые?
Вялощекин не ответил. Ему вдруг остро захотелось услышать что-нибудь из классической музыки – наподобие заключительного этюда Листа «Блуждающие огни» . И чтобы в саксофонном исполнении маэстро Козлова под сопровождение Молодежного оркестра Объединенной Европы.

От сильного желания Бобочка даже прокусил насквозь клыками свои шерстяные щеки. Он вцепился лапками в бамбуковый фальшборт и запищал, подражая божественному саксу, который все яснее и яснее вырисовывал свои серебряные ноты в зловещем лунном свете, разлитом на волнах среди вонючих барханов, сливающихся у горизонта с хребтами гор. Над горами были только глупо молчащие звезды.

Вялощекин думал о том, что даже средненькая мелодии, даже в пойме реки, пропахшей гнилостными отложениями, могла радовать душу. Драматург, слушая музыку, всегда считал, что в такие минуты ничьи пророчества не могли сравниться с пророчествами собственного сердца. Сердце же Вялощекина чуяло смутное, знакомое каждому в минуты тревоги и неподдающееся рациональному объяснению, незримое, неосязаемое и оттого еще более пугающее приближение тайны.

Несмотря на холодную африканскую ночь, Вялощекин вспотел и ощутил жар на своих соленых прокушенных губах и щеках.
Ностальгический саксофон играл все тише и тише, пока совсем не заглох, теряясь в глубинах прохладной африканской ночи...

Черный человек слишком хорошо для кочевника справлялся с лодкой, что сразу было отмечено крысами.

Один Помреж не обращал внимания на искусство морехода. Его тошнило от качки, и он запросил человека пристать к берегу.

Помрежа мутило от плавания. Еще больше его воротило от своей липкой и дурно пахнущей кожи, от розовых коготков на лапках, от своих проволочных усов, которыми он то и дело цеплялся за уключины лодки, его тошнило от холодного и влажного носа, которым нельзя было по-человечески привычно высморкаться, его тошнило от близости красотки - крысы.

Помреж любил заниматься с дамочками любовью до самозабвения, до открытия пращуровых щлюзов, до полной потери ориентировки в пространстве и разборок в товарищеском суде.

Ставя фильм о проститутках, худрук всласть пользовался наличным реквизитом и женской массовкой. Все это было обворожительно и сексуально песенно, если бы не производственные травмы вроде гонореи, покусанного органа любви или опустошенного бумажника.

Когда он еще только грезил во сне, то его ночная подружка, презрев карьеру порнозвезды, уже катила в Сивцев Вражек , насмехаясь над пузатостью и простотой киношного лоха.

Помреж, чертыхаясь, вставал с постели, шел в туалет, держась за больную голову. Потом допивал остатки холодного пива, держась одной рукой за пустой кошелек, а другой – за пивную кружку и философски рассуждал, что каждый бокал пива надо пить так, словно он последний, каждую женщину любить так, словно и любовь, и женщина – последние в этой жизни.

Так рассудив, он чистил зубы. Одевался. Отправлялся на киностудию, чтобы там беспредметно спорить с Никитой Михалковым, большим мастером, человеком и сердцеедом. После Никиты Михалкова ни сердце, ни печенка уже ни на что не годились, так как были тщательно выедены маэстро наподобие перезрелых антоновок в запущенном яблоневом саду великого доктора человечества и мастера изящной словесности...

От такого сорта воспоминаний также тошнило, но как-то возвышенно и с дворянским снобизмом, как от воспоминаний об одной этнической француженке, подражавшей Мирей Матье прической, лифчиком и методами контрацепции.

Француженка была по - марсельски обаятельна и только что птичьего молока не могла достать своему ласковому ухажеру. Тогда-то у Помрежа и появилось пузо как у беременной матроны на полотнах старых нидерландских художников фламандской школы.

Француженка закармливала своего кавалера всякими кондитерскими штучками и мясом, которое она поджаривала целыми кирпичами, обкладывала зеленью и с артистическим шармом подавала к ужину.

Пили они хванчкару и еще какую-то зеленую гадость вроде аперитива из высоких и невесомых фужеров. Фуршет всегда заканчивался мороженым с вишнями или клубникой и самой пассией в тонком, ароматном белье от Беланже.

Ноги у пассии были длинные и налитые, словно две дорические колонны в колготах а, ля Леванте . Ногти на пальчиках ее ног покрывал темно – вишневый лак, так мило оттенявший фиолетовую жилку на большом пальце правой ноги, что Помреж начинал любить свою маленькую шалунью с целования этой едва заметно пульсирующей жилки.

От жилки он шел губами выше и выше, целуя подушечки коленей. Потом переходил на шоколадную поверхность бедер и утопал в межпланетном пространстве всяких там дамских штучек.

Еще шалун любил фарфоровые блюдечки грудей подружки с красными ягодками сосков посредине их светло-коричневых полусфер. Он часто, словно жаждущий у овечьего колодца, прикладывался к ним, слегка покусывая и бросая любопытные взгляды на дрожащие сквозь полуприкрытые веки подвижные белки глаз своей искусной наперсницы.

Особенно ему нравилось молчание француженки. Она никогда притворно не стонала. Никогда и никаких вопросов не задавала, не сюсюкала про «любовь». Это еще больше его разжигало и он от белков глаз через блюдечки грудей, золотую дыню живота, шоколад бедер, кофейные подушечки коленей снова возвращался к фиолетовой жилке в обрамлении алого перламутра ногтей.

Ни на что не похожая любовь с француженкой осталась в памяти на всю режиссерскую жизнь. Худрук долго помнил вороной, с легкой рыжинкой цвет волос своей подруги. Помнил короткую, легкую юбочку, которую француженка никогда не снимала. Помнил большой, правильной формы рот с красивыми рядами зубов и глаза - длинные, зеленые с чуть угадываемой косинкой. Умела! Ох, как умела целовать француженка. Бешеная она становилась от ласк и долго - долго не отпускала от себя.

И все это было молча и без единого упрека даже тогда, когда он стал ходить к ней реже и в любовницы себе завел ассистентку то ли Андрона Кончаловского , то ли Никиты Михалкова – сразу и не вспомнить. Может статься, что и никого не завел…

Воспоминания так усилили тошноту у Помрежа, что его вырвало прямо на объектив кинокамеры и на край человеческой хламиды…

Путешествие по реке явно затягивалось, но это не беспокоило Баалат. Она хорошо представляла цель путешествия и так уравновесила свои чувства разумом, что никак и ни от какого раздражения не страдала. Но вместе с тем она понимала, что спутников нельзя слишком долго держать в неведении и рано или поздно, но ей придется открыться им и рассказать все начистоту, что сразу же обречет всех троих мужчин, как познавших Истину бытия, навечно оставаться на обратной стороне Света - в Царстве Тьмы.

Баалат понимала ответственность момента. Сначала она поразмыслила. Потом сделала паузу и снова поразмыслила.

По мыслям и чувствам мужчин, которые легко читала Баалат, все трое полностью пребывали во власти той-этой, но отличной от этой-той стороны Света. И они, она понимала, никогда не смирятся, как она много веков назад, с пребыванием в Истине, но на обратной стороне Света. Она знала, что это равносильно пребыванию во Мраке. Но они не могли отдать предпочтение нежизни в мудрости перед жизнью в заблуждении. Не могли не выбрать жизнь в грехе, а не смерть в святости.

Баалат хорошо знала, что ее спутники не могли быть ни героями, ни мучениками. Знала, что угощение Великого Неб-Пехти Ра в Темтаа просто не про них…
Рассуждая так, Баалат незаметно, чтобы не привлекать внимания человека, поглядывала на корму.

Все трое мужчин-крыс уже изрядно продрогли и стали тесно прижиматься друг к дружке, пытаясь согреться теплом приятельского тела, что никоим образом не спасало их от мелкой дрожи и дурного в связи с холодом и неизвестностью расположения духа. В таком разе Баалат сочла нужным обратиться к человеку с просьбой дать всем крысам согреться молодым вином со старых беритских виноградников.

- Может, секеры, госпожа моя? - спросил человек, склонившись в поклоне.
Баалат отрицательно покачала головой.

- Пусть лишь презренные хабиру пользуют твою секеру. Нам же ты налей молодого вина, в котором солнце и луна сплелись в хмельном объятии и готовы каждому вкусившему вина радость свою передать, - сказала Баалат. - Да будет так. Да исполнится воля моя.
- Слушаюсь, госпожа! - человек поклонился и свистнул.

На свист из трюмного люка выбежали две симпатичные крысы-мулатки, на которых кроме цветных набедренных повязок ничего не было.

Крысы-мулатки сначала низко поклонились Баалат, а потом человеку и лишь слегка кивнули мужчинам-крысам на корме. Выслушав распоряжение, они внезапно, как и появились, исчезли в трюме.

Бобочка, Вялощекин и Помреж не успели даже рассмотреть красоток и через какое-то время были обрадованы повторным появлением крыс-мулаток, идущих на задних лапках и несущих на головах серебряные подносы с маленькими кувшинами в окружении разных восточных фруктов и сладостей.

Крысы-красотки плавно покачивали стройными бедрами и кокетливо постреливали глазками в сторону мужской троицы.

У Вялощекина при виде кувшинов и закуски так привычно и знакомо зачесался нос, похолодело в желудке и наполнился слюною рот. Он посмотрел на приятелей и отметил про себя, что Бобочка и Помреж испытывали подобные чувства, так как у них тоже оживились мордочки, заблестели глаза и затрепетали розовые ноздри. При этом Вялощекин подумал, что, стоило ли попадать в эпоху Среднего царства, если напиться можно было и в мастерской у художника Пузатенького, не покидая пределов столицы, но тут же отогнал от себя сомнения и приготовился к трапезе с обильными возлияниями.

Трапеза была славная. Человек не пил. Он только давал указания крысам-мулаткам подносить и подливать гостям новое вино в низкие золотые чаши с красными полосками по краям.
Баалат, лишь слегка пригубив вина, оставалась безучастной к этому ночному застолью.

Трое друзей, дорвавшихся до беритского вина, пили жадно и много. Сначала они стояли на задних и подносили передними лапами низкие золотые чашечки ко рту. Но это было не совсем удобно, и они присели перед чашечками на корточки. Так было сподручнее, но еще лучше оказалось после того, как они вслед за Бобочкой, первым подавшим пример, опустились на животы и воткнулись мордочками прямо в пахучую жидкость с мелкими мушками, занесенными на лодку из прибрежных камышей.

Выпивохи надрались до такого состояния, что стали приставать к мулаткам. Те давали заигрывать с собой и даже обнюхавали поднявшиеся от выпитого вина длинные, упругие кончики мужских хвостов.

Но дальше не шли, ссылаясь на служебную этику, чем окончательно так огорошили драматурга, заметившего, что ни эпоха, ни география, ни культура не влияют на занудливость бюрократических правил и двуличие пуританской морали в обществе, если свою свободу и свои интересы общество защищает за счет свободы и интересов каждого члена общества. Пришел и сам удивился своей учености.

Баалат, опасаясь бунта на фелюге, решила снизить накал страстей и вынула из футляра свою скрипочку.

С первыми звуками мелодии вся троица, оторвав мордочки от чаш, перестала пить и прислушалась, а Бобочка запел Четвертую жалобу египтянина:

Воистину, кто перейдет в загробное царство -
Будет живым божеством,
Творящим возмездие за зло,
Будет в ладье солнечной плыть,
Изливая оттуда благодать, угодную храму,
Будет в числе мудрецов, без помехи
Говорящих с божественным Ра.

Баалат подыгрывала Бобочкиному пению. Помреж снимал на камеру, а Вялощекин плакал, прося сквозь слезы:

- Не хочу ни в какое загробное царство, никаким божеством не хочу, ни с кем общаться не хочу и вино мне ваше противно. Б-р-р... Я писать, - капали в кувшин слезы, - писать, то есть творить хочу. Крысой не хочу... Хочу человеком дома быть, Хочу за столом сидеть и творить, а не в этой посудине, будь она! - Вялощекин зло сплюнул на палубу, - Будь она трижды благословенна. Я хочу кильки из банки и огурца с капустой. Водки хочу! Водки, понимаете! И капусты квашеной с клюковкой чтоб…

На Вялощекина никто не обращал внимания: скрипка заглушала плач, а лунный свет, искажая предметы, превращал всех действующих лиц в персонажей театра Кабуки .
Слезы драматурга падали за борт, смешивались с нильской водой и ничего не значили в океане слёз. К тому же крысам по чину не полагалось плакать и иметь скорбное выражение лица.

Черный человек, загнав фелюгу в какую-то мелководную лагуну , стал на якорь, потом спустился в трюм и долго оттуда не появлялся.

Вялощекин, перестав плакать, утерся косицей. Его грузная тушка еще какое-то время продолжала содрогаться от всхлипов, но мордочка уже приобрела более осмысленный вид и с интересом водила носом по волнам гнилостных запахов со стороны Нила.

- Вялый! - раздался голос. – Что с тобой?

Громкое обращение вывело Вялощекина из коматозного оцепенения и он подумал: «Какого черта я в этой лодке? Допился до шизоидного состояния: крысы стали какие-то являться. Так и в психушку попасть недолго. Вот и у меня сейчас, пойди - пойми: то ли я среди крыс, то ли крысы во мне.

Так, если крысы среди нас, если крысы по всей стране, если вся страна среди крыс, а крысы, собственно, вся страна и есть. Собственно, страна это и есть крысы в норах, подвалах, подпольях. Это и есть крысы на нижних и верхних этажах, на чердаках, крышах, в трубах. Крысы на высоких трубах, на флотских мачтах, боевых флагштоках , реях , вишнях в цвету, и дубах в лишайнике, на губернаторских балах и городских помойках, в номерах шикарных президент-отелей и занюханных бомжатниках, коттеджах под турецкой черепицей и переселенных золотушными детьми коммуналках - во всех грешных и святых углах – и если это все так на самом деле, то что тогда делать?

От таких мыслей драматурга бросило в жар. Вялощекин внимательно вгляделся в нетрезвых крыс на корме, пьяных до мерзости. Вино уже не входило в крысиные глотки, растекаясь по палубе, но крысы, давясь и попискивая, через силу вливали в себя темно-бурую жидкость, корябая острыми коготками края винных чаш.

На носу лодки продолжали проникновенно играть на скрипочке.
Драматург помотал головой. Расстегнул курточку, поднял футболку и увидел своё брюшко, поросшее короткой серою шерсткой.

Потом Вялощекин рассмотрел свои ладони. Он увидел лапки с длинными, чуть загнутыми коготками и многое понял. Он понял, что и он, Вялощекин, средних лет полный мужчина (в смысле веса), драматург по основной профессии, весельчак и любитель водки, девочек - горничных, жареной колбасы с яйцами, пива «Толстяк», легких философских споров на завалинке, а также эстет - либерал с высшим политехническим образованием, художник-одиночка по жизни – и он уже есть крыса не в переносном, а в самом прямом смысле. Он – есть крыса, несмотря на многие поколения человеческих и вполне достойных предков – трудяг - мукомолов, ловких купцов и мытарей, усердных опричников и бравых казаков, жалких бродяг и свирепых разбойников, умелых плотников и веселых скоморохов - умных и не очень, богатых или бедных, красивых или уродливых, злых или добрых. Так подумал и устал от перечисления.

- Ты чего там бормочешь? - спросил драматурга Бобочка.
- Вот так пьеска получается, - ответил невпопад Вялощекин.
- Какая пьеска? – удивился не очень твердо стоящий на ногах Бобочка.
- Да так, - уклончиво ответил драматург. - Понимаешь, дружище, пьеска в одно действие, а длиною в сотни лет. Все в ней есть: завязка, кульминация и развязка.
- Ну и что? – совсем неэстетично рыгнул Бобочка. - И что?
- А то, что действие там прямое и обратное. Смекаешь?
- Не-е-ет.
- Вот представь, что человек – повешенный за горло, не приходя в себя, осознает, что его уже как бы и нет. Он пытается освободиться от петли, но не может ни пошевелиться, ни глаза открыть, ни вздох издать, ни ногой в изодранном чулке взбрыкнуть. Он сопит своей кровавой ноздрей, а его уже как бы и нет на самом деле. Нет и все! Даже веки не хотят его слушаться. Кишки внутри евонного организма еще бурчат скорее по привычке, чем по – настоящему. Газы и воды еще отходят, но это напоминает скорее грустный привет ушедшему в мир иной милому дедушке, чем веселое «здрастье!» живой бабушке.
- Ну и что?
- Что-что! - рассердился драматург на пьяного друга. - А то, что состояние человека повешенного - есть новое и постоянное состояние человека, которого уже нет и не будет ни–ког–да…
- Нет. Какое состояние, если его нет?
- Вот балда! Как не понять, что это состояние и есть его новое состояние навсегда, как тот приговор афроамериканских присяжных заседателей, что обжалованию не подлежит и становится с годами все выдержаннее и академичнее, все более и более подходя школярам-юристам для классического примера квазиторжества правосудия - non scripta, sed nata lex .
- Ага, - сказал Бобочка, икая. - Хорошая, старичок, пьеска. Гы-гы-гы, - тяжело и глупо засмеялся газетчик.
- Хорошая, брат. Это я понимаю. Но кто кукловод? Кто и чего от нас хочет?
Бобочка прилег на палубу. До него еще долго доносились рассуждения Вялощекина, который говорил об удовольствии, полученном неким кукловодом от наблюдений за их мучениями в крысиной шкуре. Что, возможно, их прежняя жизнь была сном, или сейчас им все снится. Что он не понимает: почему у него, крысы, в животном состоянии сохраняется почти человеческое сознание и чувствует он почти как человек. Что его мучит вопрос о мышлении и чувствах крыс, которые ему, драматургу, не знакомы. Что ему не с чем сравнить своё нынешнее состояние, а прежнее, человеческое, он мог забыть и воспринимать как сон, который не сохранила память. Что он не знает, как поступать дальше и боится: не уйдет ли из него все человеческое прежде, чем он окончательно станет крысой на все сто процентов. Что он не знает: кто в состоянии помочь им и что это такое грустное играет скрипачка, не Грига ли?
- Да, Грига, - ответила с носа фелюги Баалат, удивив Бобочку.
- Но откуда?.. - оставив тему кукловода, спросил драматург.
- Откуда я знаю Грига, если до Рождества Христова еще полторы тысячи лет, ты это хотел спросить?
- Да, ответил Вялощекин. - И не только это. Во мне сейчас столько вопросов накопилось, что я даже не могу выбрать главное... И это моё нынешнее состояние...
- Подойди ближе, - ласковым голосом попросила Баалат.
- Не могу, - ответил Вялощекин, тщетно пытаясь сдвинуться с места. - Меня что-то держит: как кто-то мои ступни прибил гвоздями к палубе.
- Ха-ха-ха! - засмеялась Баалат. - Это ты вином приклеился. Сейчас помогу, - Баалат взмахнула смычком скрипки и перед Вялощекиным выросли две знакомые крысы-мулатки. Они бережно приподняли Вялощекина с четырех лап и поставили на две задние, а потом, слегка поднатужившись, и поддержав за локотки, оторвали от липкой палубы и легко для таких хрупких красоток перенесли на нос лодки - поближе к Баалат. Так близко, что Вялощекин даже рассмотрел под белою шерсткой на розовой шее дамы черную родинку и ощутил тонкий аромат пахучей мирры.

Вялощекин не знал, как вести себя в столь изысканном обществе.
Драматургу было стыдно за своих опившихся товарищей, словно впервые увидевших вино, во-первых. Во-вторых, он не понимал: почему и как помимо его воли обращен в крысу и заброшен в египетское Среднее царство. Что за этим кроется, какая мораль должна из этого вытекать, а если никакая, то это еще более бессмысленно и жестоко - так поступать с живым человеком.

Вялощекин подозревал, что эта крыса - блондинка на носу фелюги имеет ко всему происходящему отношение, что она, словно магнитом, притягивает к себе и надо большое усилие - устоять и не уступить искушению.

Драматург решил, что самое главное сейчас - не молчать и взять инициативу в свои руки, то есть лапы и не показывать страха.

Нужна была речь, и он, обращаясь к Баалат, произнес её как заправский златоуст:

- «О, Великая и Несравненная, я возопил, потому что египтяне стали подобны варварам. Волосы выпали у нас. Не различается сын мужа от такого, который не имеет отца. Хнум скорбит от бессилия своего: тайны бальзамировщиков раскрыты, и не спрятаться от смерти внутри пирамид. Дельта больше не защищена. Спящие на ложах мужей жены перешли на баржи . Нечисть ночная вышла под сияние дня. Торжествует несчастье сердца моего. Бедные стали богатыми, а богатые - бедными. Раскрыты тайны царей Верхнего и Нижнего Египта. Столица славная встревожена недостатком. Все стремятся разжечь гражданскую войну. Не владеющий саркофагом обрел гробницу . Владельцы гробниц выдвинуты на курганы . Не ткавший, не сеявший стал владельцем тонких полотен и тысяч сиклей зерна . Скот разбредается и нет пастуха . Идет гроза с Востока. Река становится сушей. Законы не исполняются . Слабый рукой становится владельцем руки . Нижнее становится верхом . Возвышаются нищие духом...».

Так говорил Вялощекин, а Бобочка сквозь винные пары улавливал что-то знакомое и где-то им читанное.

«Ну, конечно же: это лейденский папирус с искаженным «Речением Ипувера» . Боже мой, рассказать в редакции - не поверят. Какой репортаж можно сгоношить в подписную кампанию, или серию очерков из этих, прости господи, зарослей камыша. Дайте только выбраться, честн слово» - думал газетчик, уткнувшись разбухшим носом в чашу молодого вина.

Слушая монолог Вялощекина, Баалат согласно кивала. Более того, она предложила проиллюстрировать речь драматурга. Но последний решительно отказался, зная по опыту, что публика перенасытилась картинками апокалипсиса на сцене и в жизни. Что она давно ностальгирует по галантному веку маркизы Помпадур , скучает по золотой эпохе Екатерины Великой , по тургеневским барышням на пленэре . Тоскует по чеховским типчикам в тени вишневого сада. Томится в ожидании отнюдь не рафинированного маркиза де Сада в студенческом общежитии. Слезы льет по вождю рабочего класса в женевской пивной. Бредит по буревестнику революции под пыльным мещанским абажуром. Зачитывается похождениями экзальтированных чекистов в горноалтайском Краснопупыринске и парижском «Мулен Руж». Славит память о пьяном генсеке, любившем езду на быстром лимузине. Что публика снисходительна к ансамблю голубых на партийном банкете. Она боготворит Лолиту, ушедшую в депутатство и малый бизнес. Она благоволит к бандитам в голдах по всему организму, скорбит по многому другому, но не может отличить ужас – от бдительности, а страдания – от покаяния. Не желает понять того, что жизнь наполняется самими людьми и в том ее рок или урок. Как хотите.

Баалат вовсе не возмутилась против отказа драматурга и даже намекнула, что, если он с друзьями пожелает посетить баржу «Упругий лотос» , то она все им в одно мгновение устроит.

- Что это за «лотос»? – поинтересовался Вялощекин.

- Бордель, - просто ответила Баалат и показала на крыс-мулаток. – Там есть еще моложе и красивее. Стоит вам только захотеть девицу и вы испытаете все семь блаженств, завещанных нам Великим Ану...

Египетская ночь давно перешагнула зА полночь и было уже ближе к утру, чем к полуночи.

Из тишины, из финиковых рощ, из кунжутовых полей и зарослей тростника, постепенно усиливаясь, стал вытекать предутренний ветерок, раскачивая лодку и прогоняя сон. Но последний был так силён, что ставил под сомнение продолжение приключений сегодняшней ночи, пожирая мысли и чувства, убивая желания и всякий поэтический кураж.

Вялощекин, не советуясь с друзьями, от «Упругого лотоса» отказался. Он считал, что техника секса за прошедшие почти четыре тысячелетия мало в чем изменилась, а тратить остатки египетской ночи на рутинное наслаждение ему не хотелось.

- Чего же ты желаешь? – спросила удивленная Баалат. – Ни один крыс, - она смычком показала на спящих Помрежа и Бобочку, - еще не отказывался от баржи, а уж как потом благодарили – вам такого и не снилось – в ногах валялись и еще просили повторить. Хотя вы правы: египетская ночь не повторяется, как и многое в жизни вообще.

Баалат задумалась и стала печальной. В её синих с молоком глазах отражалась лунная дорожка на реке с качающимися лепестками лотосов.

- В Тантаа, к Великому Неб - Пехти хочу, - нарушил молчание Вялощекин.
- С ними? – спросила Баалат, кивнув на посапывающих возле винных кувшинов приятелей, похожих на двух мирно спящих поросят, только с длинными крысиными хвостами и в европейской одежде.

Вялощекин слегка опешил, но быстро взял себя в руки и ответил:

- Только с ними. Я их здесь не оставлю даже под охраной этих милых, - он указал лапкой на крыс-мулаток, - девочек.

Баалат в знак согласия наклонила голову, и что-то сказала мулаткам на нубийском наречии. Те захихикали и принялись хлопотать над пьяненькими приятелями. Сначала они до самых трусов раздели Бобочку. Накинули на него сеть вроде большой продуктовой авоськи и довольно легко для таких нежных созданий опустили в воду за бортом фелюги, но так, чтобы мордочка оставалась выше серебристой глади Нила и тщательно, как картошку с сырой грядки, прополоскали.

В первые секунды Бобочка никак не реагировал на действия мулаток, но во время третьего - четвертого погружения он издал визг, похожий на крик забиваемого хряка.

Мулатки весело выволокли мокрую тушку Бобочки на палубу фелюги, сняли с него трусы, растерли полотняными полотенцами с вышитыми чёрными фигурками котов по краям и одели во все сухое и чистое.

Сандалики Бобочка уже сам застегивал, царапая коготками мягкую кожу узких ремешков. Он даже слегка ругался сквозь зубы в стиле веселого дядьки по имени батька Махно.

С Помрежем мулаткам не повезло. Трусишка, глотнув воды с кувшинками лотосов, захлебнулся и на глазах стал отходить в другой мир.

Даже издалека было видно, как остекленели глаза мокрого крыса, и отвисла челюсть на мохнатую в наколках грудь. Белые тапочки сползли со ступней и держались только на самых кончиках когтей, символизируя бренность крысиной жизни.

- Это Владыка Молчания подает нам знак, - сказала внимательно следящая за процедурой купания Баалат.

- Что это значит? - спросил Вялощекин.
- Нас приглашают.

- В Тентаа к Великому Неб-Пехти-Ра?

- Да, - ответила Баалат. - Но он, - она указала на обвисшую тушку Помрежа, - не пойдет с нами.
- Почему, моё сердце? - удивился Вялощекин.

- Ему туда с этим, - Баалат указала на кинокамеру, оставленную возле кувшина с вином, - хода нет. Только ты со мною пойдешь или, точнее полетишь, один.

Услышав голос Баалат, сразу встряхнулся мокрый Бобочка:

- Сударыня, но вы про меня, мастера скандального жанра, забыли, честн пионерское слово.

- Ты останешься с ним, - Баалат ткнула лапкой в обессилевшего Помрежа. - Так надо.
Бобочка пытался возразить. – Кому это надо? Я на провокации не поддамся. Возьмите меня, женщина!

- И не проси! - твердо стояла на своем Баалат. Она уже не играла на скрипке. Ей нужно было сосредоточиться, собираясь в длинный и опасный путь. Инструмент, погладив нежно рукой, она передала на хранение все тем же сексапильным мулаткам.

Мулатки, подождав, когда с художественного руководителя стечет вода, затащили его на фелюгу и стали делать ему искусственное дыхание по типу «рот в рот».

В начале сеанса оживления пострадавший лежал весь синий и молчал. Но после нескольких поцелуев взасос и толчков в сердце крепкими лапками мулаток он вздрогнул и застонал. Нильская вода пошла струёй изо рта, освобождая лёгкие.

Помреж еще не пришёл в сознание, но уже чему-то улыбался, пуская прозрачные пузыри, что очень веселило смешливых мулаток. Они радостно щебетали на гортанном нубийском наречии, смело рассматривая его мужские достоинства, закатывая высоко к звездам свои бесстыжие и раскосые, плотоядные глаза.

- Теперь, - сказала Баалат, - идем. - С этими словами крыса потянула Вялощекина за липкую от волнения лапку к краю папирусной фелюги.

Драматург, забравшись на борт лодки, остановился и посмотрел на черную воду под собою.

- Не бойся, - сказала Баалат. - Мы пойдем над водой. Надо только сосредоточиться и ни в коем случае не смотреть вниз.

- Как? - не понял Вялощекин. - Я же упаду, голубушка моя дорогая.

- Ты когда-нибудь летал во сне? - спросила Баалат.

- Вроде летал, - неуверенно ответил Вялощекин. - Давно. В детстве. Сначала в семь лет. Потом в десять. И совсем немного в тринадцать, когда ангиной болел. Мерзкая, понимаешь, штука. Температура тела поднимается до сорока и, как бы свой конец начинаешь чувствовать. Тебя вроде куда-то всасывает и несет, переламывая кости и все такое на свете…Потом ка а-а к бросит вниз.

Вялощекин замолчал, удивляясь своему красноречию.

- Вспомни еще раз это состояние, - сказала Баалат. - Вспомнил?

- Не так быстро, мамочка моя! – взмолился Вялощекин.
- Хорошо. Я подожду. Вспоминай.

Они пару минут молчали, пока драматург не сказал:

- Вспомнил. – Помолчал. – Почти вспомнил. Но я неуверен.
- Ты просто трусишь для начала. – Баалат понимала его состояние. Она бы и не торопила, но время шло быстро и надо было спешить. - Теперь давай! - Баалат толкнула Вялощекина за борт, сверкнув синими с молоком глазами.

Сначала под тяжестью собственного тела Вялощекин скользнул вниз к вонючей нильской воде, но у самой поверхности реки его подхватила какая-то сила и понесла вверх все выше и выше.

Вот они уже парой летели над рекой. Баалат - чуть впереди, вытянув лапы в стороны, а мордочку по направлению полета - так, что ноги со стороны Нила оказались под малым острым углом, а голова со стороны неба - под большим, развернутым в сторону, противоположную направлению полета. Это, Вялощекин признался самому себе, было не очень удобно и напоминало вынос покойника ногами вперед.

Драматург следовал за Баалат на расстоянии двух-трех крысиных шагов. У края прибрежных зарослей тростника дистанция между летящими крысами в интересах большей маневренности увеличилась в три-четыре раза, и они, словно два кречета, избегая столкновения с тростником и друг с другом, резко, с одновременным набором высоты развернулись влево и вправо градусов под тридцать и, миновав пойму, оказались далеко над сушей.

Осмотревшись через некоторое время, летуны обнаружили друг дружку в постепенно светлеющем от приближения утра небе, и пошли на сближение, не изменяя общего направления полета в направлении едва заметных на востоке контуров самых древних египетских пирамид.

Над пустыней было теплее, чем над рекой, и летящие крысы согрелись в восходящих потоках воздуха, то кидавших маленькие фигурки зверьков в воздушные ямы, то возносивших их на десятки метров выше обычной траектории полета: вверх-вниз, вверх-вниз.
Колебания высоты полета заставляли сосредотачиваться и быть внимательным, чтобы не сорваться в штопор и не стать одним из камней, разбросанных по землям всех тридцати достопочтенных египетских номов.

Полет наших крыс затягивался. Раскинутые в разные стороны лапы стали уставать. Вялощекин попробовал их складывать. Но как только он прижимал лапы к тушке, так сразу терялась подъемная сила. Приходилось напрягать все силы, чтобы восстановить высоту и скорость полета.

Баалат, наблюдая за муками Вялощекина, решила использовать внутренние резервы крысиного организма. После нескольких команд, выданных корой головного мозга царицы, у обоих летящих зверьков зачесались лопатки в местах выхода быстрорастущих крыльев.

В начале процесса окрыления аэродинамические характеристики летящих крыс даже чуть-чуть ухудшились, но уже через несколько минут крылья разрослись легкими и жесткими перьями кондора и, наполнившись ветром, в несколько взмахов вознесли Баалат и Вялощекина под самые своды безразмерного египетского небосклона.

Вялощекин, поднявшись на такую высоту и плавно паря над крохотными квадратиками рисовых полей, наконец, смог отдышаться.

Высота, далеко отодвинув вниз земную поверхность и проблемы, лишь на время отстранила их, но не сделала менее значительными.

Паря над египетским царством, драматург думал, что еще никогда новоиспеченная империя Острозубов не стояла так близко к краю гибели. Основные ценности сместились и девальвировались настолько, что уже не могли считаться таковыми.

Выдавливая из цивилизации культурологические идеи, взнуздав доктрину расизма и национализма, питаясь невежеством и мракобесием, отринув общественные интересы, на гладиаторскую арену большой отечественной политики стал пока еще стыдливо выползать биологический фактор людоедства, застенчиво прикрытый фиговым листочком популистских лозунгов.

Снова на горизонте российской истории забрезжили черно-красные пауки свастики и дымящие трубы крематориев. Складывалось такое впечатление, что историю в острозубовских школах совсем не преподавали.

- Кто тебе это сказал? - прямо в ушах Вялощекина прозвучал голос возмущенной Баалат. – Преподавали и еще как!

- Не верю, - не согласился удивленный драматург, глядя на летящую далеко впереди Баалат, которая, не оборачиваясь, спросила:

- Ты хотел бы мне возразить? Что ж, попробуй, мальчишка.

Драматург понимал, что вступать в спор с Баалат было неразумно, и он ничего не ответил, только сильнее заработал крыльями, чтобы не отстать от царицы, наперед читающей все его мысли…

В средней школе, в пятом классе, когда проходили Древний Египет, он почти серьезно увлекся легкой атлетикой и еще сильнее соседкой по парте – толстушкой Люсей. Если он не был на тренировках в спортзале или на стадионе, то непременно возил Люсю на папины деньги в кино или кормил мороженым на скамейке в очень уютном и зеленом скверике имени генерала Хрюкина. Голуби гадили на голову генерала, а в своей голове у Вялощекина было уютно и пусто.

В шестом классе Вялощекин увлекся генетикой и водным поло, а в седьмом – полюбил русскую литературу и английский бокс. Потом еще что-то полюбил, и на учебу у него все меньше и меньше оставалось времени.

В старших классах также не до учебы было, но расширившийся круг чтения позволил кое-что узнать из мировой и отечественной истории.

Лакуны в исторических знаниях пришлось заполнять значительно позже, когда он приспособился к написанию пьес, в которых персонажи, упражняясь в празднословии и красноречии, нет-нет, да и пытались показать свою ученость, что иногда было очень курьезно. Но публика любила легкий флирт с историей и прощала драматургу поверхностные знания законов Хаммурапи и положений родного Стоглава.

Публика авторам не прощала скуки, вялости повествования и провалов сюжета. Ей, публике, хотелось, чтобы все было как в жизни, но еще красивее, чтобы было разжевано и сжато для быстрого глотания, чтобы кайф словить и просветиться одновременно, а если повезет, то иметь все сразу: сим-сим и он раскрылся, бац-бац – и в дамки, леди и господа вы мои хорошие...

Как-то, гостя у тетки в Муроме и гуляя по старому городу, Вялощекин столкнулся с вывеской на здании детского сада «Фарт» , окруженного будущими фартовыми ребятишками с длинными соплями на озябших подбородках.

Еще в том славном городе Муроме было ТОО по ремонту и эксплуатации большегрузных карьерных самосвалов с нежным именем «Алеся». Вывеска красовалась на фоне мазутных с грохающим металлом мастерских.

Для курсов белошвеек и манер хорошего тона муромские поселяне не поскупились отвести целое просторное крыло в старинном особняке Войскового казачьего юрта и нарекли их неожиданно и музыкально: «Мандолина».

Вялощекин не удивился таким изысканным культурным веяниям муромчанок и все наблюдения аккуратно занес в блокнотик.

Иногда он как драматург угождал публике. Тогда его серые пьесы имели успех, уступающий лишь славе тараканьих бегов в Стамбуле Булгаковских романов, но не настолько, чтобы о театре забыли и сдали в аренду под дискотеку или ночной клуб для бизнесменов – трудоголиков.

Вялощекин понимал, что высокое искусство во все времена – удел «продвинутых», а мода и есть мода для тех, кому по этикету полагается тусоваться на людях от собачьих выставок до презентаций интимных дамских крылышек.

Режиссеры-авангардисты , пытаясь затащить в театр богатую публику, изобретают новую драматургию, что по мнению Вялощекина, не исключает свежего прочтения старых пьес. Так не лучше ли сразу писать как Уильям, гм, понимаешь, Теннесси?

С таким вопросом у него возникали проблемы. Как спросить о том, к чему твой разум еще только подбирается и будешь ли ты сам удовлетворен ответом, и что это за ответ, если сам вопрос не проклюнулся сквозь скорлупу смысла?

«Вот Теннесси знал, - думал Вялощекин, - как сочинить, чтобы повеяло, понимаешь, голубым светом прощания. Он, Теннесси, знал, на какой сучок и как надо насадить какаду, чтобы та громко, поэтически и, как в жизни, несла в пьесе милую чушь. Теннесси  знал, как сердце, ставшее собственностью госуйдарства, заставить жить жизнью, отдельной от недостойного его, сердца, человека, - Баалат кивнула в знак согласия. – Но то было, - сокрушался Вялощекин, - не простое, а Золотое сердце»...

Сколько они летели - долго ли, коротко ли, но рассвет еще не наступил, когда Баалат развернулась на правое крыло и с большим правым креном пошла на снижение.

Вялощекин проделал то же самое. От резкого перепада высот заломило в ушах. С потерей высоты воздушные массы теплели и становились плотней.

Место, куда Баалат и Вялощекин заходили на посадку, обычным крысиным зрением никак не просматривалось, и он удивился той ледяной уверенности, с которой его напарница планировала в черноту египетской ночи.

Если бы Вялощекин обладал остротой зрения Баалат, то ему, как и ей, открылась бы в инфракрасном свете картинка, схожая с теми видами ночного пейзажа, которые наблюдаются с помощью приборов ночного видения, но гораздо подробней, естественнее и красочней.

Взгляд Баалат сканировал песчаную поверхность, скалы, ребра пирамид, пальмы в оазисах , спящих стоя верблюдов. Сканировал так, что помимо внешней конфигурации предметов и живых существ в сознании смотрящей проявлялись внутренности наблюдаемых объектов, расщепленных до элементарных частиц. От этих частиц иногда исходил приятный запах.

Молекулярные подробности иногда отвлекали Баалат от существа дела и не позволяли за мелкими деталями рассмотреть главное. Но чаще помогали: болезни материи и духа можно было диагностировать на самой ранней стадии и попытаться изменить ход событий.

Баалат любила лечить от коррозии простое железо. Но предпочитала золото серебру, серебро - бронзе, а бронзу - железу.

Баалат знала тайну золота, вобравшего в себя энергию солнца. Она с уважением относилась и к серебру. Но последнее было холодным, не грело душу, было доступнее золота, годилось лишь на украшения для особ среднего достатка и мелкие деньги.

Золото и серебро, как солнце и луна, соседствовали по жизни и даже плавились мастерами монетных дел  в особый металл - электру.

Баалат часто изучала разные вещества и на молекулярном уровне, восторгаясь красотой и стройностью кристаллических решеток. Любовалась законченной архитектурой кварца или гранита. Но при этом она не могла понять: почему минералы выстроены так инженерно строго, но не имеют души. И не оттого ли они мертвы, что так законченно – статичны и стройны.

У органических же веществ при всей их динамике и диалектике обменных процессов, при всей самодостаточности живой материи так гениально - непреодолимо старение, так неизбежен распад и смерть животворящих клеток.

«Если все решение в рациональности обмена веществ, - думала Баалат, - вечном обновлении жизни, тогда почему эта рациональность так неумолимо ведет высший продукт земли и неба к необратимой трансформации, то бишь к гибели на примитивно-понятийном уровне?
Почему процесс рождения новых клеток непременным условием своего существования выставляет смерть старых клеточных образований? Только ли из-за конечности биологических ресурсов, необходимых для поддержания жизни, или по другой, еще недоступной крысиному пониманию, причине?»

Баалат могла лишь на некоторое время продлить жизнь, но сделать её бессмертной не могла. Не оттого ли царицу крыс так привлекали египетские пирамиды с их тщательно упрятанными в потайные ниши набальзамированными мумиями? Не оттого ли еще родители научили её ориентироваться в темных и пыльных лабиринтах пирамид, приохотили находить в глиняных кувшинах запечатанные сердца умерших владык и поедать их, что по известному поверью должно было продлевать жизнь и наделять мудростью.

Однажды, вкусив плоть очередного сердца, Баалат спросила у родителей:

- Если я должна стать бессмертной и мудрой, то почему я, съевшая уже седьмое сердце седьмого фараона, ничего не чувствую. Почему я должна верить в эти сказки. Почему мы так бедно живем при такой близости к Владыке Молчания, а наши темнокожие сородичи, погрязшие в дворцовом разврате и барских помоях, так роскошествуют, не мудрствуя лукаво?

Отец Баалат, старый и седой серый крыс, с нескрываемой грустью посмотрел на дочь и только вздохнул, ничего не ответив, а мать, добрая старая мать, потрогав лапками кончики усов , сказала:

- Доченька, так было всегда и так будет впредь: ничего не имеющий да будет мудр, а мудрый да не станет помышлять о корысти.

- Другими словами - бедный, оставаясь в добром здравии и согласии с самим собой, никогда не станет богатым, а богатый, лишь обретя мудрость, может стать нищим? - спросила тогда свою мать Баалат.

- Да, доченька, - сказала мать. - Так получается.

- Ма, но ведь ничего не мешает мудрому стать богатым, а нищему - мудрым.

- Ничего, - ответила мать, явно тяготясь разговором. - Иной раз положение дел надо принимать за данность, а данность - за веру.

- Ма, но мудрость и вера не одно и то же, если не совсем противоположное, - возразила Баалат, щелкнув хвостом по пыли столетий. - Легко казаться мудрым, пребывая в вере, если мудрость не отрицает веру, но так почти не бывает, ведь, если задуматься, то и верить не станешь. А если постараешься сомнение примирить с верой, то это уничтожит мудрость, как если непокорность соединить с безверием, то это породит грех. Но если непокорный станет верующим, то, как он в своей мудрости прибавит и как он станет терять то положение богатого человека, которое привело его через непокорность к вере и умножению мудрости и богатства?

- Доченька, - сказала мать, - ты в своих рассуждениях допускаешь известную гносеологическую ошибку, когда проецируешь сознание атеиста на религиозное сознание. Как закоренелому атеисту никогда не стать праведником, так и праведнику никогда не понять атеиста. Так, никогда не сойдутся два разных мира - мир праведный и мир порока - при всей общей схожести их судеб. Но в твоих доводах есть огромная доля правды, и мы с папой рады, - она потрепала лапкой старого крыса за усы, - что у нас выросла такая красивая и мудрая не по летам дочь...

«Как это было давно", - подумала, заплакав, Баалат, вглядываясь в темное пространство под их легко планирующими крыльями.

Вскоре Баалат взяла себя в руки и промолвила вслух: - Надо только выбрать местечко поукромнее. Потом сесть, чтобы никто не заметил и до восхода солнца попасть в пирамиду.

Вялощекин кивнул. Почуяв близость земли, он повеселел, хоть и затосковал без приятелей, но уже привык к близости Баалат. Ощущал себя в ее компании драматург вполне комфортно, полностью доверяясь этой загадочной подружке в их непростом путешествии не только в пространстве и во времени, но и в трансформации духа и плоти.

В самый последний момент перед посадкой Баалат передумала приземляться. Её острое зрение в кромешной темноте обнаружило контуры фигуры царя пустыни - аравийского льва, который еще не закончил ночной охоты.

- Подождем, - осторожная Баалат показала Вялощекину на рыжее пятно среди барханов пустыни и перешла на оптимальный режим свободного планирования.

С большой высоты было плохо видно, как внизу под ними старый лев задрал морду к небу, в котором  на расстоянии двух-трех львиных прыжков парили две крысиные тушки с большими кондоровыми крыльями.

Почувствовав запах крыс, лев взревел так, что его услышали в далеком Берите, а в саркофаге фараона перевернулся с боку на бок бывший начальник гребцов, а ныне бездомный Беб сын Раинет. Этот веселый по натуре чудак и циник, выставив из саркофага на улицу несчастную мумию Сети - Первого, спокойно спал в господской усыпальнице, сладко посапывая и почесываясь от вездесущих проказниц блох.

Повиснув над предполагаемой посадочной площадкой, летуны засветились приятными и успокаивающими зелеными огоньками.

Лев облизнулся, но рычать перестал, внимательно следя за действиями зверьков. Раза два он махнул в воздухе лапой. Поскреб за ушами. Сел на мощные задние лапы, вытянув по-кошачьи передние и замер в ожидании вкусной и полезной пищи.

Вялощекина от страха сотрясала мелкая дрожь. Он парил так близко от львиной гривы, что слышал, как из пасти хищника капает на песок слюна и улавливал крепкую вонь, исходящую от дряхлого тела большого пачкуна пустыни.


- Тиха египетская ночь, - сплагиатничал Вялощекин дрожащим голосом и посмотрел на Баалат.

- Тиха, - согласилась царица и кивнула на льва. - Это - Текила. Не бойся. Он не в счет. - И к Текиле? - Давно мамочку дожидаешься, малыш?

Наклонив на правую сторону свою роскошную гриву, лев прислушался к голосу Баалат, а когда узнал голос госпожи, то от радости забил кисточкой хвоста по площадке, поднимая песчаную пыль выше фигурок летунов. Он давно ждал прибытия Баалат и снятия его с поста Стража Ночи, ведь он так устал за минувшие тридцать столетий.

Но и при этом лев ответил не сразу, он долго собирался с мыслями, чтобы каждое слово соответствовало торжественности момента, и, наконец, как старый университетский профессор сказал:

- Dura lex - sed lex.

- Но я была против, когда боги вынесли тебе это наказание.

- Дело прошлое... Я больше не в обиде, только слегка жаль...

- Тебе жаль? - перебила Баалат. - Так и богам было жаль Сердце, удовлетворенное в Абидосе, - её голос слегка вибрировал.

- Мне жаль, - повторил Текила, покорно наклонив голову.

- Так зачем же ты его съел?

- Ты сама знаешь зачем.

- Знаю: ты, неразумный воин пустыни, бессмертия захотел.

- Да, - тихо ответил лев. – Захотел, мама.

- Ты его получил, - сказала Баалат, - Даже больше. Ты получил бессмертие, от которого тебя никто уже не сможет освободить. И долг, который тебе никогда уже не вернуть богам.

- О боги! - взревел лев. – Сжальтесь надо мною: бессмертия мне не осилить, а долг я готов вернуть своей жизнью. Баалат, помоги!

Вялощекин не понимал происходящего, но ему стало жаль старого Текилу, а тут еще голова разболелась от выпитого давеча молодого вина.

Драматург кого угодно готов был видеть в прокурорах, но только не женщин, пусть даже и очень симпатичных крыс: не жди от них снисхождения, даже если ты старый и несчастный лев. Сказать об этом Баалат или нет? Подумав, решил, что надо сказать. Потом об этом пожалел.

- Не вмешивайся не в свои дела! - рассердилась Баалат. - Текилу от него самого никто не спасет. Ему надо бы своей гордостью пожертвовать, а он не хочет. Ему надо бы стать слабым, а он не желает. Ему надо бы покориться, а он - с богами состязается, своевольничает, сам по себе среди гробниц шляется, кот драный. Говорит, стережет. Но это - снаружи. А изнутри? Текила, ты знаешь, что сейчас в царстве теней происходит?

- Как я могу знать? - возмутился Текила. - Ведь я уже почти три тысячи лет как бессмертен и не вхож к Владыке Молчания.

- Не надо было сердце истукана съедать и был бы вхож, - напомнила Баалат. - Сердце-то хоть вкусное было?

- Не-а-а, - ответил Текила, широко разинув свою пасть. - Нечто среднее между молодым голубем и пожилой свиньей. Совсем пресное мясо и с жесткими сосудами. Ешь, а оно в зубах вязнет и живот пучит. Стало быть, старое, а за него – статья в три тысячи лет наказания. Много-о-о...

- Много ли?
- Великий Грызун, твой отец, Баалат, съел десятки разных сердец и ничего, а мне – такой срок закатили. Почему так?

Вялощекин с досадою отметил, что этот диспут можно было бы вести на земле и лев этот не лев вовсе, а какой-то знакомый Баалат. Чего она мудрит, давно бы они уже спустились на землю и беседовали бы как нормальные люди, то есть звери.

Драматург подумал так, забыв, что они не люди. Или это человеческие голоса сбили его с толку?

Текила со своей грузной фигурой и солидной седой гривой был похож на соседа Вялощекина, пенсионера, тридцать лет прослужившего начальником речного порта, а теперь грустно басящего при встречах о лучших временах, когда водка была крепче и подруги моложе.

Вялощекин еще подумал: если льва переодеть капитаном, а капитану тряхнуть стариной, то получится полное сходство. Это о Текиле.

Что касается Баалат, то та и вовсе, как в кадрах кинофильма, мелькала в сознании и перед глазами то разноцветной крысой, то блондинкой - глаза синие с молоком, упругий живот, соблазнительные косточки ключиц, обтянутые бледной кожей и вертлявая попка с крестообразными складками ягодиц, проступающими сквозь плотно сидящую юбку.

О себе Вялощекин подумал как-то отвлеченно, словно в третьем лице.
Вот и выходило, что экзистенция была как бы не экзистенцией, а лишь фантазии были настоящей экзистенцией.

Жизнь в мире фантазий делала реальную жизнь нереальной. Фантазии, словно материализуясь, становились реальностью, от которой снова тянуло в неизбежность фантазий. Так тянуло, что уже нельзя было разобрать, где кончается реальность и начинается вымысел, а где воображение переходит в действительность.

По мнению Вялощекина, вывод напрашивался сам собой. Его собственная жизнь никогда не была реальностью, а значит то, что с ним происходило, тоже не было реальностью и как бы не существовало вовсе. А раз так, то и не надо принимать близко к сердцу свой образ, если он нереальный, то есть - вымысел, во-первых.

Во-вторых, если этот образ - промежуточный при переходе из одной кармы в другую.

В-третьих, если образ не содержит пророчества, и в эпоху Среднего царства является лишь простой возможностью общения с такими особами, как Баалат и Текила.

Между тем, Баалат что-то отвечала Текиле, который, царапая когтями почву, не соглашался.

Баалат снова что-то говорила, напоминая сцену телепередачи «Герой дня» с ведущей Светланой Сорокиной покойного канала НТВ. За кадром, в египетской ночи должен был скрываться некто Малашенко, но его не было по причине командировки в развитые европейские страны на симпозиумы масс-медиа и на коллоквиумы в США...

Где-то, а скорее - далеко за кадром - бегал Шариков с отрубленною рукою греческой статуи то ли демократа, то ли Демокрита, как с доказательством проявленной доблести в еще не наступившем для Египта новейшем времени.

За серыми барханами тихо плакали полчища изгнанных на Запад гиксосов. Скрывшаяся в водах океана Атлантида навсегда была утеряна, как плацдарм для мирового господства  ариев...
Мировая история была очень занимательной штуковиной даже в воспоминаниях, но голод есть голод, и он очень скоро дал о себе знать...

Вялощекин напомнил Баалат, что неплохо было бы подкрепиться, а то все эти ночные сцены полета и дружеских разборок с Текилой его, драматурга, вымотали и лишили творческой жилки настолько, что он теперь и не знает: в каком направлении надо вести сюжетную линию.

Надо честно признаться читателю, что у Текилы в секретной заначке был целый красный буйвол тонны на полторы, но лев даже подумать не мог, чтобы предложить гостям своего буйвола.

Текила где-то читал, что серые крысы не очень разборчивы в еде, что они уже давно перестали быть вегетарианцами, что часто и с удовольствием едят мясо различных животных и зачастую не самой первой свежести.

Сейчас Текиле, глядя на блестящую светскую парочку, пожаловавшую к нему в гости, трудно было в это поверить. И он был в замешательстве.

Баалат, угадав чувства льва, попросила его не беспокоиться:

- Дорогой Текила, пусть тебя соверш-е-е нно не волнуют наши кулинарные запросы.

- Но вы мои гости! - разволновался лев. - Долг гостеприимства требует от меня широты размаха. Прошу вас, спускайтесь ко мне на трапезу, пока Бог Солнца почиет в Царстве Теней.

Вялощекин, не дожидаясь решения Баалат, опустился прямо перед Текилой. Откуда ему было знать, что, съев сердце фараона, тот со временем переключился на других поедателей фараоновых сердец - серых тростниковых крыс.

Текила только в редких случаях, на большие храмовые праздники позволял себе забить красного буйвола в верховьях Нила или похитить с капища подготовленный к сожжению труп мушкенума, имевшего неосторожность оказаться среди врагов за пределами Двуречья.

Мог ли Вялощекин догадаться, что с восходом солнца Текила превратится в каменного сфинкса, застывшего в граните до появления первой звезды на небе? Мог ли драматург вообще знать тысячелетние традиции Среднего царства, которые благополучно перекочевали по извилистым цепочкам цивилизаций в империю Острозубов?

У Текилы же, видимо, вообще не было сердца: он свободно сгреб своей лапищей крупного крыса и запросто отправил по направлению к пасти.

- Стой, Текила! – крикнула сверху Баалат. – На сколько веков растянуть процедуру заглатывания этого несчастного?

- Р-р-р, - Текила посмотрел на Баалат. – Не понял я тебя, царица?

- Чего ж тут не понять? – Баалат покрутила в воздухе попкой. – Ты заглатываешь крыса, а я подменяю его в этот момент жуком скарабеем.

- И что? – спросил Текила.

- Ничего, - просто ответила Баалат. – Танталовы муки жажды и голода ты познаешь во времени всех последующих дней и ночей, которым не будет конца и края.

- Ха-ха! – хохотнул лев, но хватку ослабил. – Это что еще за муки, госпожа?

- Узнаешь, если не передумаешь с завтраком, - с иронией ответила мудрая Баалат. – Один лидийский царёк на собственной шкуре уже испытал это, но ты-то не такой осел, чтобы на своих ошибках учиться, Текила?

Лев задумался и совсем отпустил Вялощекина из своей огромной лапы. У него еще был в запасе, хоть и протухший, но крупный красный буйвол, во-первых. Во-вторых, стоило ли портить отношения с духами Ночи из-за какого-то паршивого грызуна?

Видя замешательство Текилы, Баалат решила этим воспользоваться и опустилась на землю, превратившись в женщину-блондинку с густыми волосами, распущенными по белым, не прикрытым зеленым платьем плечам и прямой, как у балерины Большого театра, спине.

Драматургу тоже хотелось стать человеком и заглянуть в глубину синих с молоком глаз красавицы, но это не входило в планы Баалат. Она осторожно приподняла Вялощекина за холку и посадила на своё мягкое и теплое плечо. Потом строго посмотрела на Текилу и что-то произнесла на непонятном наречии.

Лев медленно опустился на брюхо и наклонил голову.

Баалат, словно на ней не было никакого длинного платья, ловко забралась Текиле на спину, отрывисто произнесла что-то вроде команды «вперед» и лев, приподнявшись, встал, трижды ударив кисточкой длинного хвоста по песку, направился в глубину египетской ночи.

Вялощекин наконец перевел дыхание, поняв, что избежал участи стать насекомым и провести сотни лет у беспомощной пасти хищника.

Лев делал огромные прыжки и его бег скорее напоминал полет, чем львиные скачки.

Волосы Баалат серебристыми волнами отливали в бархате ночи и, казалось, шуршали в прохладных струях ночного воздуха, приятно касаясь шкурки сидящего у неё на плече Вялощекина.

Драматург цепко держался за платье царицы когтистыми лапками. Временами он почти ясно осознавал как то, что им принималось за человеческое сознание, постепенно трансформировалось в нечто другое, заставлявшее вести себя по - крысиному. Но эти чувства были настолько биологически отличными от привычных, от тех, которые Вялощекин просто не замечал будучи человеком и считая их естественной данностью, что покрывался потом и нижними клыками до крови рассекал свою пасть изнутри, глотая с отвращением густо хлынувшую соленую кровь, мелко дрожа и попискивая от возбуждения.

- Не бойся, дурачок, - замечая волнение драматурга, говорила Баалат.– С Текилой и мною тебе ничего не угрожает.

Вялощекина слабо успокаивали слова Баалат. Он считал, что женщина, хоть и царица, но все-таки крыса. Значит – она не человек. Раз так, то он сейчас пребывает в обществе чуждых его художественной и биологической природе существ. Ну, как ему быть, если эти двое объединятся и захотят из-за чистого любопытства просто проверить, что у него там внутри находится и насколько он подходит им для ночной трапезы. Никакой тогда Уголовный Уголовно-процессуальный кодексы не защитят бедного драматурга от умышленного причинения смерти из корыстных мотивов. Да, и действует закон только в цивилизованном человеческом обществе, а в царстве львов, крыс, змей и прочей живности действуют другие или чаще совсем не действуют никакие правила. Одним словом – беспредел как у новых крутых отморозков. Или не так. Или как-то еще по-другому. Драматург запутался в размышлениях.
Грустные мысли приходили в голову Вялощекина.

Меж тем, дорога пошла в гору. Текила тяжело задышал и высунул свой огромный язык, облепленный кусками слюны, похожей на воздушную сладкую вату, которой торгуют на московских рынках восточные люди.

На приличном удалении от подножья горы стала все чаще и чаще попадаться растительность. Сначала это была почти желтая травка с колючками перекати-поле. Такую траву Вялощекин когда-то видел в казахстанских степях у соленого озера Челкар. Ею хорошо было топить костер. А еще ее охотно поедали двугорбые азиатские верблюды.

Выше пошли кустарники. Они совсем не были похожи на кусты пышной зелени, которая плотно облепляла горы на родном Северном Кавказе. Там - на Кавказе - росли кусты кизила с очень вкусными, как казалось в детстве, ягодками. А какой красивый стоял вечнозеленый самшит с плотной и тяжелой древесиной. Здесь их не было, но изредка попадался можжевельник.

Еще выше пошли деревья вроде кипариса. У мамы Вялощекина в донском Батайске рос такой кипарис в цветочном палисаднике. На дереве были меленькие и остро пахнущие хвойной смолой шишечки. Макушка у кипариса когда-то была сломана буренушкой с девичьим именем Майка. Оттого дерево росло немножко кособоко, но постепенно так разрослось, что потянуло куда-то ввысь лианы одичавшего после смерти отца вьющегося винограда.

Растительность на горе настолько стала густой, что лев с трудом пробирался сквозь лесную чащу. Вялощекин еще подумал, что легче было бы лететь, а не скакать на этом, прости господи, гривастом хищнике. Но Баалат, угадав мысли драматурга, сказала, что пролететь они бы не смогли. Здесь небо охраняют никому не подчиняющиеся фаязы Неб-Пехти – Ра и никого воздушным путем не пропускают.

- А тот араб с фелюги, куда он подевался? – спросил Вялощекин.

- Ха! Ха! Ха! – расхохоталась царица. – Посмотри внимательнее: на ком мы едем. Ничего знакомого не находишь?

И только тут Вялощекин узнал попону, прикрывающую спину льва. То была хламида того самого человека с фелюги.

- Значит, - Вялощекин перевел дыхание – Текила его съел?
Баалат снова рассмеялась. Потом объяснила, что Текила и есть тот араб, которого послали за ними на фелюге.

Как же он их так опередил, недоумевал драматург. Ведь они так быстро летели, а он только на фелюге плавает да рысцой бегает.

Тут Баалат раскрыла маленький секрет. Она поведала об удивительной способности Неб-Пехти силой мысли передвигать людей, животных и предметы в египетском пространстве.

- Так он и нас?
- Конечно, - кивнула Баалат.
- Он кто? Колдун?
- Что-ты, дружок. Бери выше.
- Выше только горы.
- Я тоже люблю эту песню Вольдемары Высоцкого... Но Неб-Пехти – выше.
-На небе что ли?
- Ты, молодец, почти угадал. Он – на самой высокой вершине Земли. Но это не то, о чем ты подумал. Неб-Пехти – это наща судьба. Мои сородичи, когда умирали, то о них говорили, что они ушли к своей судьбе.

- Так вон, оказывается, куда вы меня тянете?

- Ты опять не о том подумал. Если он приглашает к себе, то это еще не означает конец. Он, как впустил, так и выпустит.

- Зачем это ему?
- Зачем? Он так передает, точнее, намекает идущих к своей судьбе как и каким путем идти, чтобы этот путь не привел в царство Тиамту. Ты по...

В этом месте у Вялощекина случился провал памяти.

Не успела Баалат произнести этих слов, как раздались звуки, отдаленно похожие на раскаты грома в горах. К раскатам грома прибавился хорошо знакомый Вялощекину с детства грохот буферов сцепляемых железнодорожных составов. Мало того – даже нахлынул перемешанный с паровозным дымом креозотно-мазутный запах шпал, соснового кругляка, аммиака, патоки, сырого песка и щебня, перевозимых грохочущими цистернами, полуплатформами и пульманами...

Запахи лака и краски, смешиваясь с навозом, уступали запахам пассажирских вагонов с апельсиновыми корками и отбросами старой конструкции туалетов. Те сменялись дыханием горячего металла и смазочных масел, - всего того, что сопровождает жизнь и смерть на стальных путях человеческих страстей. Путях, одновременно похожих на гигантского спрута, опутавшего землю своими железными щупальцами и большую вьючную лошадь, которая, надрываясь и припадая к полотну дороги, - прет и прет бесконечный поток грузов без права сбавить ход или остановиться.

- Ты что-нибудь слышишь? – пропищал Вялощекин, очнувшись, в ухо Баалат, сильно заикаясь и подергиваясь лицом, как один из российских премьеров. Когда тот премьер смеялся, то у него смешно опускалась нижняя челюсть, и можно было видеть два огромных, точно у кролика, зуба. Видно, в детстве, думал Вялощекин, ему здорово доставалось из-за этих зубов и он, всю жизнь, помня о насмешках, старался меньше улыбаться и лишь в редкие минуты, не умея сдержать чувств, показывал всем желающим два крупных кроличьих зуба. На такое стоило ходить смотреть как на концерты госпожи Надежды Бабкиной.

- Конечно! – стараясь перебить рассекаемый Текилой воздух, ответила Баалат. – Не только слышу, но и знаю, что там, в стороне звуков и запахов, происходит.

- Это не опасно? – спросил снова Вялощекин.

- Что? – не поняла Баалат.

- То, что там происходит.

- Как тебе сказать? Опасно было до того, как это стало происходить.

- А теперь?

- Теперь уже нет.

- Нет? Но почему? – с трудом перекрывая свист ветра в ушах, снова спросил Вялощекин. – Почему теперь – нет?

- Теперь это подошло к финалу.

- Почему к финалу?

- Ты сам слышал.

- Что слышал?

- Звуки.

- Ну и?

- И догадался, что это за звуки.

- Да. Но ведь ты подразумеваешь еще что-то?

- Вот видишь…Ты пытаешься понять. Да что там звуки…

- Но не только звуки, - возразил Вялощекин.

- Не только, - согласилась Баалат.

- Ты запахи имеешь в виду?

- И запахи тоже... Они тебе с детства знакомы?

- Да, знакомы. Ты права. В том маленьком городе, где я родился, мы жили у самой железной дороги. Там по ночам невозможно было уснуть из-за шума поездов. Но откуда здесь, в Среднем царстве, железнодорожные поезда?

Баалат засмеялась так громко, что Текила споткнулся и сбавил ход.

- Дружок, мы уже давно не в Среднем царстве.

- Но где мы? – испуганно спросил Вялощекин, помахивая хвостиком.

- В гостях у Неб-Пехти, то есть на пороге отдохновения, - уклончиво ответила Баалат и приказала Текиле: - Стой!

Лев послушно перешел с бега  на шаг, а потом и вовсе остановился. И оказалось, что вовремя: они были на вершине горы - у самого края пропасти.

Шум поездов, от которых под ногами тряслись скалы, и все живое вокруг, усилился.

- Но почему ничего не видно? – удивился Вялощекин. - Ведь мы так высоко.

- Ты не понимаешь? – засмеялась Баалат, ловко спрыгнув со спины льва на заснеженную вершину горы. – Это же так просто.

- Что: прыгнуть или понять?

- И то и другое.

Вялощекин почесал лапкой за правым ухом: нет, он не понимал. Хотел и желал понять, но у него ничего не выходило. Конечно, сказывалось и то, что еще стояла ночь. Потом они долго добирались и все такое. Но стоило разобраться.

Поезда, он всегда думал, если шумели, то сначала тихо, когда только приближались. Потом громче, когда приблизились, потом снова тише, когда удалялись, но это уже только тогда, когда ты стоял, а они проходили мимо. Не важно, в каком направлении и так можно было высчитать по мере усиления или понижения звука: откуда и куда шли поезда по железной дороге.

Сейчас же поезда просто шумели, а звук нарастал и усиливался, но не пропадал. Звук рос, ширился и поднимался над всем пространством ночи.

- Не понимаю, - ответил растерянный Вялощекин. – Сколько лет живу, а впервые слышу, чтобы звук из тихого превращался в громкий и не пропадал.

- Что тут особенного? – спросила начинающая терять терпение Баалат. – Звук как звук. Сначала – маленький, потом – громче, потом – еще громче. Потом – тише и еще тише. Что здесь такого?

- Но ведь он едет? Скажи, он едет, а где звук тогда... Звук опять должен быть.

- Едет, - кивнула Баалат. – Если ты о поезде, то еще как едет. Так едет, что залюбуешься!

- Вот! – обрадовался Вялощекин. – Едет! Едет! Да? Ты сказала – едет!

- Сказала, - пожала плечами Баалат.

- Но раз едет, - крикнул срывающимся голосом Вялощекин, - то и проехать должен. И зву-у-у-к...

Тут Вялощекина затрясло и почти стошнило на снег.

Баалат сквозь темноту ночи внимательно всмотрелась в близкие красные глазки крыса и поняла, что Вялощекин кое о чем догадывается.

- Он не доезжает, - попробовала уйти в сторону от разговора Баалат. – Едет – да. Останавливается – да, но не доезжает. Чуть-чуть. Потому и звука нет.

- Как? – удивился Вялощекин. – Не доезжает, а звук растет? Не пропадает, а растет? Растет, да? То есть должен расти, если едет, а мы его вовсе, как глухие тетери, не слы-ы-шим.

- Растет, - подтвердила Баалат. – Растет, а мы не слышим.

- Но, если растет, то и стихать должен? – не унимается Вялощекин. Его продолжает трясти.

- А он не стихает?

- Не стихает. То есть, по идее, не должен стихать, но он стихает.

- И какой ты делаешь вывод?

- Только один. – помямлил Вялощекин.

- Один? – оживляется Баалат. – Назови. Оч- ч-чень интересно.

Но Вялощекин не торопился отвечать. Он знал, почти был уверен, что знает причину, по которой звук на железной дороге только рос, а не ослабевал. Знал, почему наперекор всем законам физики и логики его не было слышно.

Напрашивался один единственный вывод: поезда лишь приходили и не шли дальше, во-первых.
Во-вторых, число подходящих поездов не уменьшилось: поезда продолжали прибывать, но не шли дальше, а это снова – во-первых, когда они только прибывали, но не шли дальше... То есть выходило, что круг замыкался. Поезда приходили к пункту назначения, но не шли дальше – это и есть один единственно возможный вывод.

Звук рос – поезда прибывали. Звук усиливался – вагоны приближались, а дальше звук не рос и не стихал, то есть поезда – и подумать страшно – одни оставались на месте, а другие продолжали подъезжать...

Пока Баалат и Вялощекин выясняли правила мироздания, укрощенный царицей Текила предложил сбегать за друзьями драматурга – Бобочкой и Помрежем. Ему это ничего не стоило.

Собеседники только кивнули и продолжили свой странный ночной диалог.

- Хотите еще один довод в мою пользу, госпожа? – робко спросил Вялощекин. – Ну, пожалуйста.
- Пожалуйста, - позволила Баалат.

- Сейчас ночь? – снова спросил Вялощекин, вытянув морду к звездам.

- Ночь, - подтвердила Баалат.

- А мы не видим поездов? – торжественно произнес Вялощекин новый довод.

- Предположим, - допустила Баалат. – Не видим и что из того?

- Вот-вот! – подпрыгнул Вялощекин на всех четырех лапах. – Не видим же?

- Допустим.

- Но он идет?

- Идет.

- Но мы не видим?

- Не видим.

- Но должны были бы видеть, если идет, так?

- Должны, - ответила Баалат и спохватилась, запутанная вопросами драматурга. – Что должны-то?

- Должны же мы видеть результат.

- Я понимаю, что должны мы видеть, но что ты имеешь в виду, ворчун? – спросила Баалат, невольно допустив фамильярность по отношению к драматургу.

Вялощекин сделал вид, что не обиделся и спокойно ответил:

- Мы должны – три тысячи лет! – видеть огни локомотивов, а где они, дозвольте Вас спросить, о, царица Библа? Звуки есть, а огней нет. Где огни? Да и звуки тоже?

- Там, где и надо, - с достоинством ответила Баалат. – На конечной станции всех самых конечных станций в мире.

- Где, где? – не понял Вялощекин. – Вы хотите сказать, что мы на кладбище?

- Не совсем так, - ответила Баалат. – Мы подальше означенного места.

- Подальше – это где? – удивился драматург. У него вместо слов стали вырываться бульканья. – Вы, вы…?

- Именно так, дружок, - хохотнула Баалат и показала рукой на слегка наметившуюся полоску горизонта. - Мы с тобой у черты, разделяющей две стороны света: эту и ту.

- Но что за дела, царица? – оправился от страха Вялощекин. – А поезда? Что им здесь надо?

- Им? Ничего, - ответила Баалат. – Они делают своё обычное дело.

- Обычное? Дело?

- Ну, да.

- Какое дело?

- Везут пассажиров.

- В один конец?

- В один, в один, - подтвердила Баалат. – Но сначала – в Чистилище...


- Сначала куда? – не понял драматург сразу. Его голос совсем перешел на писк. – Какое Чистилище?

- То самое, - ответила Баалат. – Как у Данта, но другое.

- Чистилище? Как у Данта, но другое? – не понял Вялощекин. Его затрясло уже крупной
дрожью.

- Дантовское Чистилище что! Как дедушкин разврат перед нашим современным глобальным бардаком.

- Интересно! – пискнул Вялощекин осекшимся голосом. – При чем тут я?

- А-а-а! – протянула Баалат. – Все вы так спрашиваете, когда до дела доходит. Считаешь, что ты не при чем?

- Нет, конечно.

- Хорошо. Неб - Пехти нас рассудит...

- А разве...?

- Так оно и есть: мы наконец добрались туда, куда нас от имени Неб – Пехти приглашал в гости араб в хламиде, он же лоцман на фелюге, он же лев Текила. Сиди тихо. Смотри!..

Вялощекин, немея всеми членами крысиного тела, почувствовал, как задник сцены наполняется ужасом, но его уже не трясло и не тошнило: работа есть работа – хоть у Данта, хоть у кого, когда Ничто превращается в Нечто, а Нечто становится Сутью. В гостях так в гостях.

Акт 1

Тюлевый занавес еще не поднялся. За ним сквозь мельчайшие кружева можно было рассмотреть кулисы с декорациями на библейскую тему: Гад, пророк, предлагает Давиду , царю, за его прегрешения три наказания на выбор, одно их которых – «голод в стране твоей семь лет», изображенное в лице масок-скелетов голодающих крестьян Поволжья.

На втором плане – «чтобы ты три месяца бегал от неприятелей твоих и они преследовали тебя», воплощенное в виде откормленных церберов, догоняющих лиц восточной национальности.

На первом плане, ближнем к занавесу – «чтобы в продолжение трех дней была моровая язва в стране твоей», представленное румяными молодыми людьми, еще не узнавшими, что один из них заражен смертельно опасным вирусом сибирской язвы.

За огромными, к самому потолку, кулисами играет пастушья свирель. Играет так сладко, что до первых рядов кресел доносится запах свежескошенного сена суточной давности, зацветающего керченского миндаля и церемонной старорусской аристократической тоски - ностальгии по графскому парку в стройных липах среди вызывающей откровенности ромашковых лужаек.

За кулисами раздаются приглушенные траурной музыкой голоса.

Первый голос (громко): Будем копать.
Второй голос (еще громче): Пусть сами себе копают!
Первый голос (возражая): Но ведь они не виноваты, что царь Давид выбрал из целых трех предложений пророка Гада одну моровую язву?
Второй голос (громче громкого): Это моровая язва выбрала их!
Первый голос: В твоих словах что-то есть. Давай все же поможем им.
Второй голос (неуверенно, но уже тише, еще сомневаясь): Не знаю… Давай…
Копают. Слышны удары лопат о мерзлую землю. Странно, но голоса напевают что-то веселое, похожее на «ты сегодня мне принес // не букеты алых роз // не тюльпаны и не лилии…».

Занавес медленно поднимается.

Пророк Гад с царем Давидом. Оба утопают в бородах и библейских одеждах. При этом они очень похожи на своих прототипов с декораций. Но у царя Давида борода и волосы огненно рыжего цвета, а у пророка Гада – седые.

Оживленно споря, они выходят на авансцену.

Царь Давид (несколько впереди, повернувшись лицом к зрителям): Я наконец-то жребий выбрал для своего народа.
Пророк Гад (идущий следом за царем, поднимает руки вверх и разводит их широко в стороны): Ты выбрал нечто?
Царь Давид (полуобернувшись к пророку Гаду и вскинув к потолку свою огненную с небольшой проседью бороду): Не слышал разве? Мною  жребий выбран.
Пророк Гад (не опуская рук): Твой выбор обывателей сгубил. Сгубил он и героев.
Царь Давид (доходит до края авансцены и обращается в зрительный зал с вопросом): Вы тоже так считаете, сияющие ликом? Из вашего молчания суровый извлекаю приговор. (Прислушивается) А кто это там так стучит?
Пророк Гад: Не знаешь? (усмехается) Они копают ямы для могил. Торопятся. Им до утра закончить надо, чтобы тела с рассветом схоронить.
Царь Давид (хватаясь за голову): Какие там тела?
Пророк Гад: Те самые, что язва нам уже представила в количестве большом.
Царь Давид: О, Господи! Такой вины мне не осилить, но я обязан все же был народ исчислить свой. Обязан денно - нощно пектись о каждом подданном своем. Я виноват, но чего ради  я истребил у сириян семь тысяч колесниц и сорок тысяч пеших. Военачальника Совака умертвил. Ради кого я землю аммонитян разорил, разрушив  главный город Равву? Еще  сумел за Иорданом филистимлян коварных разгромить, дабы  сынов своих сберечь… Или я, царь, помазанник Господний, такого права не имел?

Господь не отвечает на дерзости царя Давида и только молча взирает на рабов своих с небес.

Занавес продолжает подниматься, обнажая зияющую за кулисами пустоту. К пророку и царю присоединяются румяные молодые люди с декораций числом пять-шесть человек, одетые весело и по-разному.

Банкир (молодой человек, одетый для работы в коммерческом банке, выступает впереди пророка Гада и царя Давида):
Это ли, отцы,  предмет для спора!
Девица (молодая девушка, одетая для работы девицей, покачивая фигурными бедрами под короткой кремовой юбкой и обнимая Банкира ниже талии): Дружок, а твой, надеюсь я, предмет финансовый на месте?

Студент (второй молодой человек, одетый студентом, щупая Девицу ниже юбки): А я тебя ...и спрашивать не буду!

Девица (отмахнувшись и, больше не обращая внимания на Студента, допытывается у Банкира): Ты не ответил. Так скажи, красавчик!

Банкир (скорбно вздыхая): Предмет мой – голова (показывает на голову). Но зачем мне он: проклятые дефолты одолели. И вот я сирота среди сирот. Иду как Иисус к Голгофе...

Девица (морща губки): Согласна я работать и в кредит...С банкиром на Голгофе!

Депутат (третий молодой человек, одетый депутатом, обращаясь к люстре в центре зала):
Пора пришла отчет давать народу, господа!

Банкир (с иронией): Ты дашь! Да так, что тем отчетом и задавит нас.

Депутат (со строгой интонацией, выделяя каждое слово): Прошу не перебивать! Не перебивать! Не перебивать (Неожиданно очень проникновенно поёт про свет московских окон…)

Банкир (смахивая слезы): Ну-ну, попой, светик, не стыдись.

Депутат: Не нукайте – не запрягли. (Продолжает петь) – Я – человек без предрассудков, но не люблю, если напрягают и запрягают меня. (Продолжает петь).

Банкир (с ехидцей): Кто вас запряг? Когда? Кому вы и на кой нужны, коллега?

Депутат: Если вы про моих избирателей, то я… Я категорически...

Банкир (перебивая): Что я – это просто рифма к старому патефону?

Депутат: Неправда! Я регулярно в округах бываю… И знаю, что тревожит плебс...
Банкир: И что с того?
Депутат: Мне доверяется народ. Вот я недавно одного губернатора так критиковал, что тот со мною согласился и горько плакал в микрофон. Народ взывал его на бис, как-будто короля  эстрады. И оба им мы спели на прощанье.
Банкир (разведя руки в стороны и пытаясь обнять зал): Люди, ау! Люди, ведь вы к банкирам не питаете любовь? Я понимаю, многие, но кто-нибудь питает? (Зал молчит). Спеть бы вам, но слуха нет.

Девица (плотоядно хихикая) Они не верят вам!
Банкир:  Кто сказал такое?
Девица: Сама  я знаю по себе. Пока  не сделаешь им дело, не верят – пой, не пой.
Студент (мечтательно): И я хотел бы!
Девица (презрительно): На таких, как ты, кредита нет!

Другие молодые люди, одетые разно, но в разговоры не вступающие, спокойно дефилируют от задника сцены к авансцене. Глаза у них открыты, но они, как слепые, щупают перед собою воздух и идут гуськом, чем-то напоминая изможденных саратовских крестьян из модных акционерных образований типа МММ или "Хопер-инвест".

Вялощекин серенькой крысой притаился в суфлерской будке. Оттуда плохо видно, но он ощущает внутреннюю связь с актерами, хотя понимает, что во время спектакля почти лишен возможности значительно повлиять на творческий процесс.

Царь Давид и пророк Гад внимательно наблюдают за молодыми людьми, но они из другого времени и совсем не понимают их. Царь и пророк петь не умеют.

Молодые люди увлечены спором и поцелуями: Банкир целует Девицу. Девица – Депутата. Депутат целует мандат. Студент – всех троих. Полный консенсунс.

Царя и пророка никто не целует.

Занавес наконец достигает верха и резко опускается.

Акт 2

Сцена ярко освещена. В её центре на массивном золотом троне в красных одеждах восседает царь Давид. За троном царя, весь в черном, возвышается Некто, а перед царем, склонив голову, стоит Депутат.

Церберы в спецодежде изображают царскую стражу, а лица восточной национальности – прислугу.

Царь Давид (обращаясь к зрителям и строго): Какие вы законы принимали... Почему?
Депутат (не смея поднять головы): Мы разные законы принимали – как нам велел наш долг и острота момента, то есть уставы партий и движений разных.

Царь Давид: Скажи, любезный, а есть ли то, что вас в Большом собранье единит?
Депутат (задумавшись и с неохотой): Мы все в ответе за державу!

Царь Давид: Ты лжешь! Так за страну не отвечают. Тебе от роду сколько лет, солдатик?

Депутат (словно перекатывая камешки во рту): Скор-р-р-о со-р-р-ок.

Царь Давид: Вот видишь – сорок, а коли подвиг не свершил, потом никто не станет верить... Согласен ты?

Депутат: Согласен! Но не виновен!
Царь Давид (перебивая): Молчи! Не надо оправданий! Не унижай себя перед мною даже! Ты депутат или чиновник мелкий? В тебе хоть капля гордости осталась?
Депутат (бледнея): Осталась, царь, но я...

Царь Давид: Молчи! Никаких «но»! От меня только два выхода на свете (Прислушивается к стуку лопат о мерзлую землю. У тебя есть некий выбор. Ты согласен?

Депутат (дрожащим голосом): Не знаю, царь, как отвечать.

Царь Давид: Ты отвечай, как есть.

Депутат: Я что-то должен выбирать?

Царь Давид: Ты выбрал уж давно. Почти с зачатия - судьбу! Лишь слушай голос, чтобы следовать за ней. Судьба на это часто намекает, но мы… (Вздыхает) – Увы. Мы игнорируем судьбу...

Депутат: О, Государь, как труден выбор! Не могу решить!

Царь Давид (ворочаясь на атласе трона): Вздор! Тебе так кажется. Сообразуй себя  с возможностью. И разум с сердцем примири! Оставь гордыню за порогом храма. Внеси одежды белые  в чертоги темноты.  И тело укрепи душой! Добавь печали в радость бытия. И все получится. И помни о закате, лишь только солнце веки золотит твои. Не забывай грехов, тобою порожденных. Ты помнишь о грехах своих, солдатик?

Депутат (переступая с ноги на ногу): Иногда. Был грех, когда однажды избирали...(запинается)...И надо было голос свой отдать...

Царь Давид: Давай, давай. Облегчи душу! Не стыдись!(Обращается к залу) Здесь все свои… Не правда ли?...За что отдать? Кому! Чему?

Депутат: Достоинству России.

Царь Давид: В каком же смысле?

Депутат: В том самом и прямом!

Царь Давид: И что?

Депутат: Так все мы – «за». А как бы ты, великий царь, на нашем месте поступил?

Царь Давид (сильно сжав подлокотники кресла): Я на своем! Был, есть и остаюсь...  Вот ваш удел, я верю, не простой! И сумрак вечности - не за горами!

(За кулисы) Человек, выдающий себя за пророка Гада, покажись!

Выходит человек, очень похожий на пророка Гада, но в полосатой робе и с блестящими кандалами из желтого металла на ногах и руках. По его крупному и умному лицу беспорядочно растет большая белая борода. Человек этот становится рядом с Депутатом, звеня своими сувенирными кандалами, словно взятыми напрокат.

Названный пророком Гадом: Вызывал, Давид?
Царь Давид (кивая): Скажи мне, Гад, или не знаю кто, ведь и ты свою судьбу не слушал?

Человек в кандалах: (весело и с вызовом): Никогда, но чаще - нет! Плевал я на судьбу и на хозяев жизни тоже (С вызовом смотрит прямо в глаза царю).

Царь Давид (со смехом, но отводя взгляда в сторону): И доплевался! Полюбуйтесь на этого пророка гордеца. Он мир хотел перевернуть. Но мир перевернулся сам, обломками накрыв кликушу! Накрыл ведь, а? С подбрюшьем ведь накрыл?

Человек в кандалах (высоко подняв разлапистую бороду): Обустроим и эти обломки. Дайте только срок! Архивчик Ноя дайте пошерстить... Перелопатить  то есть, да пожить в городе – герое Вавилоне годков мне триста. Да пописать мне дайте всласть...

Царь Давид (присвистнув): Всласть? Триста! Мы тебе дадим, а ты гордыней будешь нам платить или по курсу Русского стандарта?

Человек в кандалах (с издевкой): А как же! Так и эдак и по курсу!

Царь Давид (страже): Уведите старца! Пусть  обустраивает нары и подбрюшье чешет (Смеется).

Церберы подхватывают человека, названного пророком Гадом, под острые локотки и утаскивают за кулисы истории. Тихо звучит державный гимн...

Царь Давид (депутату): Видел?
Депутат (щелкая каблуками): Так точно!

Царь Давид: Мотри, солдатик! У меня их много!

Вялощекин (не выдержав, подает голос из суфлерской ямы): Вы их поездами сюда доставляли, ваше царское величество?

Царь Давид (удивленно): У тебя что с голосом, боец?

Депутат (пожимая плечами и подражая писку Вялощекина): Ничего. Волнение, наверно.

Царь Давид: Волнуйся – не волнуйся, а ответов на вопросы не получишь. Хотя на этот я отвечу: поездами...

Депутат: Как вам это удалось?

Царь Давид (гордо): Мы заключили договор с трансвавилонской веткою ЖД по перевозке свежих овощей.

Депутат: И что, их много? Овощей?

Царь Давид: Товару? Возить – навеки хватит! Без выходных и отпусков, бригадами из лучших мастеров. Но не осилить груз. Теряем много по пути. Остатками гиену  не насытить.

Депутат (испуганно заикаясь): И что, так поздами – в пекло?

Царь Давид (растягивая слова): Всех – не всех, а мно-о-о-ги-их. Но ты  подумай сам: что с праведниками делать? Их надо, как этот умник говорил, обустроить, за ними надо  приглядеть. Они – шустры, так и гляди - сбегут! Или попутно согрешат. Куда потом? Одна морока. А тут – в огонь и кончен бал.

Депутат (задумчиво): Да-а-а…Диалектика. Спираль…

Царь Давид: Но ты не сомневайся – мы тебя туда не сразу. Сначала ты  законы примешь... Начнешь с Двенадцати таблиц. И, если хоть один  плохой – поджарим на костре. А коль сгоришь - объвим чародеем... Вот так, солдатик!

Депутат (падая к подножию трона): О, царь! Целую прах следов твоих сандалий. Видит бог, что  буду я стараться. Но как же в пламени я уцелеть могу?

Царь Давид (хлопая в ладоши, обращается к страже): Костер - в студию!  – Потом к Депутату: Коль не виновен- не сгоришь вовеки! Господь помилует тебя!

Депутат: Нет! Нет! Ты же обещал?

Царь Давид: Уберите этого слюнтяя от меня! В костер, в  костер его! Пусть огонек согреет наши души!


Прислуга позади трона под жертвенной жаровней разводит костер и подбрасывает туда что-то, похожее на кусочки котлетного фарша, которые сильно воняют и чадят на адской сковороде.

Общий свет на сцене слабеет. Оркестр пытается настраиваться. У него это плохо получается и зрители, хлопая креслами толпами отправляются в театральные буфет и туалет.

Царь Давид (обращаясь к прислуге): Вы чем там топите костер? Иль души не учтенные у вас?

Прислуга молчит, но продолжает подбрасывать души в костер.

Занавес, опускаясь, прикрывает сцену с чадящим за троном царя жаровней, похожей на казахский мангал.

Доносятся редкие удары барабана и слышно как подрагивают в потных руках музыкантов отдельные струны.

Акт 3

Сцена в синеватом полумраке. Декорации отдаленно напоминают внутренности пирамиды одного из египетских фараонов. Посредине сцены высится пыльный и ободранный саркофаг с мумией засушенного, как кузнечик, бывшего небожителя.

Вокруг саркофага стоят трое: Банкир, Девица и Студент.

Вялощекин спрятался во внутренностях мумии и ему все слышно.

Банкир: Нас трое. Где же наш собрат?

Студент: Хотите Вы сказать – четвертый? Депутат?

Банкир: Да-да.

Студент: Насколько мне известно – по назначенью он отправлен в конгрессе Ада заседать.

Девица (игриво покручивая соблазнительной попкой): Вы шутите, наверно, кавалер?

Студент (сердито): Мадам, какие шутки  могут быть. Мы с вами тоже по уши  в дерьме.

Банкир (возмущенно): Весь пафос в том, мадам, что все мы здесь случайно оказались. Я за себя могу уверенно сказать: не воровал! Не надувал клиентов никогда!

Студент: Вы за себя, бухгалтер, говорите!

Банкир (поправляя галстук): Да-да. Я помню: был последний день недели. Мы классно насолили конкурентам. У нас расчеты по инкассо возросли. Мы  всех удачно одарили... Живи и радуйся… А тут - ночной экспресс и только рельсы тихо застучали.

Студент: Ты в лужу сел, а не в экспресс.

Банкир: Вы, юноша, не тыкайте, прошу?

Студент: Приятель, брось! Не до манер сечас! Ты хоть в курсах, что мы в библейские содомы угодили?


Девица (не теряя веселости): Чур, жрицей буду я!

Студент: А ты давно уж жрица, Катя!

Девица: Не Катя я!

Студент: Молчи!

Девица (обнимая Банкира, кивает на Студента): Он грубый, а тебе – кредит всегда я предоставлю, чубчик.

Студент (плюет в саркофаг, попав вправый глаз Вялощекину): Идея, братцы! Есть идея!

Банкир (высокомерно): Идея – тьфу! Побольше денег нам!

Студент (язвительно): Вот и попроси пару-тройку траншей у царей Шумера...

Банкир (серьезно): Раз плюнуть! Дам факс царям и все дела!

Студент (весело): Сам ты факс! Мы в Древнем, понял ты, Египте?

Банкир: В туре, да?

Студент: Сам ты в туре и в натуре! Тебе  сказали внятно: в  Е-е-ги-и-п-те-е Древнем мы, аккредитив ты синеухий наш.

Девица (с веселым визгом): И-и-и! Как здорово! Я всегда мечтала знать, как  это делают в Египте!

Студент (с гримасой): Как и все! Нашла чего узнать!

Банкир (начиная осознавать свое положение, но еще не до конца): Что, и предпринять, коллега, ничего нельзя?

Студент: Раньше надо было предпринять, коллега. На мель посажен средний класс!

Банкир: Я не козел, прошу заметить. Всю жизнь предпринимал!

Студент: И как?

Банкир:Я честен был... И милостив к убогим!

Студент: Вот попадешь в Чистилище – узнаешь: воровал, не воровал.

Девица (оставив юбочку в покое, испуганно): И мне туда?

Студент (смеясь): Зачем ты там нужна? С тобой все ясно. Тебя так в преисподнюю, Катюша! Бригаде  кочегаров на потеху.

Банкир (замахиваясь на студента): Как смеете Вы оскорблять девицу?

Студент: Брось, Банкир! Давай подумаем как быть (Задумывается.) Хотя отсюда  выхода нам нет.

Банкир (виновато): Простите, сударь. Был не прав. (Берет Студента под руку. Отводит его в сторону и что-то говорит на ухо)

Девица (громко): Торгуетесь, скоты! За моей спиной. Раз так, то никому и точка! (Подумав) Никаких кредитов!


Вялощекину ничего не видно и он слегка выползает из внутренностей мумии. В этот момент Девица переводит взгляд на саркофаг и, замечая крысу, с визгом бросается к мужчинам.

Девица: Там зверь! Там зверь!

Студент (оставив Банкира, прижимает Девицу к груди): Мадам, кто Вас так сильно напугал?

Девица (вся дрожа, тычет пальцем в сторону саркофага): Там, там... Б-р-р... Там…

Студент: Что - там?

Девица: Внутри там - крыса. Вот такая! (Показывает руками.) Се-ра-а-я!

Банкир (оживленно): Так мы здесь не одни!

Студент: Нам только этого сейчас и не хватало. Елки- палки!

Банкир: В чем дело? Ну, крыса! Так и что? Кого бояться нам? Хоть кто-то есть живой, коллеги, кроме нас?

Студент: Во-во. Живой! Как хорошо сказал нам, умник! Ну да, хоть не одни мы в преисподней. Все так, если бы не маленькое «но».

Банкир: Что за «но» такое, когда здесь ясно все до медного гроша.

Девица: Во-во, а мне  клиенты как-то не из наших пытались  пфенинги какие-то всучить за очень сложный вид заказа. Так я их...

Студент: (не дав Девице досказать): Идея мне хорошая пришла как нам спасаться надо!

Девица: Как? Ну не томите же!

Студент: Того зверюгу надо съесть!

Банкир (брезгливо): Крысу - съесть? Да вы в своем уме, коллега? Это - бред! Собачий бред!

Студент: Не бред, а наш последний шанс покинуть сей чертог.

Банкир: Внесите ясность нам, коллега.

Студент: Проще не бывает. Вы верите в бессмертие, друзья?

Банкир: Я лично хоть с трудом, но верю. Нам капитала только не хватает! Тогда все купим. И даже то, о чем Вы нам сказали.

Девица: Я тоже верю. Вот у меня был случай...

Студент (перебивая Девицу, спрашивает у Банкира): Милейший, ты готов за избавление платить?

Банкир: Легко! Кому, когда, сколько и какими?

Студент: Сколько - подсчитаем. Кому? Конечно- мне! Каких? (Задумывается.) Пусть тысяч триста единиц условных.

Банкир: Не много ли? И не на столько я богат...

Студент: Ты жмот. Подумай хорошенько, чем завершится может это...

Банкир (подумав): Согласен. Договор составим? Какой и как?

Студент: Все просто. Я - рецепт спасенья. Ты - бабки.

Девица: Вы про меня забыли!

Студент: Вы, мадам, пойдете приложением воскресным.

Банкир: Да не тяните вы. Давайте сразу к делу  приступать.

Студент (отстранив Девицу, подходит к саркофагу): Мне прежде надо гробик осмотреть. (Осматривает саркофаг).



Сверху надвигается гул, похожий на тот, который издают провода высокого напряжения в сырую погоду.

С потолка на сцену сыплются искры электросварки.

Банкир (всматриваясь и прислушиваясь): Что это? Слышите?

Девица: Не глухая. Даже вижу какие-то летящие предметы.

Студент (задирая голову): Я был прав! Субстанция в полете. И не предметы, как сказали, а один предмет - душа Рамзеса-шутника  летает.

Девица (зачем-то поёт под Софию Ротару): Летает-летает-летает...

Студент: Душа туда спустилась. (Показывает на мумию.)

Внутри мощей начинается какая-то возня. Стоящим снаружи не видно, как Вялощекин внутри саркофага гоняется за душой фараона, пытаясь отгрызть от большого куска мяса, напоминающего кровавый бифштекс. Наконец ему это удается. Проглатывая мясо, Вялощекин не только чувствует, как он наполняется мудростью старого фараона. Попутно отмечает пресную невкусность жесткой, битой не раз инфарктом сердечной мышцы.

Студент: Слышите? Чавкает она!

Банкир: Чавкает - кто?

Девица: Конечно чавкает! Эта крыска обедает истуканом в ящике.

Студент: Тихо всем!

Банкир: Что так?

Студент: Эта тварь съест его и не подавится! Как я был прав!

Девица: Истукана?

Студент: Почти. Но не самого, а его сердце, в котором затаилась бессмертная душа.

Банкир: Для того и кушать нам лариску?

Студент (сердито передразнивает): Вот именно, коллега!

Банкир: Но как?

Студент: Следи за мыслью.

Банкир: Слежу. Ага.

Студент: Ага - Баба-Яга. (Смеется.) Мы сейчас теряем путь к спасению. Так?

Банкир: Так... Но почему?

Студент: Читайте выше текст: Душа фараонова нас одарит желанною свободой.

Банкир: Допустим.

Студент: Чтобы крыса не присвоила чудесное сердце, надо отловить её и съесть. Вместе с сердцем.

Банкир: Сам лови! Сам ешь!

Девица: Но как?

Студент: Закакали. Небойсь, в борделях знали - как?

Банкир: Обижаете! В борделях ясно было.

Студент: Ясно? Чего ж в обвале финансово-кредитная система наша от Смоленска до Курил?

Девица (вздыхая): Покурить бы... Или еще как...

Банкир: Нам, если хотите знать, Сорос карты спутал.

Студент: Ты еще нам Камдессю здесь приплети. Почему своим умом не жили?

Девица: Мне лично - не прожить.

Студент: О вас, мадам, мы позаботимся.

Банкир: Святое дело...

Студент: Ну, хватит - заболтались. Помогите мне.

Банкир и Девица (бросаются помочь, в один голос): Что надо делать?

Студент: Нам надо мумию извлечь.

Банкир: Надо, так надо.

Все втроем берутся с разных сторон за мумию, с большим трудом вынимая истукана из каменного ложа, но, не удержав в руках, роняют на скальные плиты пола пирамиды.
Сцена – пирамида полностью погружается во мрак.

На органе торжественно играют Баха. Тянет гнилостными испарениями из преисподней. Начинает усиливаться ветер. Публика укутывается в теплую одежду и ест пирожки с ливером.

Акт 4

Сцена представляет собой кабинет редактора одного из самых преуспевающих средств массовой информации.

За редакторским столом из черного дерева на мощных тумбах-львах сидит Бобочка в мундире наполеоновского маршала .

По правую руку от него в обличье египетского слуги с опахалом из страусиных перьев стоит полуголый Помреж, сверкая белками на счастливом нагуталиненном лице.

Бобочка (набирая номер сотового телефона): Чертова техника! Такие бабки тратим и никуда не дозвониться! (Продолжает набирать номер).

Помреж (видя мучения шефа): Басса , ты чьи хочешь побеспокоить души?

Бобочка (гневно): Не твоего ума дело, арап !

Помреж (укоризненно качая головой): Давно ли вместе в Дельте Нила мучения принимали? Теперь ты герой! Все каналы связи захватил и информацией владеешь как Наполеон.

Бобочка: Ха-ха!

Помреж: Но кем ты был до встречи на фелюге с человеком, которому сейчас обязан всем?

Бобочка (набирая номер): Ты про того грязного феллаха говоришь? Так я ничем и не обязан.

Гнусный тип! Еще он львом прикинулся, зверюгой…

Помреж: Не плюй в колодец!

Бобочка: Несчастный, помолчи! Твой рот лишь пакости способен изрыгать.

Помреж: Беда, беда, что с господином стало!

Бобочка (не слушая): Что за связь? На кой тогда за сотовый плачу?

Помреж (своё): Зачем я лодку не покинул? Тот человек такие сети нам раскинул, что с Тиамту заставил сделку заключить.

Бобочка: Пора мне секретаршу завести и от мулата (кивает на Помрежа) себя избавить. Черное лицо!

Помреж: От судьбы не уйти.

Бобочка: Ты что лепечешь там?

Помреж (покачивая опахалом): Да продлятся дни твои, господин. Кроме слов благодарности, что я могу своим косноязычием выразить?

Бобочка: Вот и выражай, честн слово!

Помреж (к зрителям): Бегите, господа, бегите прочь от наших масс-медиа. Они нас скоро доведут до ручки. Зомбируют и в рабство продадут.

Бобочка (дозвонившись): Алло! Алло! (Зрителям) Замрите все. (В трубку) Это пресс-служба Альдебарана ? Не слышу вас! (Ругается по-испански.) Вечно так: то связи нет, то слышимость плохая. Что? Нет! Это я не вам. Здесь зрители свои и ни черта не смыслят. Чего? Реклама? Антураж ? На какое время? Так, ближе к ужину. Съедят! У нас съедят и еще попросят. Еще ли есть? Конечно, платить нам есть чем - не успеваем отпевать, а то и так на небеса пускаем. Как с душами? Известно - как. Небесные им царства подавай. Что? И я им говорю: на всех не хватит. Что? Повторите...Опрос интерактивный? Сделаем. Пиар ? И это не проблема. Шлите гонорар!

Связь обрывается. В трубке - короткие гудки.

Занавес опускается.

Негритянский джазовый оркестр очень проникновенно исполняет мелодию на вариации чумацкой плясовой.

Акт 5

Внутренности пирамиды фараона с элементами провинциального железнодорожного вокзала в глубине Среднего Поволжья.

Правая сторона сцены занята буфетной стойкой и голландкой печкой с изразцовыми плитками в петушках.

Ближе к авансцене стоят круглые стойки-столики. За ними расположились: царь Давид и пророк Гад; Студент, Банкир и Девица; Вялощекин и Баалат. Все одеты по-зимнему.
Посредине буфета валяется что-то, похожее на забинтованного с ног до головы желтыми бинтами массивного человека.

Слева стену буфета украшают текинские ковры с портретами Михаила Сергеевича и Раисы Максимовны . У всех грустные лица.

Вкрадчиво играет аккордеон покойного Геннадия Заволокина. Так, что душу рвет. Солистка хрипло и так тепло поет чуть пьяным голосом:

- Да, я институтка ,
да, я - дочь камергера ...

Царь Давид (обращаясь к пророку Гаду): Не знаешь, любезный, когда поезд на Ртищево ?
Пророк Гад: Только что ушел. (Гладит бороду).

Библейские персонажи едят пирожки с капустой и запивают свежим вольским пивом, сладко отрыгиваясь. Под ногами трется бродячий кот.

Царь Давид (вытирая бороду): Горчит.

Пророк Гад: Не понял?

Царь Давид: Живое пиво, говорю, горчит.

Пророк Гад (нехотя): Как- будто.

Царь Давид: Были времена, когда не горчило.

Пророк Гад: Простите, что-то мне знакомо обличье ваше. Вы не...?

Царь Давид (поспешно): Нет - что вы! Не был, не состоял, не участвовал... Прошу прощения (Порывается уйти, скользя подбитыми валенками по загаженному полу станции).

Пророк Гад (отодвигая пиво): Да не бойтесь вы, я и сам из бывших и ничего. Вот живу!

Царь Давид (раздумывая, уйти или не уйти): Вы меня неправильно поняли, сэр.


Пророк Гад (усмехаясь): Как же не понял? Всё я вижу, месье. Нас, брат, не спрячешь под полушубок. От нас партийностью, как нафталином, за версту несёт.

Царь Давид: Несёт и пронесёт. Чего раскричались? Может, вы ошиблись?

Пророк Гад (смеется): Ошибся? Вот еще! Да я скажу, о чем мечтаете вы тайно. Как вы лелеете надежду свой бюст меж липами иметь на старом кладбище у деревенской церкви.

Царь Давид: Откуда вы? Откуда вам?..

Пророк Гад (сдвигая кружки с пивом): Лучше выпьем, а то (кивает в сторону молодых людей) ребята еще услышат нас и примут за больных или бомжей.


Библейские мужи пьют и закусывают, в такт музыке постукивая валенками по грязным плиткам.

Студент: Как славно здесь! (Озирается).

Девица: Сейчас - так да, а раньше - нет!

Студент смеется

Девица: Какого хрена вы смеетесь, кавалер?

Студент (прихлебывая пиво): Просто так, мадам.

Девица: Какая тебе я мадам? Я еще молоденькая.

Банкир: Друзья мои, не ссорьтесь. Давайте лучше помолчим, ведь скоро встреча миллениума ! Такое не каждый Новый год случается.

Девица: Я домой, в Поворино, хочу!

Студент: Какие есть еще желанья, мои друзья?

Банкир (поднимая руку): У меня есть.

Студент: Говорите, коллега.

Банкир: Хочу цивилизованную Россию.

Студент: Богатую?

Банкир: Да.

Студент: Великую?

Банкир: Да.

Студент: Единую и неделимую?

Банкир: Да.

Студент: Имейте!

Банкир (не задумываясь): Как славно! (Сладко улыбается)

Студент: Вы не по адресу попали, коллега. Я род свой древний от татар веду.

Банкир (сплевывая под ноги): Ну и?

Студент: И не люблю, когда татар или черемисов за скобки выводят.

Банкир: Да что вы! И у Лужкова не пошехонское обличье. Зато он хороводы водит с нами.
Деда Мороза даже подарил. И Родину ему завел где-то за Вологдой.

Студент: Ну, ты хватил! Михалыч - сила! Он свой мужик и даже друг Иосифу Кобзону.

Девица: Друг он, друг! Мужчина, мальчики! Такой вам и не снился.

Студент: А Моисееву Борису ?

Банкир: У меня есть друг-артист. Так он бредит харизматиками по большому счету. Еще он генералов толстых обожает.

Студент (поднимая кружку с пивом): Все! Все! Хватит с нас политики и всяких там Борисов.

Все молодые люди соглашаются и пьют пиво, подпевая Солистке: «Да, я институтка...»

Напротив молодых людей стоят у стойки высокая блондинка и рослый брюнет. Что-то позволяет узнать в них Баалат и драматурга Вялощекина.
Они пьют кофе и тихо беседуют.

Баалат: Дружок, ты рад?

Вялощекин: Чему?

Баалат: За эти дни ты к тайне приобщился и мастерство постиг.

Вялощекин: Какое?

Баалат: Зад свой уносить из преисподней..
.
Вялощекин: Я не уверен.

Баалат: Объяснись.

Вялощекин: Я не уверен, что там, куда я зад унес, безопаснее.

Баалат: Ты прав. Империя Острозубов еще агонизирует.

Вялощекин (отхлебывая пиво): Меня не это страшит.

Баалат: Уже интереснее - говори!

Вялощекин: Я себя боюсь. Боюсь таких, как Бобочка. Помрежа он, скотина, после Египта в мулатах черных держит.

Баалат: Не бойся. (Накрывает руку Вялощекина своей ладонью) Я уже распорядилась: полчища крыс и мышей готовы броситься на уничтожение кабельных линий. Спутники будут накрыты эскадрильями летучих ушанов.

Вялощекин: Ну и что? Идею-то не убить? Как и не выдумать…

Баалат (кивая): Идею - нет, но её носителей - можно.

За кулисами слышен шум подходящего поезда. По вокзалу объявляют начало посадки, но вместо Ртищева почему-то называют Абидосс.


Баалат (видя замешательство в буфете, говорит всем): Не волнуйтесь. Сейчас все выясним. (Достает сотовый телефон и долго набирает номер)

Вялощекин (обреченно): Пустая затея.

Сцена постепенно погружается в сумерки. Слышны простуженные голоса и глухие удары лопат о замерзшую землю. Над крышей кладбищенской сторожки воет ветер.

Первый голос: Скоро рассвет.

Второй голос: Наверно.

Первый голос: Закурим?

Второй голос: Давай.

Первый голос (после небольшой паузы): Как ты думаешь, на всех хватит?

Второй голос: Хватит. Еще останется.

Первый голос: Дай-то бог.

Второй голос. Да.

Первый голос: На Востряковском уже «белорусами» орудуют, а мы все по старинке копаем.

Второй голос: Уходит профессия.

Первый голос: А рушники? Трактором не опустишь.

Второй голос: Ты прав. Мы еще долго будем нужны людям.

Звучит вальс «На сопках Маньчжурии». Посредине буфета бравые офицеры в гуссарских мундирах танцуют с изящными бомбистками из партии левых эссеров...

Баалат (дозвонившись): Алло! Алло! Наконец! Нет! Надо же! Не слышу вас! С вами говорит...
Голос из телефонной трубки: «Не действующая в настоящее время нумерация... Не действующая в настоящее время нумерация...»

Под звуки вальса и звяканье шпор опускается занавес. Проходят долгие минуты антракта в театре и месяцы в жизни...
***


Вялощекина выписали из больницы. Он поправился и окреп.

К работе драматург приступил не сразу. Сначала повалял дурака, дабы привыкнуть к свободе и почти полной самостоятельности: какое-то время он еще должен был находиться под наблюдением врачей и состоять на учете в психоневрологической поликлинике творческих работников, но это его не слишком огорчало.

В больнице, украдкой от персонала, он записывал свои сны и рассуждения на обрывках от папиросных пачек, газет и рецептов, дабы к диагнозу «египтомания» не прибавился еще один – «графомания».

Когда-то Вялощекин прочитал у Солженицына, как тот в лагерях ГУЛАГа заучивал наизусть свои только что сочиненные повести, и воспользовался опытом бородатого патриарха, хотя в том не было никакой необходимости. Лечащий врач сам посещал заседания местного ЛИТО и писал воспоминания о Борисе Савинкове.

Вялощекин, как и Солженицын, сплел из подручного материала чётки и по ночам повторял абзац за абзацем свои пьесы, пугая соседей по палате ночным бормотанием. Соседи, как и он, не были патологическими шизоидами, и, когда он им объяснил, что делает, то его стали просить рассказать о содержании пьес, а потом обсуждали свежеиспеченные вещи, что было смешно и трогательно одновременно.

Васёк, молодой бульдозерист из подмосковной деревни, всё спрашивал: зачем Вялощекин выводит на сцену царей там всяких и пророков, мумии египетские и прочую рухлядь. Он утверждал, что ему, ВаськУ, было бы интереснее почитать книги или посмотреть по телеку про балашихинских проституток или люберецких бычков, которые плохо учились в школе, а теперь отлично живут по жизни. Занимаются легальным бизнесом и ходят в депутатах.

Еще Васек говорил, что ему нравились описания похождений красивых женщин и умных мужчин, нравились гордые бандюки и находчивые милиционеры, что ему, Ваську, в жизни не заработать на вояжи в жаркие места планеты, но хоть почитать и пожить в мыслях жизнью братков и то – класс и польза для души!

Вялощекин слушал и не спорил. Он понимал, что люди ни в чем не виноваты по большому счету, что они желают того, что закладывается им в подсознание проклятой повседневностью, что старик Фрейд всегда будет прав, когда понадобится разобраться в той или иной общественной коллизии, не говоря уж об отдельно взятом убитом депутате или шоумэне.

Все настолько сплелось в этом мире, считал Вялощекин, что ткань безусловного так проникла в пелену условного - не разорвать...

По вечерам Вялощекин в своем маленьком кабинете -квартирке долго не гасил электрический свет. Ему казалось, что та ночь, которую он пережил то ли наяву, то ли в бреду, путешествуя по Египту Среднего царства, не закончилась и только на время отпустила его от себя.

Выздоровев окончательно, Вялощекин занялся самообразованием. Ему давно хотелось почитать в подлиннике Набокова Владимира или Шекспира Уильяма.

Чужая речь с трудом усваивалась драматургом. Строгий порядок членов предложения очень мешал пониманию авторской мысли.

Занимаясь языком, Вялощекин думал о том, что педанты-англичане с образованием британской письменности именно на грамматике заквасили свою цивилизацию и оттого имели консервативный склад ума и не меняющийся веками образ жизни в смысле традиций от искусства до политики, от газонов до пабов, от бродяг и до королевы...

Шли дни. Вялощекин посещал курсы английского.

Однажды, возвращаясь на троллейбусе с занятий, драматург встретился с Баалат. Он сразу узнал царицу Библа и повел себя так нервно, что обратил внимание кондуктора.

- Ваш билетик? - попросил кондуктор.

- Я не успел, - ответил Вялощекин.

- С вас - штраф , - улыбнулся кондуктор. - Одна десятая минимальной зарплаты.

- Позвольте, но я не успел! - возмутился Вялощекин. - Что за тиранство!

- Гражданин, тогда пройдемте! - строго сказал кондуктор, похожий на генерала Макашова в молодости.

- Безобразие! - чуть не заорал Вялощекин и понял, что в эту минуту за ним может наблюдать Баалат и черт знает что подумать.

Баалат действительно в этот момент наблюдала за Вялощекиным, и её реакция была мгновенной:

- У меня билет этого мужчины!

- Покажите! - кричал недоверчивый контролер, ринувшийся сквозь строй пассажиров к любезно улыбавшейся Баалат.

- Вот! Баалат вытащила билетную ленту. - Смотрите!

Кондуктор тщательно изучил билеты и вернул их Баалат, посмотрев на Вялощекина:

- Везет же некоторым!

Вялощекин не сопротивлялся. Он с нежностью, как под гипнозом, смотрел в синие с молоком глаза Баалат и чувствовал в себе мужчину или толпу мужчин, что было всего точнее.

Драматургу было неловко, что за него заступилась женщина, но было так приятно, что заступилась именно та единственная женщина, любой шаг которой им, Вялощекиным, мог рассматриваться как веление свыше.

Теперь он боялся только одного: не прозевать бы её остановку, сам не зная, для чего это ему нужно. Конечно, он хотел бы поговорить с нею, вспомнить былое, но сам понимал, что прошлое было слишком призрачным, чтобы вызвать на откровение.
Троллейбус остановился.

- Моя остановка, - сказала Баалат.

- Моя тоже! - спохватился Вялощекин.

Они вышли. На улице шел снег и небрежно кружился над длинными чугунными фонарями-ретро. Повсюду зажигались праздничные огни, ведь до Нового года оставалось всего несколько дней и в воздухе уже витало предчувствие суматошной новогодней ночи, справляемой атеистами страны между двумя рождествами - католическим и православным - в разгар церковного поста.
«Бедная Россия, - думал Вялощекин, - так насиловалась всегдашними реформаторами, что ей впопыхах проливали плодотворное семя не по назначению и она не успевала и не могла забеременеть в отведенные сроки, а лишь прикидывалась дамой в интересном положении, оставаясь от реформы к реформе нетелью, оторвавшись от варварской азиатчины и не пристав к лицемерной Европе в ожидании очередного сутенера ».

Баалат кивнула мыслям Вялощекина.

- Вы согласны? - ничуть не удивившись, спросил драматург.

- Иначе и быть не могло.

- Почему?

- Ох уж эти мне «почему», - вздохнула Баалат, грустно улыбнувшись. - Давай сменим тему.

- Есть предложение?

- Как всегда...

- Попробую отгадать. - Вялощекин заглянул в синие с молоком глаза. - Вы меня приглашаете... приглашаете - на чашку чая, - выпалил он, покраснев.

- Обязательно! - согласилась Баалат.

Вялощекин почувствовал горячую волну, которая накрыла его от шапки до ботинок, наполнила легкие и стала поперек горла так, что перехватила дыхание.

- Согласен.

- Вот и хорошо! - Баалат сжала руку Вялощекина. - Нам сюда, - и повернула в темный столичный переулок...

В этот вечер небо было необычным, словно кто-то разлил темно-синюю тушь между сероватыми клочками облаков и подсветил серебряным рогом луны, который здесь же сиротливо болтался на фоне остывающего заката.

Небо было похоже на дешевые декорации, которые Вялощекин в качестве халтуры часто заказывал своему другу Пузатенькому. Пожалуй, что у художника выходило даже лучше, чем в натуре. Но у нарисованного неба неряшливая реальность не дышала мистикой.

- Вы правы, - снова угадала мысли Вялощекина Баалат. - Креативный акт в живописи - есть факт искусства, но любое произведение по сравнению с жизнью лишь репродукция, с одной стороны. С другой, любая реальность, отраженная в нашем сознании - фикция. Мы видим и слышим только то и только так, как в состоянии это сделать.

Вялощекину не хотелось казаться невежей и тугодумом, но он промолчал: пусть его воспринимают таким, какой он есть, он не будет подлаживаться под чьи-то вкусы. Он ведь тоже художник и ему не чуждо тщеславие, приходящее во снах с толпами поклонников и поклонниц в оранжевых жилетах дорожных ремонтников и с отбойными молотками в руках, покрытых платиновыми браслетами.

Не успел Вялощекин додумать приятных мыслей, как вдруг над самой головой раздалась автоматная очередь и они с Баалат, повинуясь инстинкту , упали на заснеженный тротуар.

Рот драматурга забился снегом. Закрытые веки прижгло осколками льда и наполнило изнутри солеными и теплыми слезами. Сердце так часто забилось, что драматург стал задыхаться.
Черный поезд из библейской вереницы грузовых вагонов всею своею чугунной тяжестью накрыл тщедушную фигурку Вялощекина, намотал на стальной блеск колесных пар, вспрыснул мазутом и потянул, начиная с холодеющих ступней, в преисподнюю, чуть-чуть при этом лязгая дрожащими буферами сцепок и посвистывая паровозными гудками: у-у, бум-дзинь…

Все существо Вялощекина стало превращаться в сгусток потусторонней энергии, кое-как еще реагирующий на слабеющие связи с сутью привычного для человека мира, но все больше и больше входящий в нутро субстанции с отрицательным потенциалом , лишенный сознания и все яснее и яснее проступающий светящимся ромбом на плоскости, разделяющей бытие от небытия, тайну от легенды, суету от нирваны , а смысл от смысла смыслов.

Перед или под ним, а может – за или вне его – Вялощекина – пронеслась вся его непутевая жизнь в смысле беспутной и свободной от пут, в смысле катящейся в тартарары или дальше без всяких дорог и знаков к той черте, тому пределу, что может быть, есть беспредел; к тем фонарям в конце городского тупика, что давно погасли, а если и зажгутся, то, скорее в качестве приворотных огней на краю болота, чем маяка у выхода в океан.

Даже с такой, как его, жизнью было страшно расставаться. Больше всего было жаль теплую шерстяную варежку, утонувшую в весенней грязи, когда отец и мать были еще молодыми, а его самого можно было перешибить одной соплей.

Уходить, к удивлению Вялощекина, оказалось проще, чем это мнилось при жизни. Сам уход воспринимался как нечто обязательное, должное и неотложно-важное, словно долгожданный поход к дантисту или проктологу. Чувство было такое, как при посещении уроков пения или физкультуры в детстве: не желаешь идти, а надо.

Вялощекин когда-то думал, что и женщине - хочешь, не хочешь, - а рожать надо, если оплодотворили. Можно, конечно, не рожать, но кто тогда будет следующим думать о пользе или вреде репродуктивной деятельности человека?

Выходило, что роды и кончина в чем-то схожи: не хочешь, а надо. Возможно, что и не надо, но так давно и так крепко это заведено, что выходит как то само собой.

Со временем, Вялощекин где-то читал, человек обиходил рождение и смерть кулинарно и галантерейно, освятил культами и свел до обыденного дела: раз-два и родился, раз-два и ушел, не было и появился, был и не стало; плюнуть и растереть по всем кровавым отблескам вечернего горизонта.

По таким рассуждениям Вялощекина можно было записать в безбожники, но это не соответствовало истине. Атеистов он жалел и надеялся, что каждый из них, пройдя все стадии заблуждения, обязательно откроет для себя бога.

Бог, считал Вялощекин, не спасет и не укроет, ведь тогда приходилось бы слишком многих желающих спасать и укрывать. Их спасешь и укроешь, а они снова согрешат и снова покаются. Как же быть с таким специальным рецидивом греха. Это надо целый Библейский уголовный кодекс принимать, раз. Штат набирать святых следователей и прокуроров, оперов и прочих субъектов уголовного процесса, два. Судебное присутствие заводить в расширенном составе, три. Сеть исправительных лагерей создавать, четыре. Потом не обойтись без профессорско-преподавательского состава, без подготовки молодых кадров, пять… Дальше – больше: выходила целая система небесной бюрократии. Господи, подумал драматург, нам тяжело, а каково же тебе управляться с нами?

Вялощекину хотелось спастись. Он всегда верил, но понимал, что не спасся. Он бы спасся, но сам считал, что с богом не следует торговаться, а потому грешил и каялся. Верил, что бог поймет его и не осудит, а если и осудит, то помилует, а если и не помилует, то он, Вялощекин, не возропщет, ибо сам себе причина своих несчастий...

Очнулся Вялощекин в узком пространстве, не в состоянии пошевелить ни одним своим членом. Запах благовоний и мелкая, похожая на пудру пыль казались знакомыми.

Веки он не мог приподнять, но в этом и не было никакой необходимости. Внутренним зрением Вялощекин видел гораздо больше, чем он мог бы видеть глазами, но это были скорее образы, то ли обрезающие, то ли образующие реальность с помощью символов. Образы сплетались в композиции , те переходили в системы. Последние, достигнув совершенства, становились самодостаточными и самообразующими, - синергетика и только!

Вялощекину представилась редкая возможность, погружаясь в хаос, изнутри насладиться процессом синтеза и распада молекул. Он с удовольствием отмечал, что многое с ним происходит именно так, как когда-то представлялось в его снах. Возможно, что прежние чувства и ощущения воспроизводились им не совсем точно.

Главным же было то, что к Вялощекину возвращалось сознание.

Баалат пули не задели, и она не смогла сразу же составить Вялощекину компанию.
Неизвестный прохожий в большой кепке, став очевидцем убийства, мог видеть Вялощекина, лежащего без шапки с пробитой головой на снегу и большую серую крысу, которая обнюхивала свежую, еще парящую кровь драматурга.

Прохожий пугливо посмотрел по сторонам и перекрестился:

- Мир твоему праху, человече.

Хотел швырнуть в крысу камнем, но передумал: не все ли равно теперь этому бедолаге - будет грызть его крыса или нет. Вот ему, случайному прохожему, уж точно нечего здесь делать и надо быстрее убираться, чтобы не оказаться невольным свидетелем.

Но прохожий напрасно опасался. Вокруг места убийства стояла такая тишина, что было слышно, как серая крыса лакает дымящуюся кровь. Никакая милиция не спешила к месту убийства и никто из жильцов ближайших домов не выбрался на улицу: люди ко всему привыкли и чужим не интересовались. Лишь бродячие коты шуршали гниющими даже на морозе отбросами в больших металлических мусорных баках, да усилиями ветра где-то высоко над дворовым колодцем несильно хлопал лист кровельного железа.

Прохожий ринулся в сторону, но его ноги попали во что-то мягкое, шевелящееся и живое. Послышался хруст, схожий с треском ломающейся сирени и уже ни на что не похожий визг. Одновременно с этим прохожий почувствовал сквозь толстые штаны очень сильные укусы в области икр. Только тогда он с ужасом разглядел скопище серых крыс, которые сплошной кишащей массой заполнили пространство вокруг мертвеца, мусорных баков и уже не вмещались на ограниченном домами пятачке старого московского дворика.

«Хана, - подумал прохожий, даже не пытаясь защищаться. - Не бандиты застрелят, так эти твари сожрут».

- Не бойся, - прозвучал приятный женский голос. - Тебя они больше не тронут: ты здесь ни при чем.

- Где ты? - спросил прохожий, втягивая шар головы в обвисшие плечи.

- Я перед тобой, - ответил тот же голос.

- Где? - изумился прохожий.

- Вот я, - снова сказали. - Видишь самую крупную и красивую крысу? Это - я.
Прохожий, поискав глазами, сразу определил, что самой большой и самой красивой крысой даже при слабом свете звезд была та самая первая крыса, которую он увидел возле трупа.

Она уже не пила кровь, не пряталась за покойника и встала на задние лапы так, как если бы она была лидером какого-нибудь крупного общественного движения или избирательного блока. Ее глаза излучали не то лунный, не то синий с молоком свет.

- Кто ты? - спросил крысу осмелевший прохожий.

- Не имеет значения, - ответила крыса.

- Но я-я, - сказал, заикаясь, прохожий. - Я просто шел...

- Я знаю, - спокойно сказала крыса. - Ты не дергайся, и они, - она показала на крыс, - не сделают тебе больно.

Крысы, услышав ее голос, пришли в движение. И только самые задние, пытаясь оказаться поближе к ней, продолжали напирать, задрав свои длинные хвосты - веревочки кверху.

- Не буду, - робко произнес прохожий.

- Вот и хорошо, - сказала крыса и обратилась с речью к своим собратьям. Речь Баалат:

- Братья и сестры нашего Союза Острозубов! Настал тот великий час, когда мы, наконец, должны определиться, что для нас важнее в жизни: победить или умереть.

По рядам крыс гулко и как-то гневно прогудело: «У-у-у...»

Баалат, скрестив лапки на груди, продолжила:

- Нет такой силы, которая смогла бы удержать нас в сырых и зловонных подвалах, в смердячей канализации и выгребных ямах.

И мы, - голос Баалат зазвенел, - и мы бы хотели ходить в шиншилловых мехах и получать от родственников ценные подарки на рождество , учить за валюту наших детей за границей и музицировать в свободное время на фортепианах , носить красивые наряды от кутюр и танцевать на балах у губернатора.

И мы бы хотели тонко питаться и мягко почивать на перинах, ездить в ночные клубы и получать гранты от правительства. И мы бы хотели лечиться у хороших докторов и иметь достойную старость. И мы бы хотели пошляться по всему миру и посмотреть, как живут другие крысы.

Мы бы тоже ограничили свою рабочую ночь и ввели бы пособия по инвалидности и на матерей-одиночек. Мы мечтали и мечтаем о полном запрете крысиного яда и прочих отравляющих веществ. Мы за мирное сотрудничество с другими крысиными кланами и против различий по национальному и половому признаку. Мы за процветание и сотрудничество всех живых существ…
На голос Баалат стали стекаться крысы со всех муниципальных округов, а одна пожилая чета прибыла даже из Реутово.

Ни переулок, ни прилегающие дворы и улицы уже не вмещали серых крысиных волн.
На магистралях все автомобильное движение было перекрыто. Уставших работников ГИБДД стали сменять крысиные активисты в касках и с маленькими полосатыми жезлами.

Вызванные пожарные команды были разоружены и выдворены за пределы МКАДа.

Живо подсуетились работники турецких харчевен и в разных местах прямо на свежем воздухе устроили шашлычные и коптильни. На угощение годилось только свежее и еще теплое парное мясо.
Совершенно незаметно серьезное событие по поводу тронной речи Баалат стало перерастать в крысиные народные гуляния с элементами юридической философии и национального фольклора .
На гуляниях присутствовали только два представителя столичной публики: бездыханный Вялощекин и безымянный прохожий.

За общим шумом уже не стало слышно Баалат.

Прохожий попытался почтительно протиснуться сквозь толпу крыс и даже снял кепку, обнажив большую лысую голову, но напрасно. В едином порыве крысы так увлеклись, что ели мясо, гуляли, пели и плясали, плотно соприкасаясь друг с другом. Их тонкие и длинные хвостики стали мелкими крючочками сцепляться между собой и образовывать довольно прочные групповые соединения...

В это самое время, оставшись в одиночестве, дух Вялощекина пребывал внутри подержанного саркофага и томился. Бесплотный драматург уже по-иному воспринимал окружающее, испытывая чувства, совершенно непонятные нормальному человеку, описать которые обычными средствами было бы невозможно. В качестве примера достаточно привести то, что дух Вялощекина одновременно находился в нескольких, удаленных одно от другого по времени и расстоянию местах: в Древнем Египте и за персональным компьютером в Москве.

Но еще более сложным для понимания оказалось равнопроникающее вхождение души драматурга в живую и неживую материю.

Душа Вялощекина амбивалентно пребывала в самой мумии и в гранитных крошках саркофага, в фигурках серых крыс, сгрудившихся вокруг Баалат, и в большом шаре лысой головы прохожего, что невозможно описать простым перечислением.

В четырех словах: душа Вялощекина была везде, но это вовсе не значило, что она повсюду давала о себе знать. Только в случае крайней необходимости и лишь легкими намеками душа напоминала о себе.

Единственным местом, где душа отсутствовала, было остывающее среди крыс тело убитого киллером Вялощекина. При этом только Баалат и бессмертная душа знали, что Вялощекин не прекратил существования, а лишь перешел в иное измерение, в разных ипостасях продолжая внимательно следить за происходящим.

Творящееся у тела Вялощекина действо постепенно приобретало зловещий смысл, ибо крысы, увлекшись публичной тусовкой, так переплелись между собой, что поодиночке уже не могли перемещаться. Любое движение требовало усилий всего крысиного клана...

Несмотря на позднее время, сам Бобочка в маршальском мундире кинулся освещать события из центра столицы, но ему не удалось пробраться дальше улицы Новогиреевской...

Помреж, не успевший смыть гуталин, ходил с кинокамерой вокруг шефа и снимал крупным планом осиротевшие базарные лотки приветливых южан, распуганных крысиным нашествием.

В воздухе пахло горелым мясом и крупными неприятностями. Где-то притаились скинхеды и националисты.

- Ты натуру, натуру шлифуй! - кричал Бобочка на запыхавшегося от спешки Помрежа, потирая озябшие руки.

- Слушаюсь, мой маршал! - отвечал Помреж, продолжая вводить в кадр толстые зады сопровождающих торгашей путан с обгрызенными под самое междометие колготками «Голдэн лэди».

На контакт с Бобочкой торговцы не шли, но за крысами гонялись с большим остервенением, используя все колкие и твердые предметы.

- Экспрессию крупным планом! - сам не свой кричал Бобочка. - Честн слово, выпорю я тебя сегодня!

Помреж сквозь гуталин покрывался вишневыми пятнами, но художественными принципами не поступался: ни одна из женских прелестей не могла укрыться посреди ночной Москвы от его вездесущей камеры.

- Пори, хозяин! - соглашался Помреж и продолжал водить объективом по герлфрэндс бизнесменов и по жесткой щетине на квадратных подбородках оборотистого люда. - Только радик подлечишь!

- Ну, старик, знаешь! - не соглашался Бобочка. - Мне публо надо, а не порно, честн слово.

- Маршал, нет базара! Будет тебе «публо», «юбло» и хрен с перчиком на приправу, а если постараемся, то такой сюжетец раскопаем!

- Уж постарайся, дармоед, чтоб все пучком было, - отмахнулся Бобочка. - Нет у меня времени всю ночь шар - зонд на статую Свободы натягивать.

В какой-то момент по ночному каналу модного радио прошла информация, весьма заинтересовавшая Бобочку. В ней сообщалось об убийстве на улицах Москвы известного драматурга и о небывалом нашествии на столицу серых крыс.

- Это наше! - обрадовался Бобочка. - Чую, наше! Слышишь ты, чемодан без ручки? - обратился он к Помрежу, поглощенному съемками.

Помреж даже сник и оставил в покое «ночных бабочек» . Ему, как и Бобочке, пришли в голову те же самые ассоциации в связи с их недавним путешествием в Среднее царство. Разница была лишь в количестве грызунов и в том, что тогда они были самыми настоящими крысами.

Деятельный Бобочка сразу приложил все усилия, чтобы пробраться к эпицентру событий.
На подкуп патрулей из редакционного резерва были запущены огромные суммы.

Постовые и патрульные охотно брали деньги, но следом сообщали своим напарникам, что автомобили пресс-службы известного олигарха проникли сквозь оцепление и рвутся в запретное место.

Новые постовые тоже брали деньги и тоже «стучали» своим коллегам по направлению маршрута журналистов.

Когда денег не осталось, Бобочка стал снимать с себя дорогие маршальские регалии , охотно принимавшиеся прапорщиками и сержантами правоохранительных органов.

Стражи порядка не побрезговали допотопными именными часами - хронометром под маркой «Балтфлот» и чайками по всей окружности циферблата, бабушкиным обручальным кольцом, - Бобочка никогда не был женат, - и магическим браслетом от сглаза.

Когда снаружи мундира ничего не осталось, Бобочка нырнул за пазуху и нащупал крохотный кулончик - камею из слоновой кости на тонкой золотой цепочке.

На кулончике можно было разглядеть два связанных по затылочной части профиля - портрета: женщины и похожего на крысу зверька.

Бобочка в суматохе забыл про свой чудесный талисман , подаренный ему когда-то царицей Библа.

Тогда, прощаясь и протянув кулон, Баалат сказала: «Не расставайся с ним. Когда надо, он сам даст о себе знать».

Кулон действительно напомнил о себе легким жжением в области сердца.
«Будет трудно, - говорила Баалат, - потри кость и я приду, но будь осторожен и три кулон только со стороны...»

Дальше Бобочка не помнил и поступил опрометчиво, потерев кулон со стороны профиля зверька. Вдруг автомобили с постовыми стали такими огромными, что рост Бобочки и Помрежа позволял рассмотреть только протекторы на шипованной милицейской резине.

Своего дружка Бобочка вообще бы не узнал, если бы не кинокамера, ибо ничего не было общего у того франтоватого мулата в униформе с этой черной крысой, которая стояла перед ним, помахивая хвостиком.

Сам Бобочка стал маленьким и оброс грубою серою шерсткой.

«Опять, - подумал Бобочка, не сразу сообразив, - опять надрался до галлюцинаций . Бедная моя мама, она всегда говорила: «Брось пить и ты добьешься успеха!» А я что за мурло такое? Жил всегда по своим правилам. Эгоист , честн слово. Изнурял близких. Хамил начальству и старшим по возрасту. Не верил экстрасенсам и колдунам . Стеснялся нищим подавать. Сторонился бедной и пугался богатой родни. Коллег считал бездарностями. Мечтал о монашеском постриге, но любил восточную роскошь. Пьянствовал, но дух свой морил перламутровыми, прости господи, исканиями. Преданного мулата довел до скотского состояния. Что и говорить - дрянь человек, а, может, и не человек вовсе? Взять хоть сегодня: маршальские регалии с керченской барахолки - тьфу-тьфу, браслет из Каира - тоже и доллары и все, все - даже друзей растерял. Всё никак не мог обрести равновесия между «могу» и «хочу», «надо» и «достаточно», между собой, Бобочкой, таким, как все, и между другим Бобочкой, который считал себя пупом земли и сам не знал: чего он хочет. Что - себя? Других не понимал. Помрежа, например: парень - класс, мог бы в Тарковские выйти - талант, блеск - что глаз, что ум, что руки, даже трансцендентным интересуется. Теперь - баста. Так черной крысой и проходит он весь остаток жизни. Но ведь и я - крыса. Или еще не крыса? Но ведь был когда-то? Значит, - осенило Бобочку, - опять мог бы ею стать, а раз так, то это не пьянка, не сон и мне не кажется, что я - крыса. Я - крыса на самом деле. Баалат, - мелькнула догадка, - это она. Она подаёт ему знак. Искать, - решил Бобочка, - искать! Немедленно искать Баалат».

- Кого искать? - удивился Помреж, оскалив огромные нижние клыки.

- Её - Баалат! - поставил точку Бобочка. - Слушай сюда, Куросава !

- Есть! - козырнул Помреж черной лапкой, едва удержав камеру. - Искать так искать, наше дело служивое. Прикажут искать - будем. Приказывай, басса!

Никто даже не заметил, как две крысы - серая и черная, - прошмыгнули под днищем патрульной машины и проникли за Садовое кольцо...

Шел третий час ночи. Легкая прохлада перешла в сильный мороз, хватающий за кончики ушей и розовые ноздри.

Крысы торопились, ибо что-то им подсказывало, что надо спешить. Лапки скользили по замерзшему асфальту и проваливались в высоких, розовых от света рекламы сугробах.

Пустота тротуаров и супермаркетов невольно обращала на себя внимание.

Рекламные огни сексуально-разгоряченно приглашали погрузиться в их соблазны и слиться с греховными стонами тысяч Магдалин , втянуть в себя их пахучие соки, поднять клыками упругие соски и крупные губы, залитые сукровицей помады, играя на них, как на клавишах дорогого рояля...

Крысы бежали. Сверху сыпался мелкий снег и таял на вспотевших мордочках.

В правом боку у Бобочки покалывала печень, под левым соском ныло сердце, а пятки горели от быстрого танцующего бега.

Улицы столицы пахли ночью и чем-то еще таким, очень близким к тайне, которая держала очевидцев ночных событий на коротком поводке.

Бобочка и Помреж бежали в тесном контакте, надеясь вскоре достичь своей цели. Они уже чуяли родные запахи и гвалт сородичей, когда на их пути возник старый бездомный кот с большими разодранными ушами. Кот мягко улыбался и лил под себя плотоядные слюни.

- Видишь? - спросил, остановившись, Помреж.

- Вижу, - ответил Бобочка. - И чего?

- Он за нами, - сказал Помреж, поежившись.

- Не бойся, старик, - перебил Помрежа Бобочка. - Он козёл.

- Не козел, а кот, - возразил Помреж и навел на кота кинокамеру.

Кот нагло понюхал крыс, потрогал полосатой лапкой кинокамеру и философски заметил:
- Сымай - сгодится для истории. - Сказал так и как болотный леший пропал в темноте московских закоулков.

Ночь вошла в ту стадию, когда наступление утра чувствовалось как приближение родовых схваток.

Повалил крупный снег.

Свет фонарей устал. Теперь он ложился на окружающие предметы иначе, обволакивая их мягкой пленкой и как бы связывая в предутренней неподвижности и дреме, играя с полутонами легких теней и растворяясь в торжестве щедрого снегопада.

Дома казались огромными пирамидами, перешедшими от Нильских порогов на московскую землю прямо со своими обитателями, которые накопились за минувшие тысячи лет и заселили их подобно пчелам в улье. Все они радиально расположились возле маленькой багровой пирамидки с главным Дремуном страны, так проникнув в небо метафизикой мышления0 , болью памяти и рефлекторностью чувств, что уже не мыслили кокона своей столицы без забальзамированной личинки маленького мавзолея и старательно из года в год наполняли нутро Дома миллионов всякого рода призраками и легендами, которые тщательно оберегались верховными сановниками всех восьмидесяти девяти номов…

Бежать по московскому снегу было не легче, чем по египетскому песку, но тут Бобочка и Помреж были дома и хорошо ориентировались в пространстве.

В тот, первый, раз, в Египте, они путешествовали с комфортом.

«Там был Египет, - думал Бобочка, - фелюги всякие, летающие царицы и никто не удивлялся при виде говорящих крыс, а тут попробует крыса такси поймать - не поймут, мало того - постараются колесом переехать. Со своей машиной не справиться: не те у нас размеры организмов, а верховых львов в Средней полосе не разводят.

Как славно тогда доставил их Текила в международный аэропорт Каира и нежно перенес через таможню под видом дипломатической почты. Но в Москве, в Шереметьево-2, их сразу украли какие-то слабонервные воришки и перепутали с багажом первого президента, летевшего на отдых. Так, волею судеб, они с Помрежем оказались в центре известных событий и до сегодняшнего дня процветали. Но не очень долгим оказалось их счастье. Как им теперь вернуть утерянное? Ясно, что только через Баалат, но где она?» - И вслух спросил:

- Где?

- Кто где? - не понял Помреж, бежавший рядом с камерой в руках.

- Ты знаешь, - нервно бросил Бобочка, хлюпая носом.

- Ты о ней? - спросил Помреж, переведя дух.

- О ком же еще? - психанул Бобочка, возмутившись непонятливостью бывшего мулата. - Она, только она и поможет.

- Ага! - согласился Помреж и постарался как можно профессиональнее снять галопирующий бег Бобочки на фоне старых столичных двориков. Он понимал, - такое снять, что саму историю за хвост поймать.

Приморившись, Бобочка и Помреж остановились у мусорных баков, от запаха которых сладко закружилась голова. Бобочка даже не утерпел и заглянул в один из баков, но там было пусто. Он проверил остальные баки, но и те были пусты, не считая старых и присохших изнутри нескольких корочек хлеба.

- Ты чего? - спросил Помреж. - Жрать захотел?

Бобочка только кивнул, но своей тревоги не выдал. Впрочем, газетчик полностью не был уверен в своих мыслях, но подозрения усилились, когда он присмотрелся к ночному городу: ни прохожих, ни транспорта на опустевших улицах не было. Это отчасти объяснялось за счет глубокой ночи. Но почему нет ни такси, ни милиции, ни машин скорой помощи, ни авариек? Ни-ко-го и ни-че-го. Почему? Конечно, они бежали дворами, подвалами, линиями канализации. В одном месте им пришлось невольно - из-за высокого уровня грунтовых вод - выбраться на поверхность и очутиться в районе трех вокзалов.

Бобочке милее всех был Ярославский и он решил проверить свои догадки.

Канализационный люк оказался у самого входа в зал ожидания. Они немного постояли внизу, потом по бордюрному камню парадной лестницы забрались на второй этаж и проникли в билетные кассы. Там было пусто. Только незнакомый драный кот преклонного возраста спал под батареей центрального отопления, двигая во сне открытыми зелеными глазами.

Спустились в зал ожидания. Перед ними предстала еще более странная картина: весь зал был заставлен вещами, какие пассажиры обычно берут с собой в дорогу. Вся эта ручная кладь стояла и лежала так аккуратно, словно ее хозяева были рядом и только на минутку вышли.

- Милая моя мама! - присвистнул Помреж. - Где же все? Шеф, ты что - нибудь просекаешь?

- Т-с-с-с, - сказал Бобочка и показал лапкой на нескольких маленьких крысят, которые спали в детских колясках, оставаясь почти незаметными среди пеленок и одеял. - Разбудишь.
Помреж чуть не выронил кинокамеру, но взял себя в руки и все тщательным образом запечатлел на пленку. Потом положил камеру на пол и сказал:

- Так они...

- Да, - кивнул Бобочка, сделав мордочку суровой. - Думаю, да.

- Но почему, милая моя мама? - всплеснул лапками Помреж. - Если они, то и мы? Этого же и подумать нельзя.

Бобочка кивнул. Ответить было нечего. Да и что он мог в этой ситуации?
Крысы вышли на перрон. Пахнуло шпалами. Посадочные платформы у пассажирских составов были пусты. Здесь тоже кое-где стояли чемоданы, сумки, коробки и даже тележки грузчиков, полные багажа. На все это хозяйство падал снег и скрывал недавние следы человека.
Вокзальные часы на чугунной тумбе показывали четверть пятого...

Вялощекин, ударившись всеми набальзамированными останками о гранитное дно пирамиды, с удовольствием слушает Баха и бодрится духом.

«Что эта классическая музыка только не творит с человеком, на какие только высоты не заставляет подниматься, какими только красками не рисует наш, порою до того серый и убогий мир, обращая в колдовство игру маэстро, выжимая даже из сухого саксаула слезу умиления, заставляя ползучего гада подниматься к рифленой сини космоса, делая слепого зрячим, а глухого - князем гармонии звуков и герцогом нот, королем симфоний и падишахом кантат, посылая сияние мелодий к ореолу звезд, чтобы великое слить с вечным и оттуда - с небес - вернуть нам музыку, как застывшие огни мироздания и эхо давно отлетевших душ», - про себя философствует Вялощекин.

Продолжает звучать Бах. Студент, Девица и Банкир, уронив мумию на пол, замерли ватными чучелами. Их сердца постепенно оттаяли и пошли - застучали, как хорошие швейцарские часы, что было принято Вялощекиным за удачную примету.

- Мы его уронили? - первой очнулась Девица, стараясь перекричать Баха и теребя свою соломенную челку прутиками бледных пальчиков.

- Ты что, мать, не видишь? - разозлился Студент и шлепнул потной ладошкой по крутому заду самозванной жрицы.

- Оставьте даму в покое! - заступился за Девицу Банкир. - Мы все виноваты в нашем положении. Зачем было эту куклу трогать? - Он пнул мумию носком своей дорогой туфли и как-то облегченно вздохнул при этом.

- Ой, - пискнуло внутри саркофага голосом Вялощекина, - кто там?
Троица от неожиданности замерла. Первым пришел в себя Студент:

- Она говорит!

- Чему вы радуетесь? - удивился Банкир. - Это же бесовщина. О чем вы будете говорить с нею? Давайте решим: стоит ли нам вообще общаться с этими существами. - Он одними глазами показал на стены пирамиды.

Все трое замолчали, оценивая ситуацию, в которую попали.

Бах еще звучал, но уже не так громко, сходя на нет в своих последних аккордах...

К затухающему Баху присоединился свист полуночного ветра и удары песчинок о невидимое стекло в крохотной сторожке хранителя мумий у самого подножия пирамиды. Соло в игру вступил барабан старшего сборщика податей Верхнего и Нижнего Египта. Запахло паленой шкурой горного козла и сердцевиной раскушенного муската.

И среди этого апофеоза восприятий раздался тихий, но требовательный голос Вялощекина:

- Поставьте меня на ноги, господа!

Все трое переглянулись и, не сговариваясь, поставили его на ноги, удерживая от падения за бока.

- Не надо, - сказала от имени Вялощекина мумия.

- Чего не надо? - спросил, бледнея, Студент.

- Не надо меня держать, умник! - ответила мумия.

- Мальчики, да эта мымра командует нами! - вспылила Девица. - Скажите, какая пендитка !
Студент больно сжал руку Девицы чуть выше локотка:

- Помолчи, рыба! Дай спокойно разобраться. Если она, - он показал на мумию, - если она говорит, то мы договоримся и постараемся выйти отсюда.

Мумия качнулась. Все трое приняли это за добрый знак. Каждый подумал о своем - о том, где бы он был в это время, если бы не попал в пирамиду, ведь у всех были свои маленькие радости, которыми они дорожили больше всего на свете и держали в тайне от остальных.

- Но почему «она»? - спросил, поправив дужки очков Банкир. - Известно, что среди мумий больше мужчин, да и здесь должен быть он, а не она. Так, коллега? - Он дернул Студента за краешек брючного ремня, заглянув тому глубоко в глаза, горевшие отраженным светом смоляных факелов, тщетно стараясь найти там ответ.

- Больше, - согласился Студент. - Это я так, оговорился. Думаю, что она - не она, а он. Ты прав. Судя по снаряжению саркофага для загробной жизни, там - он, Владыка Небес и Земли, судящий Судьбы Дельты и самый могущественный среди четырех сторон света. Видите: у него плечи шире бедер?

- И-и-и - интересно! - свистнула Девица, осадив на круглой попке задравшуюся юбчонку и кокетливо свесив не по возрасту перезрелые шары бюста к голове мумии. - А зовут его как?
- Ты еще паспорт у него спроси! - вспылил Студент, заметив плотоядные движения Девицы. - Впрочем, на нем ты не заработаешь, - сказал он, успокоившись. Даже в кредит. Ха-ха-ха!

- Это мы еще посмотрим! - возразила Девица, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. - Ревнуешь? А мне он понравился. Сколько им жен полагалось, не знаете?

У Вялощекина от таких слов слабо шевельнулось еще не убитое мужское достоинство. При этом ему стало как-то неловко за свою слабость. Не думал он, что даже в состоянии небесно возвышенного и непреходяще вечного можно испытывать такие простые и доступные каждому половозрелому мужчине чувства. По такому случаю даже бинты в районе паха у него ослабли и не мешали буйным и незамысловатым свадебным фантазиям, тем паче, что Вялощекин уже год как не был женат на женщине, посвятив себя без остатка Древнему Египту и современному театру.

В эти самые минуты все факельные светильники издали несильный треск и зачадили тонкими струйками копоти вдоль подвижных овальных световых пятен на стенах усыпальницы. Рядом раздался шум, очень странный для египетских пирамид.

- Господа! Господа! Вы слышали? - спросил взволнованно Банкир, показывая в сторону танцующего пламени факелов.

- Что это? - в свою очередь еще игривым, но уже задрожавшим голосом спросила Девица, прижимаясь к Студенту.

- Ха-ха! - засмеялся Студент, нервно дергая правой рукой мочку левого уха. - Не знаете?

- Откуда? - отчаянно закричала Девица.

- Так и не знаете? - ехидничал Студент.

- Да не томи душу! - не выдержав, взмолилась мумия. - Говори, если знаешь.

Студент фамильярно постучал по тому месту, где у мумии должна была быть голова:

- Тебе-то на что, чурка египетская? Или ты куда спешишь? Что, молчишь, братишка? То-то. Молчи себе в манишку свою каменную, а мы тут сами разберемся.

Вялощекин сдержался.

В гробнице повисло тягостное молчание.

Студент, не выдержав тишины, наконец сдался:

- Да колесница это, люди, колесница Тиамту прибывает за нами к пункту конечному под названием «Амбасадор» . Понимаете: амба ?

- Да врешь ты все! – не поверила Девица. – Какой поезд, какая амба? Домой хочу! – С Девицей началась истерика. Она затряслась в рыданиях, некрасиво хватая воздух лиловым ртом.

Банкир, пытаясь помочь, гладил девицу по голове и что-то шептал ей на ухо, но та еще громче зарыдала, припав к его груди.

Студент сел на край саркофага, обхватив голову руками. Он никак не мог понять, где так можно было напиться, чтобы с ним приключилась настоящая белая горячка . Он еще мог понять, что болезнь могла поразить его одного, но откуда эти люди, ведь хорошо известно, что коллективно сходят с ума только в профсоюзе или партии? Или не сходят, или сейчас такое время, когда многое происходит не по правилам, а человеческий мозг работает так, что и дюжине Бехтеревых не понять. Зачем он вообще общается с неизвестными людьми, зачем дает завлекать себя какой-то общипанной телке и переносит оскорбления от напыженного богатея? Господи, ведь говорила же мама когда-то, чтобы он с плохими мальчиками и девочками не водился, почему не послушался?

Длинная египетская ночь постепенно переходила в утро. Один раз, но так громко, что все услышали, за Нилом прокричал гиксоский петух. На лицах молодых людей под светом факелов ярко разгорелся молодой румянец.

- Слы-ши-и-те-е? – заикаясь, спросила переставшая рыдать Девица. – Петух?

С первыми криками петуха дух Вялощекина снова впал в спячку. Колесница снаружи прекратила свой бег, а Помреж решительно повернул рубильник, осветив всю сцену разноцветными огнями софитов.

Объявили антракт. Статисты в костюмерной устало складывали пыльные крысиные шкуры и вяло делились впечатлениями.

Шкура Текилы оказалась такой огромной, что клубами львиной гривы выглядывала из-за кулис, привлекая внимание несметного количества театральной моли.

Девица, запершись с Банкиром в грим - уборной, наконец, занялась своим любимым делом, приносящим скромный доход ее большой семье. Через пять минут к ним вошел, воспользовавшись дубликатом ключей, Студент. После небольшого совещания он был принят в творческую группу с правом совещательного голоса и сразу приступил к делу.

Бобочка украдкой оттащил маршальский мундир в торговые ряды Арбата и успешно сбыл за ящик нового коньяка «Московский», потом вернулся в театр и устроил со своими друзьями настоящее пиршество прямо на сцене среди реквизита Среднего царства, пристроив перевернутый саркофаг в качестве банкетного стола. Пили долго и много.

Вялощекин, как автор, возглавил застолье. По правую руку от него разместился царь Давид в белом царском облачении, а по левую – пророк Гад в красных одеждах. Напротив - с Помрежем и случайным прохожим в кепке - сел Бобочка. Депутату не осталось места за общим столом и он примостился за спинами главных героев на приставном соломенном стульчике санаторно-курортного типа.

Занавес не опускался. Зрители не ушли из зала, хотя рабочие уже снимали декорации художника Пузатенького и погасили верхний свет.

На седьмом тосте Вялощекин отяжелел и бросил привычный взгляд в затемненный зрительный зал.

Боже! В партере и дальше, как на представлении, виднелись лица важных господ в вечерних туалетах, зорко следящих за творческой пирушкой.

Особенно выделялась уже знакомая пожилая чета из Реутово. Седые волосы господина были тщательно зачесаны назад и напомажены. Крупное лицо хранило печать больших испытаний и долгих лет во власти. Его грубые, но правильные черты лица внушали доверие, но не располагали к общению, что подчеркивалось заметной отстраненностью окружающих и лишь дама этого господина устало льнула к нему своею симпатичной головой с розовыми бусинками глаз и нежно-алыми ушками. Дама была одета просто, но со вкусом. Ее деловой, цвета пылающей бирюзы костюм не гармонировал с торжественным фраком спутника, но очень шел к лицу и седым, слегка завитым волосам дамы.

Другие пары были не менее колоритны , но как-то незаметно переходили одна в другую, сливаясь в общем образе. Это впечатление еще больше усилилось, когда в антракте зрители пытались сплошной массой пройти в фойе попить пива и прохладительных напитков, но у них ничего не получилось из-за плотно переплетенных между собой хвостиков.

Глаза слепило от блеска украшений, макияжа и вечерних туалетов лучших европейских салонов. Но на царскую ложу просто невозможно было смотреть: так роскошно была разодета статная, белокурая женщина с золотым моноклем у синих с молоком глаз.

Царицу плотным кольцом окружали молодые красавцы фараоновой стражи с надменным и натренированным взглядом. Их сорочки светились накрахмаленной белизной, четко выделяя резные профили смуглых азиатских лиц.

Драматург попробовал стряхнуть с себя наваждение, но не смог. Тогда он попытался встать. Встать было трудно, но Вялощекин встал, вытянув далеко перед собой играющий в хрустале тонкостенного бокала коньяк. Подумал и пришел к выводу, что с реальностью надо примириться.

За драматургом встали все и застыли в ожидании тоста , краткого и простого, как жизнь автора пьесы, который, покачиваясь и ощупывая сзади себя кончик длинного и упругого хвоста, сказал:

- За Баалат – Владычицу Библа! Пусть вечно пребывает с нею благословение Великого Неб-Пехти-Ра!

- За Ба-а-ла-ат ! – громко разнеслось приветствие под сводами академического театра и поплыло мимо рубиновых звезд кремлевских башен, высоких колоколен , маленьких синагог и стройных минаретов на родину кипарисов и пирамид, чтобы вечно звучать сладким эхом в ушах жаждущих плоти жизни и музыки духа.

За кулисами ритмично и четко, как ленинградский блокадный метроном , застучало ожившее сердце фараона.

Почуяв терпкий запах плоти и обезумев, зрители, не обращая внимания на сцепившиеся хвостики, живым клубком спрессованных тел кинулись на сцену с единственным желанием – ухватить свой кусок истины и бессмертия.