Камрад N

  Отсидев полный рабочий день в офисе перед компьютером, и едва войдя в свою комнату - он первым делом нажал "ресет" на системном блоке. Пока загружалась винда - разделся и включил чайник. В комнате стоял застарелый запах табачного дыма, и Камрад N, не отодвигая занавеску, прямо сквозь неё хватаясь за крючок деревянной форточки, открыл окно. Вместе с морозным январским воздухом в помещение вошли звуки кавказской мелодии, доносившиеся из распахнутых дверей стоявшей под окнами тонированной шестёрки.
   Камрад N не был молод, но в свои 42 выглядел лет на 35. Ему очень нравилась собственная моложавость, и то, что на него обращают внимание ещё совсем молоденькие девушки, хотя, до постели с ними у него теперь доходило крайне редко. В своё время, так и не решившись создать семью, он жил беспорядочной жизнью, в какой-то момент придя к выводу, что и такие отношения забирают слишком много времени, нервов, да и денег, если уж быть честным.
   Проверив почту, мельком пробежав главные страницы пары своих любимых сайтов, Камрад достал из холодильника мороженые шампиньоны в упаковке, и, быстро очистив несколько крупных картофелин, приготовил себе ужин. Пока жарились картошка с грибами, он, потягивая холодное пиво из банки, уже успел ввязаться в ожесточённый спор под каким-то креативом. Бац! - бац! - влепил пару увесистых виртуальных пощёчин своим оппонентам, и стал накрывать "на стол". Стол, собственно, в комнате был один. На нём стоял жидкокристаллический монитор, пепельница с горой окурков, клавиатура, и только что открытая пачка сигарет. Бросив на стол ещё тарелку с едой, начатую бутылку водки с рюмкой, и блюдце с нарезанными помидорами, Камрад занял на нём теперь всё свободное пространство.
   Потом началась битва. Оппоненты, придя в себя от пощёчин, решительно перешли в наступление. Камраду припомнили старые промахи, прошлись по родственникам, дали определение уровню умственного развития, и просто назвали пидарасом. В ответ на это он разразился каскадом остроумнейших реплик, тонко высмеивая врагов и с фантастической быстротою двигая руками над заставленным столом; наливая, выпивая, закусывая и печатая текст одновременно. Так продолжалось часа три с половиной - четыре. Порядочно опьянев от выпитого, Камрад привычно послал всех своих недоброжелателей по известному адресу, и встал из-за стола. Было почти два часа ночи, в комнате висела пелена табачного дыма. Слегка пошатываясь, он побрёл в ванную, и встал под тёплый душ. В голове всё крутились какие-то отрывки из перепалки в интернете. Вспоминая свои наиболее удачные реплики, он повторял их про себя, улыбаясь и беззвучно шевеля губами. Потом вытерся, добрёл до стоявшей в комнате кровати, и, натянув на себя одеяло, мгновенно заснул.
   Где-то часов в пять он почувствовал давящую боль за грудиной. Не просыпаясь окончательно, сквозь сон, подумал: «подавился чем-то, наверное». И оттуда же, из середины груди, где была боль, вдруг вылетел куда-то вверх.
   Вверху боли не было. Был свет и звук. Свет был белым, и очень ярким, а звук напоминал гудение гигантского колокола, он пронизывал всё, в том числе Камрада своим вибрирующим «оммммм»… Камрада охватило ощущение бесконечно огромного счастья. Впервые он был счастлив, и осознавал это. Мыслей не было. Ни мыслей, ни боли, ни тревоги. Всё осталось внизу, в прокуренной комнате.
   Так продолжалось некоторое время, а потом из этого белого света появилось лицо. Нет, даже так: Лицо. Оно было из какой-то очень красивой, живой, переменчивой субстанции, которая постоянно текла, меняла цвет, и очертания. Из Лица, как и отовсюду, шёл свет. Только вокруг он был белый, а лицо светилось всеми мыслимыми и немыслимыми цветами. И, хотя черт Лица разобрать было совершенно невозможно – чувствовалось, что Лицо внимательно смотрит на Камрада. Взгляд был внимательный и строгий. Потом Лицо задало вопрос. Вопроc выразился не в словах, и не в форме какого-то звука или движения, а просто Камрад вдруг понял, без слов опять же, что ему задан вопрос. Вопрос выливался из лица вместе со светящейся субстанцией, и пронизывал Камрада, который состоял теперь из чего-то другого, не из тела. Вернее, тело всё-таки было, и он его чувствовал. Так, как чувствуют полёт, или когда перемещаются в невесомости. Но это было совсем другое.
Вопрос был простым и сложным одновременно. После того, как Камрад осознал вопрос, он стал отвечать. Отвечал он тоже каким – то новым, неизвестным ему раньше способом: стал проживать свою жизнь ещё раз, прямо перед этим Лицом. На всё окружавшее его; свет, звук, Лицо с исходящим из него свечением, вдруг стали накладываться картины из прожитой жизни. Детство, юность, взрослая жизнь…
   И выходило из этих картин то, что прожил он свою жизнь глупо и бездарно, а недавнее ощущение счастья сменилось чувством печали, как будто он что-то безвозвратно потерял, и поправить теперь уже ничего нельзя. Чувство было таким тяжёлым, что оно утянуло его вниз, обратно, в прокуренную комнату, в бетонную городскую квартиру.
   Вместе с пробуждением опять пришла боль. Теперь она была сильнее, настойчивее, и распространилась на всю верхнюю часть туловища. Камрад лежал, смотрел в серый, лет десять не беленый потолок, и не пытался встать. Из открытой форточки всё так же слышалась восточная мелодия, и донесло обрывок какой-то фразы. Толком ничего разобрать было нельзя, единственное, что услышалось отчётливо было «как дела, ара, э?» Потом он закрыл глаза, и стал вспоминать единственную молитву, которую знал. Боль не отпускала, даже усиливалась, переходя в почти невыносимое жжение, и Камрад, с трудом шевеля губами, шептал «и остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим»…..
   Умер он уже под утро. На столе перед монитором стояла тарелка с остывшей картошкой с грибами, по комнате валялись пустые банки из-под пива, грязные носки, какие-то книги в старых переплётах, и ещё много мелкого ненужного мусора. Темень за окном ещё даже не думала рассеиваться, в комнате было темно, и почти совсем тихо; слышалось только ровное шелестение кулера в системном блоке, да тикали настенные часы.