Фантасмагория бытия

Предисловие к печатному изданию (Томск «Дочериздат» 2002)

КНИЖКА НАЧИНАЕТСЯ С ОБЛОЖКИ

       Главы поэмы «Фантасмагория бытия» по мере их завершения публиковались в 2000-2001 гг. в номерах джезказганской межрегиональной газеты «Подробности» (Центральный Казахстан).
       Известный московский журналист, поэт и прозаик Дмитрий Быков, получив от автора текст поэмы, отозвался о ней в своём февральском письме 2001 года:

       «Ваша новая поэма блистательна – грешно, впрочем, говорить в Ваш адрес какие-то комплименты, и не знаю, нуждаетесь ли Вы в них, когда пишете на таком пределе откровенности и на таком лирическом напряжении. Это вещь чрезвычайно серьёзная».

       Такая неожиданная оценка поэмы эрудированным другом автора подсказала мне идею о её книжном издании.
       Театр начинается с вешалки, книжка начинается с обложки. В данном случае – с обложки работы автора.
       Название поэмы вписано в падающий чёрный крест. Падающий крест – это состояние души автора, пришедшего к атеизму. А само название поэмы есть часть жизни автора, испившего эту фантасмагорию бытия.
       Скупая чёрная графика подчёркивает контрастность содержания поэмы и жизни автора. Поэма автобиографична, этим оправдывается автопортрет на обложке. Бесконтурный мягкий овал головы символизирует хрупкость, эфемерность жизни автора, а гротескно подчёркнутые глубокие морщины – не только борозды возраста, но и следы поисков смысла жизни. В конечном счёте, падающий крест на обложке стремится обрушиться на голову его ниспровергателя.

       Мой отец Юрий Грунин в 1991 году был принят в Союз писателей СССР, в настоящее время является членом Союза писателей Казахстана (сатирический псевдоним Степан Степной), автором книг стихов «Пелена плена» (Алма-Ата 1993), «Моя планида» (Алматы «Жалын» 1996), повести «Спина земли» (Астана «Алем» 1999), приватного издания поэмы «По стропам строк» (Томск «Дочериздат» 1999) и книги стихов «Предсмертие» (Томск «Дочериздат» 1999).

       В разное время его стихи публиковались в журналах «Сибирские огни», «Октябрь», «Огонёк», «Советская женщина», «Волга», «Радуга», «Простор», «Нива», «Аврора», «Слово», «Золотой век», «Андрей», в альманахах «Следопыт Средней Азии», «День поэзии 1989», в антологии русской поэзии «Строфы века», в «Антологии русского лиризма. ХХ век», а также в периодике Болгарии, Австрии, ГДР.
       Последняя (по времени) публикация его стихов в России была в «Новом мире» № 8, 2001, с биографическими сведениями об авторе:
               «Поэт, прозаик, художник, архитектор Юрий Васильевич Грунин родился в Ульяновске 26 мая   1921 года. Печататься начал в 1939 году. Воевал, в мае 1942 года попал в плен, после трёх лет немецких лагерей десять провёл в сталинских (Соликамск, Джезказган). Участвовал в Кенгирском восстании (см. :А.Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ» – «Сорок дней Кенгира»)».

       Книгой «Фантасмагория бытия» завершается (после книг «По стропам строк» и «Предсмертие») своеобразная трилогия в данном издании.

                Юлия Грунина


ФАНТАСМАГОРИЯ БЫТИЯ

ЮРИЙ ГРУНИН               ГЛАВЫ ПОЭМЫ



глава
первая

ДРЕВНИЙ КРЕСТ


                Мы с руками крест-накрест рождаемся.
                Умираем с руками крест-накрест.
                А свобода от этой позы
                Называется коротко - жизнь.

                Николай Зиновьев


В мире – август, в радости и в горе.
День восходом солнца осиян.
Предо мною Северное море,
надо мною неба океан.

Прошлое перечеркнуть крест-накрест,
зачеркнуть крестом всю цепь невзгод?
В мире – август, августейший август.
Век двадцатый. Сорок пятый год.

С Волгою и родиной в разлуке,
на чужом германском берегу
я лежу, крестом разбросив руки,
обрести покоя не могу.

После плена, после одичанья
ждём у моря мнимых перемен.
Нас освободили англичане,
крест поставив на немецкий плен.

Был я пленным, был я, не забыл я.
Никогда б не вспоминать о том…
Чайка над волной раскрыла крылья,
осеняя мир своим крестом.

Мне бы так вот, вскинув руки в небо,
вознестись крестом в родную даль.
А ещё – в стихах хотелось мне бы
вычеканить всю свою печаль.

Будущее пленных, покажись мне!
Что грядёт, кому какой исход?
Чайка – ввысь, крестом, живинкой жизни.
Ну а пленных – в лагерь иль в расход?

Знать бы наперёд, какие муки
умертвят надежд моих росток.
Я застыл, крестом раскинув руки.
Ноги к морю, к солнцу, на восток.

Жизнь в воспоминаньях пронесётся,
прошлого разверзнутся пласты.
Впереди меня – над морем солнце.
Позади меня стоят кресты.

Оглянусь – не с сожаленьем острым,
не с молитвой на пустых устах:
вместо тех, кто начал Drang nach Osten,*)
лишь кресты да каски на крестах.

…Вы меня поймите, не осмейте,
я юрок-вьюрок из дальних мест –
верещу о жизни, не о смерти,
лишь в себе самом несу свой крест.
Не погиб меж Сциллой и Харибдой,
столько повидав смертей одних!
Не поник меж Правдою и Кривдой, –
уцелел, чтобы страдать от них.

Ах, война и плен, мой ад кромешный.
В море – тишь. Но где же в мире тишь?..
Жизнь моя – крест четырёхконечный,
мне судьбой навязанный фетиш.

Просто крест – он мой близнец сиамский.
Прост как перст, упрям и прям, как пест.
Окровавленный дохристианский
крест – орудье казни, грозный крест.

Символ смерти – или символ веры?
Стала чья-то память коротка?
…Древний Рим, древнее нашей эры.
Рабства гнёт. Восстанье Спартака.

А потом, от Капуи до Рима,
вдоль дороги, где в пыли кусты,
словно в страшном сне – необозримо
встали в строй кресты, кресты, кресты.
На крестах – с обвисшими телами
мёртвые распятые рабы…

Римские властители, тираны –
проклинаю чёрные их лбы!

Нелюди, садисты, изуверы –
Зрелища творили из смертей.
Крест есть смерть.
Причём тут символ веры?
Крест был силой тех, кто всех лютей.

…В мире – август.
Самолёт, злой символ,
четырёхконцовый чёрный крест,
дьявольскую смерть над Хиросимой
сбросит вниз, сжигая всё окрест…

Я ж, того не зная, в смерть не слягу,
крест живой, не разревусь в соплях…
…Нам – этап, всё ближе к Усольлагу,
к танкам, что ворвутся к нам в Степлаг.

Засифонит жисть такую клизму,
что – хоть стой, хоть падай, но держись.
В унисон комизму-коммунизму
стоном пробренчит жестянка-жисть.

*    *    *

Только где-то в древностях Тибета
назван крест, как разума исток.
В нём – лучами света – страны света:
юг и север, запад и восток.

Каждый «я» в нём – в центре мирозданья.
Я ж – юрок-вьюрок, мне чужд насест:
воробьишка, живчик созиданья.
И окрест меня тибетский крест.

Жизненный мой крест – моя дилемма.
Спину гну над девственным листом.

Ты, моя полемика-поэма,
будь священнодейственным крестом!

И меня – до гроба, до порога –
рок не выдаст и свинья не съест.
В мир – по стыкам строк – моя дорога,
неизбывный мой кричащий крест.


глава
вторая

ИЗГНАННИК ДАНТЕ


                Земную жизнь пройдя до половины,
                Я очутился в сумрачном лесу,
                Утратив правый путь во тьме долины.

                Данте. «Божественная комедия»


Земную жизнь пройдя до светофора,
где свет зелёный – в рай, а красный – в ад,
жду жёлтый, лунный: он – моя опора,
с ним ни вперёд не надо, ни назад.

Мне чудится Бетховена анданте:
льёт «Лунная соната» лунный свет
в земную ночь… Я ж думаю о Данте:
титан, смертепроходец и поэт,

он измеряет жизнь своей саженью,
своею мерой постигая мир…
Заочно был приговорён к сожженью
он, Алигьери Данте, мой кумир.

Люблю его, словам его внимаю –
читаю, перечитываю, чту;
сочувствую, что он родился в мае –
век маялся, презревши маету.


Он выдюжил войну, изведал горе,
изгнания хвативши через край –
он, Алигьери, автор аллегорий,
прошедший Ад, Чистилище и Рай.

А я? Я тоже родины изгнанник.
Я существую, и ни в зуб ногой.
Увы: нет, я не Данте, я другой,
заведомо неведомый избранник.

Живу, не веря в вероятность рая,
но зная ад земной, где жёлтый свет.
В безвестном честолюбии сгорая,
я шёл сквозь жёлтый свет десятки лет.

Слабея, перед сильным пресмыкаюсь.
Гнут годы – гнусь, а душу гложет грусть.
Земную жизнь пройдя, я присно каюсь:
я – гнусь. Я – существительное: гнусь.

Кто оборотнем станет, тот в чести лишь.
Свет жёлтый протащил меня не зря
взрывными анфиладами чистилищ:
война и плен, тюрьма и лагеря.

Земную жизнь пройдя до середины,
я вышел в мир из лагерных ворот –
навек остаться бывшим подсудимым
и всё воспринимать наоборот.

Приемлю всё. Как есть всё принимаю.
Готов идти по стыку двух эпох.
О мамма миа, я родился в мае,
и в мае мир мой рухнул: – Хэнде хох!

Мы, трубадуры счастья и ненастья,
мы, трудолюбы мирной муравы,

шли в ад – крест-накрест,
шли – лоб в лоб, смерть-насмерть –
осатанелых полчищ муравьи.

Кто ж дирижёр, космический редактор?
Кто истребляет нас, людей Земли,
какой такой вселенский Птеродактиль,
которого мы Богом нарекли?

Всемудрый и всевидящий Властитель –
мы этим всем обязаны Ему?..
Живите и молитесь, как хотите.
Я больше рук своих не подниму.

Мне, в сущности, идти на красный впору.
Ад – на земле. Другого ада нет.
А жёлтый свет – фантомом светофора –
жжёт душу, как тюремных камер свет.

Кто виноват? Диктаторы? Эпоха?
Иль всяк из нас? А стало быть, и я?
Церковники твердят – по воле Бога
вся фантасмагоричность бытия…

Какой девиз сегодня актуален?
Куда войдём? Опять – в чертополох?
Про честь – прочесть,
где совесть – «Ленин – Сталин»,
иль «Gott mit uns», где Гитлер – «С нами Бог»?

Земную жизнь дойдя до светофора,
Я осознал: дай «стоп» мне, жёлтый свет!
Мой светофор, – моя фортуна, фора,
Себе внушил я, будто я поэт.

Поэтов судьбы все – в моём сознанье.
Господь, поэтов Ты не обесплодь!
Поэтам Бог сегодня, словно знамя.
Господь в России больше чем Господь.

Молись, поэт, молись, ты неустанен,
потрёпанную совесть не тревожь:
когда-то ведь тебе был богом Сталин?
Ты врал тогда? Ты и сегодня врёшь?


глава
третья   

СЛАВА СТАЛИНУ

                И я не гений? Гений и злодейство -
                Две вещи несовместные…

                Пушкин. «Моцарт и Сальери».


1

В Германии – молитвою-агиткой,
в сороковых, в дни мировой войны,
приевшимся приветствием «Хайль Гитлер»
туманили умы – и хоть бы хны!
И в эСэСэР – неужто в чём отстали мы? –
Все в Сталина мы как бы влюблены!
Так вездесущий лозунг «Слава Сталину!»
туманил нам умы – и хоть бы хны!
Мы – муравьёв миры, мы так устали.
Нам, как в одном яйце белок с желтком –
зловещий Гитлер и зловещий Сталин
мерещились в смешении таком…
Народ живёт, ещё не насмерть сдавлен.
«Хайльгитлер» сгинул, сгнил. Остался Сталин.

2

О Сталине – без гнева и злорадства.
Он был своей идеей одержим.
А мы – по праву лагерного братства –
мечтали пережить его режим.
   Я не хочу чернильных очернений.
   Он жизнью всей своей неповторим.
   Он умирал ещё страшней, чем Ленин.
   О Сталине мы часто говорим.
Смысл смерти не раскроется в анналах,
в себе надежду эту потуши.
Но если лабиринт его души
и есть внушённый свыше мне аналог,
     то значит, что в листы мои сам Бог
     влил непроизнесённый монолог.

3

«По всей стране, на каждом пьедестале
стою как страж, как в стойке волкодав.
Но кто ж я – Джугашвили или Сталин?
Иль Сталинград? Иль в прочих городах?
   Повсюду – Сталинири, Сталинварош,
   везде – Сталиногорск, Сталинабад,
   в народном обращении «товарищ»:
   «товарищ Сталин» – гулко, как набат.
Кто предсказал меня – цари, волхвы ли?
Кто впишет жизнь мою в такой Завет,
в который будут верить тыщи лет?
Так кто ж я – Сталин или Джугашвили?
   Мой дух велел мне: миром завладей!
   Но совместимы ль гений и злодей?

4

На слух  запомнив эти строки с детства,
Я их в ту пору с текстом не сверял,
А вслед за остальными повторял
Всё ту же фразу: «гений и злодейство –
две вещи несовместные». Ведь мы,
беспечно не подозревая фальши,
не уточняем, что по тексту дальше,
не утруждаем праздные умы.
Но дальше – вопрошает сам Сальери:
а Бонаротти – гений и злодей?..
…Я – Сталин, символ власти для людей,
всего себя той посвятил карьере.
Феномен века – мой апофеоз:
злодей и гений – я, Антихристос.

5

– Зачем родился Иисус Христос?
И нет ответа более простого
на детский легкомысленный вопрос:
– Для празднованья Рождества Христова!
Он, Богочеловек, противник злого?
А может быть, родился Он, Христос,
чтобы повергнуть дни мои в хаос
судьбой семинариста-богослова?
Завидно мне: во всём – Его права,
и даже календарь – Его канва,
где прожитые годы – подтвержденье
счисленья лет от Богорождества:
идут века Христова торжества
со дня Его библейского рожденья.

6

В молитве разверзаются уста,
и это почитается за счастье?
А вера в непорочное зачатье?
Иосиф, плотник – не отец Христа?
   Ум утопает в догмах непреложных.
   Святой Иосиф – для зачатья стар?..
   Я – в честь него Иосиф? Кто же стал
   моим отцом? Виссарион, сапожник?
Он неопрятен, тощ и неимущ.
Но мать моя – красавица-картвели,
Как Тинатин в поэме Руставели,
и у неё такой невзрачный муж?
   Нет, он мне не отец, не вышел рылом.
   Он проскрипел свой куцый век бескрылым.

7

Я в мир явился. Что он мне несёт?
Кем стану я – бескрылым иль крылатым?
Рождён я в одна тыща восемьсот –
зимой холодной – семьдесят девятом,
   мать отдала меня служить Христу –
   до гроба мне ходить в церковном платье?
   Но кто же за моё ученье платит?
   О том соседи знают за версту,
что платит князь – ему рублей не жалко,
коль он отец мой, денежный вдовец,
а мать моя Като – его служанка,
а муж Като мне вовсе не отец.
   Куда деваться от такого слуха?
   А вдруг я тоже от Святого Духа?


8

Молитва иссушает организм,
а жизнь вокруг игрива и искриста.
Проклятая стезя семинариста:
сплошь мужеложство или онанизм.
А это фото в детстве? Как холоп:
кошачий взгляд, а нос вульгарно острый.
О, как противен мне мой низкий лоб
и всё лицо, исклёванное оспой!
А тот фотограф, старый остолоп,
задрал мне, как капралу, подбородок.
Ну как же он не понял, жалкий жлоб,
что перед ним был гений-самородок?..
Бунтует разум мой, томится плоть.
За что же покарал меня Господь?

9

Христос – Господь. «Господь» и «господин» –
слова-родня от рокового корня.
Христос над всеми властвует Один,
а мы – рабы, мы все Ему покорны.
Твои рабы, Господь! Ты что же, рад?
Раб отдал дух под старою рогожей,
его разок помянут: Божий раб –
в церковном благолепии: раб Божий…
А что принёс рабам двадцатый век?
На счастье намекал, да только всем ли?
Ведь паства ждёт, что Богочеловек
сойдёт вторым пришествием на землю.
Не верил я, что Иисус придёт.
Что я задумал, юный Геродот?


10

Задумал я в стихах воспеть, не наспех,
Христа в венце терновом на кресте.
Неутомимо в буднях семинарских
я собирал сказанья о Христе.
   И вдруг – упоминание в Талмуде:
   иную казнь Христа даёт талмуд –
   не на кресте, без версии о чуде.
   Традиционен был бесстрастный суд.
Он, Иисус, зачатый от солдата,
за чародейство был приговорён
и был забит камнями насмерть Он
как раз на пасху – совпадает дата.
   Он не был взят в безмолвие небес.
   Он не был на кресте. Он не воскрес.

11

Быть мне поэтом – прочно мысль засела:
стихами очарует всех Сосо!
Я – Руставели! Я – поэт Сосэло,
меня возвысит славы колесо!
   Сердца мне будут эхом откликаться,
   ко мне миряне на поклон придут…
   Стихи мои дошли до публикаций.
   Потом на русский их переведут:
«Стремится ввысь душа поэта,
И сердце бьётся неспроста:
Я знаю, что надежда эта
Благословенна и чиста».
   Жемчужная, живучая, но где ж ты,
   желанная и жгучая надежда?

12

Надежда – вздор. А стихотворство – ересь.
Еретиков сгноим мы в лагерях.
В религии, в поэзии изверясь,
я осознал, что миром правит страх.
Я, как статист, попал в прескверный пасквиль:
служил в охранке, грабил поезда.
Но я не поп – я пролетарский пастырь.
Над миром зла взойдёт моя звезда.
Что – коммунизм? Он обещает братство,
где ни рабов не будет, ни господ?
Здесь новой эрой мой грядёт восход
невиданного приторного рабства.
Коль миром правит не любовь, а страх,
я буду мир держать в своих перстах.

13

О, этот мир – он до дурного странен:
за голод, за расстрелы, за ГУЛАГ
истошно все орут: «Великий Сталин»,
зажатые в мой старческий кулак.
Чем жёстче жму, тем слаще станут славить –
не иссякает патоки поток.
Я всюду прав, я миром буду править,
пока я жив. А после – хоть потоп!
Утопии потоп. Признаться в крахе?
Творец непререкаемых идей,
непревзойдённый гений и злодей,
тиран и вождь, весь мир держащий в страхе, –
я умираю. А душа пуста.
Я прожил без креста и без Христа.


14

Кровь жертв моих, ты мозг мне не залей –
от этой крови становлюсь я злее.
На что мне морг – двуспальный мавзолей?
Живым стоять хочу на мавзолее!
   Я умираю в тягостной тиши.
   Куда меня теперь, в какие двери?
   У мёртвых нет бессмертия души.
   Христос, ты есть? Но я в Тебя не верю.
Я – самый дорогой мне человек.
Да, смерть моя – отрада белу свету.
А коль потоп, мне – гроб или ковчег?
Эй, Берия, ракету мне, ракету!
   Мне в мозг вонзились жала адских ос.
   Я жить хочу! Спаси меня, Христос!»

15

Вотще! И прежде, чем укрыть в могиле,
его оставят миру напоказ.
(Потом его ещё раз хоронили.
Ась, перезахоронят в третий раз?).
   Девиз подлиз от прежних лет оставлен.
   Так странен он в двухтысячном году –
   его несут упрямцы: «С нами Сталин!»
   (А я, старик, – я сустречь им иду).
Их замысел бездарен и кустарен,
реальным постулатам вперекос:
смешать белок с желтком – Христос и Сталин!
Как гоголь-моголь – Сталин и Христос!
   Ab ovo*) дико сдвоенный монизм –
   материи и духа коммунизм.


глава
четвертая

АВТОРСКОЕ ОТКРОВЕНИЕ

                Господи! Услышь молитву мою,
                внемли молению моему…

                Псалтирь. Псалом 142


Господи Боже, Твой статус кристален.
Встречу ль Тебя я на торной тропе?
Долгое время нам богом был Сталин.
Нынче поэты взывают к Тебе.

Коль не вдаваться в глубины нюансов,
то аналогия зримо проста:
весь коммунизм – это суть христианства:
та же утопия, но без Христа.

Где-то в потребности веры витая
и спотыкаясь в неясности дум,
тем же болели фанаты Китая:
богом земным был им Мао-Цзедун.

Массы по разным дорогам петляли:
к свету из тьмы и из света во тьму.
Ленина, Сталина обожествляли.
Разбожествляли по одному.


И по сегодня, как козырь почёта,
бродит забота, всех средних слепя,
чтоб обязательно верить во что-то
или в Кого-то помимо себя.

В Космос поверить? Но Космоса много,
спектра аспект кардинально непрост.
Проще поверить в Единого Бога,
чем в верховенство бесчисленных звёзд.

Боже, я вышел бы звёздам навстречу,
чтобы уверовать в Промысел Твой.
Косноязычному, дай же мне речи,
слабого голоса силу удвой!

Господи, наш Господин Всеединый,
в мире – безвременье, земли в крови.
Вникни в остатний мой крик лебединый –
дай дозвучать ему, не оборви!

Яхве, Аллах, Саваоф иль Иегова? –
у Одного столько Божьих имён.
А на земле помянуть как-то некого:
властвует Зло с изначальных времён.

Нам от злотворцев не ждать покаяния –
им всем нажива диктует вражду.
Жду Божью милость не как подаяние –
как справедливость искомую жду.

Слёзно молю Тебя мыслью последней:
зло не смывается струями слёз,
но не помог ни один Твой посредник.
Где Они – Будда, Мухаммед, Христос?


Жизнь – эскалатор душевных увечий:
вниз, неотвратно, во тьму и до дна.
Библия – притчами противоречий.
В мире реальности – бездна одна.

Нет, не ропщу на судьбу свою гиблую.
Душу теснит мне смятенье моё:
чем углублённей штудирую Библию,
тем утомлённей не верю в неё.

Дух и Материя – сутью контраста.
В истину верует естествовед.
Новый Завет – апология рабства.
Новый Завет стар, как Ветхий Завет.

Как мне осмыслить весь замысел-помысел –
страха и жертвенности торжество?
В ум осел умысел, в дом осел домысел:
Библии мифы – во имя чего?

К совести б выйти из тьмы беспросветной!
К чести бы выйти, где счастья просвет.
Господи, мне бы услышать завет Твой –
третьему тысячелетью завет.

Мозг мой не выруби, душу не высуши –
век свой молчал я, безгласье терпя.
Ежели есть Ты, молю Тебя – выслушай:
верить мне или не верить в Тебя?

Коли ты выдуман, Боже мой, – в прок ли Ты
иерихонской прославлен трубой?
Коли мы прокляты, кем же мы прокляты –
дьявольской прихотью или Тобой?

Коли не верить, то раком варёным
я распластаюсь, где пыль да дресва,
чуждо причисленным к белым воронам
и непотребным журналу «Москва».

В белой обложке, насквозь безгреховный,
с именем Бога на каждом листе –
самый церковный, богодуховный,
самый верховный в словах о Христе –

этот журнал мою мысль приземляет,
плоти свободной неся паралич –
он мне святой пустотою зияет,
как мавзолейный Владимир Ильич.

Сбросить бы с сердца сомнений вериги,
чтобы в оставшийся срок небольшой
встать без раскаяний и без религий,
передохнуть своей смертной душой,

чтоб себе голову впредь не морочить
духом, материей – с разных сторон,
противоречием всяких пророчеств –
мыльнопузырьем, как оксюморон.

Просто прийти к своей точке конечной –
жизнью, просеянной, как в решето.
Как мне поверить в искомое Нечто,
если Оно в моих мыслях Ничто?

1988, 1997-2000
Джезказган


(Окончание следует).