По стропам строк

Посвящается составителю антологии русской поэзии «Строфы века» Евгению Евтушенко


1
ВТЕСНЕНИЕ В ТЕМУ


     Как ни старайся быть объективным,
     кто-нибудь всегда будет недоволен.

                Евгений Евтушенко.
                «Строфы века»


В столбцах стихов – душой согреться,
увидеть свет в житейской мгле...

Как судный день – стихи столетья,
стихи столетья на столе.
Поэзия – и вздохи ветра,
и вдохновения родник.
Стихи столетья «Строфы века» –
княгиня-книга, книга книг.
Вся в синеве суперобложки,
роскошна – хоть дарить кому!
Её встречают по одёжке,
а провожают по уму –
по собственному своему
да по рецензиям в газетах,
где сожаления о том,
что далеко не всех поэтов
увековечил плотный том.
От предыдущих антологий
отличен этот фолиант:
он не имеет аналогий –
оригинальный вариант.

В классификации поэтов
прошли диктата времена,
а из прострации запретов
пришли к возврату имена.

И вот нашло на человека
(как говорится, имярек)
поэзию с начала века
собрать и выдать в новый век.
И льются под небесной синью
стихи – строптивых душ струя:
двадцатый век, судьба России,
бессмертная и-сто-ри-я.


2
КРЫЛАТЫЙ КОНЬ

    «… Но примешь ты смерть от коня своего.»

                А.С.Пушкин

...Одной родной души забота
(чем я за это ей воздам?) –
крылатый конь Аэрофлота
привёз мне книгу в Джезказган.

Я свыкся с этими местами –
видать, сошёлся клином свет:
живу в Центральном Казахстане,
на волю выйдя, сорок лет.
Здесь, где затоптаны могилы
забытых Богом бедолаг,
я помню Сорок дней Кенгира
(смотри «Архипелаг ГУЛАГ»).
Мой путь сюда – с другими схож он,
известен из людской молвы...

А в книгу вложен, в шесть раз сложен,
плакат небесной синевы.
Я утюгом разглажу небо,
к плакату тёплому прильну:
ах, если б в это небо мне бы,
когда я был в войну в плену!
В плакатном облачном пространстве
летит, летит из глуби лет
откуда-то из трудных странствий
Пегаса призрачный скелет.

Пегас – костистый конь без мяса,
Пегас – без гривы и без глаз.
Лишь крылья целы у Пегаса.
О мой поруганный Пегас!

Меня спросила внучка Таня,
увиденным удивлена:
«Ответь мне, дед, какая тайна
в скелете том затаена?»

Костяк Пегаса, весь из боли,
летит, презрев могильный тлен.
Пегас, летящий из неволи,
покинул гитлеровский плен?
Душа Пегаса не истлела –
взметнулась из небытия.
Да это ж я взлетел из плена,
душа тщедушная моя!..

Мне в старости вновь лучик брезжит.
Держусь, не падаю с коня.
И то ли я его заезжу,
то ль он угрохает меня?
Пока что воля не погасла,
пока что не на что пенять:
дышу, пишу. И от Пегаса
я смерть свою готов принять.
С тобой, Пегас, мы будем квиты.
Меня, коль сможешь, узаконь
не у разбитого корыта.

Куда ты скачешь, гордый конь,
и где отбросишь ты копыта?


3
КОЛОКОЛ  БЛОКА

Впереди – с кровавым флагом,
...........................................
В белом венчике из роз –
Впереди – Исус Христос.

        Александр Блок.
                «Двенадцать»

Дорогою кровавых вех,
сердцеразрывной перегрузкой –
поэзией высокой русской –
осветится двадцатый век.

Тревожное начало века.
Переворот. «Голодным – хлеб!»
Блок:
Черный вечер.
Белый снег.
Мужик – с соломой из-под слег –
с похмелья, иль душою слеп,
усадьбу Блока жжёт – потеха!
Блок, словно бы услышав смех,
сморгнёт слезу обиды с век:
в огне его библиотека.
А ведь казалось – свят весь свет:
ночь, улица, фонарь, аптека...
Нет!
Чёрный вечер. Белый снег.
Идут двенадцать человек.

Идут без имени святого.
И тут – порывистый вопрос:
идут без имени Христова,
но впереди идёт Христос –
и больше ничего, ни слова...
А если не Христос, – матрос?
А если личность чья-то третья?

В четвёртой четверти столетья
пройдёт тот массовый гипноз,
что в мозг был матрицей оттиснут...
Поэмы ясен эпилог:
с кровавым флагом шёл антихрист –
и в нём Христа увидел Блок.
Антихрист шёл преступной тропкой
не в белом венчике из роз,
а в сером френчике из грёз –
двойник Христа: товарищ Троцкий,
всесильем власти упоён.
(А в скобках – пушкинскою строчкой:
уж не пародия ли он?)

Или еще двойник – не Троцкий,
но тоже ушлый душелов,
с бородкой и причёской броской:
другой эрзац Христа – Свердлов?
Иль третий, кто в стране режим свой
установил на жизнесброс –
диспетчер смертных дел Дзержинский,
со скорбью глаз а la  Христос?

Или Ильич христобородый?
В поэме на исходе строк
апофеозом всех пародий
Христа в нём мог увидеть Блок.

Чревато – в тему углубиться:
альтернатива непроста.
Те четверо – цареубийцы,
им не под силу роль Христа...

Литературный мир взъерошен:
«Блок – большевик? Какой скандал!»
Лишь Максимилиан Волошин
подтекст поэмы разгадал.
От правды некуда деваться –
Блок намекнул, куда идут:
по воле дьявола – двенадцать
Христа расстреливать ведут!
Такую глубину подтекста
не перекрыть агиткой в лоб.

Поэмой страстного протеста
бьёт в колокол тревоги Блок.



4
ВЕК-ВОЛКОДАВ

     Мы живём, под собою не чуя страны,
     Наши речи за десять шагов не слышны,
     А где хватит на полразговорца,
     Там припомнят кремлёвского горца.

                Осип Мандельштам.
                Ноябрь 1933

На свете есть разума Слово,
как жизни самой торжество,
как сущности первооснова,
и это превыше всего.
Его бесконечны дороги.
Его нам веками беречь.
О слове пишу – не о Боге.
О слове в понятии “речь”.
О слове, овеявшем землю,
её озарившим чело.
Ему и философы внемлют,
оно и к поэтам пришло.

Поэт – растяжимо понятье:
в поэтах кого только нет!
Поэт обречён на распятье,
когда он российский поэт.
Не тот, что на спице железной,
как флюгер, ветрам подчинён,
а тот, кто над самою бездной
встаёт из распутья времён

и, власти насилья переча,
ступая по льду тишины,
вдруг вырубит в нём: «Наши речи
за десять шагов не слышны».

Он прав: никакого звучанья
для правды на родине нет.
Поэт обречён на молчанье,
когда он российский поэт.
Он жизнью рискует. Где след в ней
поэта по страшным местам?
Не первый он и не последний,
сведённый на нет Мандельштам,
чья жизнь, как иссохшая глина,
вся в пыль перетоптана, в прах.
Поруганные могилы –
наш путь в коммунизм в лагерях.

Лишь через полвека он снова
из книг своих встанет – пророк –
с повтором запретного слова
из вещих шестнадцати строк.

В прозренье поэта – утрата
всей жизни за правду пера.
Не внять ему – это расплата
сегодня за наше вчера.
А слово поэта, как совесть –
его не загонишь в загон.
В нём высшая вера, в нём всё есть.
Над словом не властен закон.
То слово в затонах не тонет,
в геенне-огне не горит.
Оно негодует и стонет,
оно на весь мир говорит.

Ни хитрость его не осилит,
ни сгинуть ему не дано.
Во чреве смятенной России
зерном вызревает оно.
Мучительно трудно разжаться
так жаждущим речи устам –
мучительно трудно рождаться
тому, что спросил Мандельштам:

Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
        Двух столетий позвонки?

Он веку, он злобному зверю
бесстрашно в зрачки заглянул –
и, дикому зверю не веря,
в тех алчных зрачках утонул.

До самых ноздрей настрадалась
Россия – транзитный вокзал.
Нам всю эту боль Нострадамус
из средних веков предсказал.
Россия – абсурда новатор,
невежества эксперимент.
Повсюду полно виноватых,
лишь правды и логики нет.
Россия – то взлёт, то упадок.
Россию ничем не проймёшь.
Россия – загадка загадок.
Россию вовек не поймёшь.

В бессилье бывала – и в силе,
все путы срывала с себя,
и страсть, и строптивость – Россия,
страданий и страха стезя.

Россия – от крови алеть ей.
Трагична России судьба:
зачем она в каждом столетье
сама убивает себя?

Такая вот наша громада,
такое до жути житьё
по тексту из Дантова ада,
где каждому – бремя своё.
И снова расплата: не много ль
мы в страхе молчали тогда,
где чёрною былью – Чернобыль,
Полынью библейской – беда?
Мы глохнем, дичаем, немеем,
нас всюду встречают клыки.
Чьей новою кровью мы склеим
суровых веков позвонки?..
Гудит колокольною медью,
уходит, за всё нам воздав,
двадцатое злое столетье,
сегодняшний век-волкодав.

*    *    *

На росстанях – на расставаньях,
на тех перекрёстках дорог,
на росстанях – на расстояньях,
где отчий не виден порог,
на росстанях – на раздорожье,
от волжских просторов вдали,
где нет ничего мне дороже,
милее родимой земли,
на росстанях, где моросили
тогда, в сорок первом, дожди –
молитвой о счастье России
горит моё сердце в груди.


5
АВТОПОРТРЕТ
ВО ВРЕМЕНИ И ПРОСТРАНСТВЕ

Юрий Грунин  р. 1921
Поэт, художник, архитектор, участник войны и узник нацистских концлагерей (1942 – 1945), откуда прямо попал в концлагерь советский – сперва на Северный Урал, потом в Центральный Казахстан, освободился лишь в 1955 году.
Евгений Евтушенко.
«Строфы века»


              Я родился в стране       Ленина,
  шёл на фронт под перстом        Сталина,
                подыхал на войне        пленным я,
             вся судьба хомутом        сдавлена.

            При Хрущёве придёт        оттепель,
          нас ГУЛАГ как-никак        выпустит.
         Обольщусь, как дурак:        взлёт теперь?
     А мне в рот – накось вот,        выкуси!

                Затыкали мне рот,       грешному,
                намекали – начни       каяться!
              Я ж внимал, идиот,       Брежневу,
              не поняв, куда дни        катятся.

        А народ, мёд нам в рот,       парится,
          в явь выходит из снов        медленно -
        сквозь бетонный оплот        партии,
            сквозь основы основ        Ленина.
           Те, кто хочет мешать,       лаются,
              для неистовых драк        вылезут.
          Те, кто может решать,        маются.
            Лебедь, Щука да Рак        вывезут?

               А что рушится тут        здание,
                так оно ж абы как        склеено!
Жив – культяшками – культ        Сталина,
               не слинял ещё лак         с Ленина.

         Жив и автор сих строк        всё ещё.
                Имя есть у него,        отчество.
  Знай, сверчок, свой шесток        стойбище.
                Иль другого чего        хочется?



6
НОКТЮРН

     Если чем и оправдается
     XX век перед Богом,
     так это русской поэзией.

             Анатолий Стреляный.
           «Строфы века»

Бестрепетный жестокий век,
российское христопродавство.
И не поднять тяжелых век,
чтоб перед Богом оправдаться.
Невольно подавляю вздох
в своем сомнении убогом:
оправдываться перед Богом?..
В быт снова входит слово «Бог».
Свободу слова мы имеем
и к Богу вновь благоволим,
но мы давно уже умеем
не верить в то, что говорим.

Поэзия – сестра религий,
велением судьбы дана.
Страдать поэзией великой
России доля суждена.
Поэты – как себя не жаль им?
Несовместимостей клубок.
Свой спектр души раскрыл Державин:
Я царь – я раб – я червь – я Бог!

Надежды, тайные тревоги –
всё концентрирует поэт.
Поэты – Аполлоны – боги:
мои кумиры школьных лет.
Поэзия, как раздорожье
цветастым веером у ног.
Языческое многобожье.
Средь тех богов и мой был бог.
«Маяк» – он либо гений, либо
я влип в его влиянья круг:
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?

Поэты – Аполлоны – боги!
Их имена, их времена!
Мечтал и я о той дороге,
а выпало нам всем – война.
В тоске беззвучно волком воя,
в плену я пробыл три зимы.
Меня пасли зрачки конвоя.
Меня спасли мои псалмы.
Во мне стихи не угасали,
как бы меж мин меня вели.
Они в плену меня спасали.
Но после плена не спасли.
Душе – ей не предвидеть, бедной,
что впредь не будет перемен,
что вместо музыки победной
ей после плена – новый плен.
Душа... Мечты ей перекрыли,
чтоб телом понял, что к чему.
Там день за днём рубили крылья
мне и Пегасу моему.

А угодил я в царство мрака,
в загон, где был на всё запрет –
в ярь сюрреального ГУЛАГа:
ни то, ни сё – на десять лет.
Ах, тили-тили, трали-вали,
чтоб от темна и до темна
батрачить на лесоповале:
ждёт лес родимая страна!
Но мы – из плена, не пугливы:
нам ад не внове на земле...
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
по грудь в сугробе на пиле?

К чему о воле заикаться?
В тайге я пробыл три зимы,
чтоб никогда не зарекаться
ни от сумы, ни от тюрьмы.
Мне ни к чему о воле сказка –
я словно волк попал в капкан.
А упекли из Соликамска
нас в меднорудный Джезказган.
Здесь шахт копры, породы глыбы,
конвоя палец на курке...
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
в утробе штрека на кирке?


7
«ГРЕНАДА, ГРЕНАДА, МОЯ КОЛЫМА»

Я хату покинул,
Пошёл воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать.

              Михаил Светлов.
                «Гренада»

Вернулся из тех романтических мест
и вскоре, бедняга, попал под арест.
Спросил его опер: – Скажи, на хрена
сдалась тебе, как её, эта Грена?..

    Вадим Попов.
       «Гренада – Колыма»

Судьбина сурова,
бесстрастна судьба.
Вадима Попова
я знал, как себя.
Он метко заметил:
нам дал по мозгам
дыханием меди
спецлаг Джезказган.
Дружили мы крепко
под гнётом годин…
В строю, в «Строфах века» –
посмертно – Вадим.

Гренаду воспел
романтичный Светлов,
потом подоспел
ироничный Попов:
«Почти Эльдорадо –
тут золота тьма.
Гренада, Гренада,
моя Колыма!»

В песчаных степях аравийской земли
три гордые пальмы высоко росли.
Но их не спросили –
срубили без слов.
(Позор не России –
рубил не Светлов).

Попову к Светлову
попасть не пришлось.
Но был у Попова
к Светлову вопрос:
– Аркадьич, ответь ты,
и впрямь, на хрена
загнулась поэту
чужая Грена?..

Да, песня звала та
брать все рубежи.
Не надо, ребята,
о песне тужить.
Испетые песни
поныне живут,
чтоб сдуру мы лезли,
куда не зовут...
Так с песней “Гренада”,
была – не была,
встревала армада
в чужие дела.

Не надо гранату,
не надо таран,
не надо Гренаду,
не надо Афган!

Громада-страна, –
иль с тобой сатана? –
в Чечне на хрена
зверской злобы война?
Громада не рада
Сегодня сама…

«Гренада», не надо
сводить нас с ума.


8
ИВАН-ГЕЛИЕ ОТ ИВАНА


    Итак, напиши, что ты видел, и что есть,
и что будет после сего.

    Откровение Иоанна Богослова. 1; 19

Итак, напиши, что ты видел,
и что будет после сего,
пока ветер смерти не вытер
следы бытия твоего.
Имеющий уши – услышит,
коль слушать он слово горазд,
того, кто акафисты пишет
и Господу славу воздаст.

Простите меня, не простите ль –
я весь из углов и узлов.
Прости, Иоанн Креститель,
прости, Иоанн Богослов,
простите, что не по канону
несу своеволье словам –
как имя своё, по-иному:
я не Иоанн, а Иван.

Бывал я смутьяном, буяном,
слепцом своего естества,
но не был Иваном-болваном,
который не помнит родства.
А был из былины, из были,
из боли – чувствилищем дня:
коль где-то кого-то избили –
оно всё равно, что меня.

Бывал я бесправной овечкой
в своей безысходной судьбе,
но я за все вины ответчик,
я сам подсудимый себе.
Все ужасы казней и пыток
терплю еженощно во сне.
Во мне – завещанья убитых,
замученных души – во мне.

Не в завтра иду я, не к внукам –
иду во вчера, к старикам.
К развалам, разрухам, разлукам,
к распадам – назад, по векам.
К бурунам, буранам, бурьянам,
подальше от мира сего,
поближе к былинным Иванам,
которые помнят родство.
Сквозь сон – к безымянным останкам
погибших за волю свою.
Иван – я всегда ванька-встанька:
собьют, а я снова встаю.
А сколько тех ванек скосили!
А сколько их скосят ещё!
Россия, как символ насилий,
где головы просто не в счет.
Я – Ванька для вечной дороги,
расхристанный, грязный, босой.
Ведут меня древние боги:
бог-Совесть, бог-Солнце, бог-Сон.

Европы и Азии помесь,
смешение  буйных кровей,
Россия – трагичная повесть
О судьбах её сыновей.

Лежит неумытой невежей
при свете рассыпанных звёзд,
поросшая шерстью медвежьей
на тыщи нехоженых вёрст,
бескрайние дали раскинув,
всей силы не чует сама
рассеянная Россия –
огромная чудо-страна.
Особенно не знаменита,
бытует Россия, дремля,
самой до конца не открыта,
себе не открыта земля,
глухая, в надежде на чудо,
несчитанная нищета.
Взялась – неизвестно, откуда,
идёт – неизвестно, куда.

Мессии где грязь её месят?
Спаситель, с креста к ней явись!
Плывёт над ней медленный месяц.
Висит над ней синяя высь.
А выси у вечности звёздны.
А звёздная россыпь тиха.
За зимами видятся вёсны,
где по полю ходит соха,
и – солнце ль, дожди ли косые –
сменяются дни без конца.
Смеётся и плачет Россия
да трудится в поте лица,
да пьёт в кабаках при дорогах,
сама не владея собой,
да стонет, по горло в оброках,
да по миру бродит с сумой.

Так что же ты, слёзы рассыпав,
всё ищешь святые места,
дорога к погостам – Россия,
дорога кнута да креста?

Навек ли, на миг ли, на час ли
войду я в тебя через мрак?
Хотя бы кто крикнул на счастье:
«Бог помочь, Ивашка-дурак!»
Но нынче, в бессрочную полночь,
в чудовищно вечную ночь,
никто мне не скажет «Бог помочь»,
никто мне не сможет помочь.
Помочь бы нам всем, окаянным,
склониться к тебе, моя Русь!
К Степанам твоим, к Емельянам,
к Иванам твоим я клонюсь –
ко всем, кому в жизни мечтаться
посмела Россия иной:
страной восходящего счастья,
не барской, не рабской страной.

Мне барство, как рабство, не в радость:
я в рабстве у Гитлера был,
потом был у Сталина в рабстве.
Зря пели, что мы – не рабы!
Я понял все это попозже,
всем пережитым потрясён.
Отсюда моё многобожье:
бог-Совесть, бог-Солнце, бог-Сон.
При солнце впадал я в нирвану,
как муха на тёплом окне…
Акафист «Один день Ивана
Денисовича» – обо мне.

Во сне снова слышится резко
«Падъ-ёом!» предрассветной порой,
а церковью там – хлеборезка,
а пайка с утра – просфорой.

Земного обряда простого
священнее нет ничего:
вкушали мы тело Христово,
и мало нам было его.
Без нормы там был только воздух
для всех – для господ и рабов...

Мне снятся поэты и звёзды.
Мне счастье – земная любовь.
Ни ангелы Божьи, ни черти
в моих не бытуют делах.
Здесь строятся всюду мечети,
но мне не помог и Аллах...

Когда вы идёте из храма
в свой благостный праведный час,
задумайтесь: в странах ислама
на что вы оставили нас?


9
HOMO  GRAPHOMANIENS

...Афедрон ты жирный свой
Подтираешь коленкором;
Я же грешную дыру
Не балую детской модой
И Хвостова жёсткой одой,
Хоть и морщуся, да тру.

   А.С.Пушкин.
         «Ты и я»

Стихи творит в ночах бессонных,
судьбою ревностно храним,
какой-нибудь Самсон Самсонов,
Степан Степной, Фома Фомин.
И вездесущ, и многолик он,
поэтам вторит в унисон,
себя считающий великим –
Фома, Степан или Самсон.
Бывает он порой капризным?
Как не понять тут одного:
он до сих пор ещё не признан,
хоть все в восторге от него!
Ему приятно по полянам
да по полям цветочки рвать
да всем поэтам популярным
советы ценные давать:
тому – чтоб не пыхтел впустую
в капелле хриплых запевал,
другому – чтобы запятую,
где следует, не забывал.

Он пишет клёво и толково,
учтя меркантилизма суть,
чтобы похлеще Хлестакова
словесным вымыслом блеснуть!

Бог-Доллар? Ах, он любит хруст их –
он книгу за свой счёт издаст!..
Самсон в тусовке новых русских
уж отворял свой васиздас.
Морали сброшены вериги,
размах коммерции широк.
Престижно званье: автор книги –
коль позволяет кошелёк.
Без проворота холостого,
без блатства – баксы добывать!
Хвастливые графья хвостовы
спешат шедевры издавать.

Я тоже из того же теста,
мне тоже мил самообман.
Стихоречивый хроник с детства –
гром-граммофон, гном-графоман.
О, эта смутная минута –
реальность в выдумке топя,
мечтать, что нужен ты кому-то,
коль напечатали тебя.
Тебя томленья утомили?
Такая тяжкая напасть.
Но всё покупно в этом мире –
и честь, и лесть,
и страсть, и сласть.
Я удивляться не устану:
бесстыдства праздник наступил.
Один – купил себе путану,
другой – диплом себе купил,
а третий – что за наважденье? –
себе осанну воздаёт:

Нарцисс за собственные деньги
свои творенья издает.
Он – автор книг! Однако хватит –
я удивляться перестал:
пускай сама путана платит,
чтоб с нею кто-то переспал!
А у меня в кармане фига,
где только ногтя остриё.
И на фига такая книга,
чтоб всем навязывать её?

...Стихи ложатся на бумагу.
Неизбавимой темы нет:
хоть я не присягал ГУЛАГу,
он снится мне все сорок лет.
Так до сердечной катастрофы
живу, хоть приземляет срок.
А приземлит – откройте “Строфы”,
где и моих двенадцать строк.

Мне будет до конца казаться –
не по заслугам эта честь:
я в «Строфах века» еду зайцем,
притянут за уши как есть...
Да что там – охи, междометья,
когда пора врастать в траву:
живу три четверти столетья,
как по инерции живу.
Строка стиха – мы с ней дружили,
с ней шли на тяготы в штыки...
Сильней всего люблю чужие,
душе созвучные стихи.
Пока косая не скосила,
пока не весь угас мой пыл,

хочу судьбе сказать спасибо –
за то, что жил, за то, что был.
Спасибо, смог душой согреться,
расшевелить огонь в золе.

Запоем пью стихи столетья –
вчерашний свет в бескрайней мгле.


1995-1996
Джезказган

___________________________
Эскиз обложки работы автора