Дурное побуждение. Часть 3. Окончание

Часть 3

В среду я ждал на работе, пока она доберется из аэропорта Бен-Гуриона до общежития. Наконец, часа в четыре она позвонила. Я понесся к ней, захватив бутылку вина, продукты и деньги на первое время. Заметив, что дверь её комнаты не запирается, я купил и врезал замок: пусть к ней никто не входит, пока она будет не дома или со мной.  Еще накануне, по её просьбе, я заказал нам экскурсию по туннелю, прорытому вдоль Западной Стены Храмовой горы. Странно, но Ника не очень-то охотно взяла деньги, засомневалась, идти ли со мной на экскурсию, и не проявила энтузиазма по поводу замка. Бутылку с вином она не распечатала, хотя нам было, за что выпить.
Вблизи я заметил, что это уже не та Ника, которую я впервые узнал восемь лет назад. Вокруг её глаз образовалась сеточка морщин, кожа затвердела, нос вытянулся, в выражении лица появилось что-то лисье. Теперь это была молодящаяся женщина под сорок. Но для меня она оставалась "моей девочкой".   
В четверг Ника пришла ко мне в офис. Разговаривать мы почти не могли: многочисленные знакомые, которых она успела оповестить о своем приезде, звонили ей на мобильный телефон и приглашали к себе. Назначая встречу с моей старой приятельницей, Таней, она пошутила: "Будем гулять. Я сейчас свободная женщина". Она хотела заранее составить расписание наших встреч наши встречи, чтобы можно было распоряжаться оставшимся временем.
В пятницу утром, в постели она посматривала на часы, собираясь ехать с ночевкой в Холон к своему троюродному брату, которого называла то Ариком, то Ильёй. Этот Арик-Илья почему-то делился с ней подробностями своей интимной жизни. Девушки у него долго не задерживались, что-то у него там с ними не получалось. Ника оправдывала девушек, она бы тоже ушла от такого мужчины.
За всю следующую неделю мы практически ни разу не выходили вместе в город. Она одна отправилась в Национальную библиотеку подбирать материал для статьи, хотя я ей и предлагал свое сопровождение и помощь. Только однажды вечером пили кофе в полупустой гостинице «Сион» напротив Сионской горы, потом с крыши любовались ночным Иерусалимом. Я предложил познакомить её со своей сестрой. Прежде Ника обрадовалась бы приглашению в семью, но теперь не проявила энтузиазма. По вечерам она ходила одна по магазинам, в свободные дни ездила на экскурсии с группой, потом сообщала мне о случайно встреченных мужчинах, которые к ней "приставали". Со мной она виделась почти исключительно или у себя в общежитии или у меня в кабинете, где тихо сидела, смотря через плечо, как я работаю.
Раз я взял ее в спортивный клуб. Ускоряя темп ходьбы на тренажере и углубившись в сцену совокупления львов, которую показывали по каналу Discovery, я на минуту потерял Нику из виду, а когда обернулся, около неё уже стояли двое молодых парней. Пришлось взять мою подругу за руку и поставить рядом с собой. В маленькой тесной сауне она села на нижнюю полку и прислонилась своей жаркой спиной к моим ногам. Все мужчины уставились на нас, точнее на неё. Она прямо источала секс.
По дороге домой я жалел животных, гоняемых по саванне джипами и вертолетами любопытных туристов, преследуемых многочисленными "исследователями", которые своими дальнобойными объективами вторгались в интимные подробности их личной жизни. Не гуманнее ли было просто охотиться за ними с обыкновенными ружьями, с риском для жизни, как когда-то, ради шкур, мяса, бивней? Ещё я жалел себя.
В следующую пятницу утром мы пошли на экскурсию в туннель. Я вполголоса переводил ей объяснения гида и прижимал её к себе, когда мы оказывались одни в каменных подземных переходах. В машине, по дороге на автостанцию, чтобы снова ехать в Холон, Ника вдруг произнесла: "Ты сегодня мне снился. Я горжусь, что дышу одним с тобой воздухом. Ты знаешь, я делаю тебе предложение, женись на мне. Что скажешь"?
В тот момент я даже не мог оторвать глаз от дороги, чтобы взглянуть ей в глаза. Фраза о счастье дышать одним со мной воздухом показалась мне ненатуральной. На меня напало оцепенение, и я не ответил. На станции я купил ей розовые домашние тапочки. Она колебалась, брать ли их, но всё же взяла.
В Москве я работал, не отрываясь от ноутбука, чтобы по возращении высвободить побольше времени для неё. А она тем временем ездила на прогулку в Иудейскую пустыню, на которую её взяли Таня с мужем. Там был еще младший брат Тани, который не отходил от неё ни на шаг. Ника была в восторге от красот пробуждающейся пустыни, хоть и поцарапалась. Она прислала мне по имэйлу фотографию. На ней она стоит, упёршись руками в скалу. За спиной рюкзачок. Синяя узорная косынка завязана сзади. Волосы выбиваются из-под неё и падают на плечи. Губы слегка улыбаются. Голова поднята. Ясные, полные искренности глаза устремлены вверх, на фотографа.
Вечером после прогулки они заехали к Тане. Брат, придвинувшись вплотную,  показывал Нике альбомы с фотографиями и давал объяснения. На одном фото она заметила меня с его женой. «Как ты считаешь, между ними что-то было?» «Не думаю», - ответил брат.
Брата звали Лёшей, даже Лёхой. Но он присвоил себе французское «званье» Леон, в духе известного монтёра Вани из романса Маяковского. И усики, и расчесанный пробор, как у электротехника Жана, у него были. И даже профессия его был сходная – что-то там с компьютерами. Лёха рано женился, и, поэтому имел весьма ограниченный сексуальный опыт. Интеллектуально он был гораздо примитивнее Йорика, лох в нашей компании, писал беспомощные стихи. Что ещё добавить? Пожалуй, то, что он был значительно моложе меня и, наверное, производил больше спермы.
Хотя Лёху я ни во что не ставил, это письмо и фотография мне не понравились. Беспокойство усилилось после инцидента в метро, когда кассирша, метнув взгляд на мои седины, посоветовала: «А Вы идите так, Вас и без билета пропустят». В середине срока я бросил всё и прилетел домой на трое суток.
Под вечер в четверг мы выехали в ближний загород, бродили по зимнему сырому лесу, потом занимались сексом в машине. Чтобы завестись, ей понадобились матерные слова: "Ну, пожалуйста, вставь в меня руку. Еби меня, еби свою шлюшку". Только так она довела себя до оргазма. На заднем сидении потом ещё долго держался запах её соков.
В воскресное утро накануне моего второго отъезда Ника не пошла на занятия, мы провели его в постели. Она рассказывала, как замечательно было в пустыне и как за ней ухаживал Лёха. Она выспрашивала у меня о его жене. Я что-то отвечал. Казалась, она о чём-то размышляла.

"Я тут просматривала твои письма, не только хорошие, всякие"….

В ответственный момент она решила поиграть на моих нервах.

"Ты знаешь, в последнее время у нас с мужем странный секс. То есть, он в меня не входит. Обычно он ласкает меня руками или ртом, или я его. Так мы и кончаем".

Я тут же живо себе это представил… и дал сбой. Быть может, Ника специально так сделала, чтобы увидеть мое бессилие. Уходя в ванную, она в раздумье покрутила в руках мобильник: взять или оставить на тумбочке? Решила оставить, то ли полагаясь на мою порядочность, то ли уже опасаться ей было особенно нечего. Помывшись, она примерила для меня своё новое черное вечернее платье.

- "Зачем сейчас? Вот пойдем в оперу, ты его и наденешь".
 – "А если не пойдем"?

Когда, уходя, я попросил что-нибудь перекусить, она, подумав, достала из холодильника сэндвич с сёмгой. "В "Инбале" готовят лучшие в городе сэндвичи". Откуда она это знала, кто купил ей сэндвич, она толком не объяснила. Как безнадежно влюбленный герой романа Уэльбека, я ничего не замечал, лишился "всякой проницательности, способности верно истолковать какой бы то ни было сигнал".
В последнюю неделю в Москве издатель пригласил меня в "Петрович", престижный клуб в стиле советского ретро. На меня пахнуло шестидесятыми: граненые стаканы, селёдка "под шубой", салат "Оливье". С эстрады слышалось "Старый клен шумит в стекло". За соседним столиком пили водку две модно одетые девицы, родом из Сыктывкара. Мы разговорились. "Сколько нужно зарабатывать, чтобы неплохо жить в Москве", - спросил я. Та, что понахальнее, объяснила: "Если найдешь спонсора, который будет за тебя везде платить и покупать тряпки, то полтора куска достаточно. Если нет, то нужно все три".
Подвыпившие мы вышли из Петровича в ночной заснеженный московский двор, а певица призывала вослед: "Погляди, погляди, погляди на небосвод…" Мне, однако, было не до созвездий. Боясь потерять Нику, я занимался спортом, следил за своим весом, старался выглядеть моложе. Как-то пошел к зубному врачу и попросил отбелить мне зубы, как это делают в Америке. Дантист, старый друг семьи, высмеял меня: "Что ты - кинозвезда или политический деятель? Солидный мужчина должен выглядеть на свой возраст и не молодиться". Тогда я задумал подкрасить волосы, купил подходящий шампунь и взял его с собой в Москву. По вечерам напряженно размышлял, красить или нет. В конце концов, стыд победил, и я не решился. Слава Богу! Хорошо бы я потом, в свой «звёздный час» выглядел с крашеными волосами и отбеленными зубами.
Вечером, накануне возвращения я позвонил ей. Телефон не отвечал. Я послал эсэмэску, но и на неё не было ответа. Я написал: "Ника, почему ты не снимаешь трубку и не отвечаешь на эсэмэс"? Пришел ответ: "Я сплю… просто". Ника никогда не ложилась так рано.
В "Домодедове" я с трудом разыскал заказанные ею редкие духи "Валентино", потом летел и думал о том, как мы теперь вместе проведем целый месяц. Обдумывал и её странную реакцию на мои звонки. Нет, этого не может быть. После киевского счастья не может быть этого, того, что мне кажется….
Прилетев утром, не выспавшись, я послал смс: "Где ты"? В 11 она позвонила: "Мика, у меня ужасная новость". – "Что, ты беременна"? - не сразу врубился я. "Нет, хуже. Мика, мы уже не вместе... Мне так тебя жалко! Хочешь, я зайду к тебе завтра…, или, может, уже не надо"? – "Нет уж, заходи. Заходи сегодня". –  "Мне сегодня не очень удобно, но ладно". Я никак не мог поверить, что я понял её правильно. Ведь такого не бывает. Я ехал на работу и молил Бога, чтобы он дал мне сил сохранить самообладание.
В два часа дня она вошла в мой кабинет. В пластиковом мешке у неё были обогреватель, словарь и ещё какие-то мои вещи. Обогреватель был больше не нужен, в Иерусалиме потеплело. Вещи в мешке красноречиво свидетельствовали о том, что это последний её приход. Тут уж я понял всё. Она села в кресло на колесиках, придвинулась ко мне. Я молча указал на другой угол. "Хорошо", - кресло откатилось.
"Ну, рассказывай". - "Что рассказывать? Просто я полюбила другого человека". Потом, немного поразмыслив, добавила: "Если бы ты на мне женился, этого бы не было". - "Ну, и теперь этот человек на тебе женится"? - спросил я, с трудом контролируя свой голос. "При чём тут это. Я – замужняя женщина", - вспомнила она совершенно не к месту.
"Мика, мне тебя очень жаль. Я даже думала не говорить тебе и продолжать с вами двумя", - произнесла она неуверенно. Сказав это, она вопросительно взглянула на меня.
"Кто он"? - спросил я. "Неважно, один мужчина". Мне почему-то казалось, что на этот вопрос она обязана мне ответить. Я считал, что имею право это знать, ведь мы восемь лет были вместе.
Моей второй просьбой было  - пообещать, что она никому не расскажет о нашем прошлом. Она не согласилось сделать и это. "Когда это произошло"? И на этот вопрос я не получил ответа.
"Мика, ну что я могу для тебя сделать"? – Видимо, она ожидала, что я попрошу секса на прощание. Однако от одной мысли об этой "милости" меня тошнило.
Я отвернулся к компьютеру. Она начала быстро говорить, что хочет, чтобы я теперь больше работал, ведь работа – это главное, чтобы я преуспевал в своём творчестве, чтобы мне было хорошо, что у неё, наверное, никогда уже не будет мужчины, который любит (тут я обернулся, она встретилась с моим взглядом и поправилась: "любил") её так, как я.
Я задыхался, мои мысли путались, уставший от бессонной ночи мозг отказывался работать. Одно я знал четко: влюбиться за такой короткий срок может только тот, кто никого другого не любит. Значит, она только терпела связь со мной, поскольку наши редкие встречи перемежались с другими мужчинами, а как только понадобилось продержаться месяц подряд, не выдержала. Значит, в письмах она лгала мне, все время лгала, своими "признаниями" укрепляла мою любовь, чтобы потом ударить побольнее.
Я вынул мобильник и стер её номер. Я достал диск с её порнофотками, сломал его и бросил в урну. Я не знал, чем ещё занять свои мысли и руки, о чём с ней говорить. Я считал секунды, не мог дождаться её ухода. Но она не торопилась. Почему? Жалела меня или наслаждалась моим несчастьем? Или ждала, что я сейчас, в отчаянии, предложу ей замужество? Наконец она поднялась и ушла, а я ещё долго не мог садиться в то кресло.
В меня просто не вмещалось, зачем она поступила так вероломно? Разве нельзя было подождать ещё пару дней, до моего возвращения и серьёзно поговорить, дать мне шанс? Разве так уж было нужно украсть у меня целый месяц счастья, которое она мне обещала и которого я так ждал? Почему нельзя было расстаться по-людски и не через измену? Неужели стоило потерять самого верного, любящего, понимающего друга только ради того, чтобы переспать еще с одним мужиком? Это ведь глупо и даже опасно. Если она отомстила мне за отказ жениться, то чем виноват её муж, который это сделал? Был ли хоть один год за все годы их брака, когда бы она ему не изменяла? Разве не она сама когда-то писала, что "если все время идти на поводу страсти, то это называется, кажется, "****ь"? И еще я подумал: «Ну почему она не умерла от сальмонеллёза?» Я вспомнил, что Данте поместил "обманувших доверившихся" глубже в ад, чем "ненамеренных убийц"? Отрывки из её недавних писем мелькали в моём мозгу:

"Я еду только ради тебя",
"Если мы не будем доверять друг другу, к чему тогда все"...?
Потом вдруг всплыли совсем другие фразы:
"Я не простила, и в один случайный день – опа! – правда обрушится на тебя и может даже раздавить".
"И если у нас нет перспектив с тобой, значит, мы свободны от обязательств".
"А мне уже в свете приближающейся старости пора искать молодого любовника".
"Да, это отвратительно, но жизнь гораздо сложнее, чем правила и догмы".
И ещё: "Кому нужен больной любовник – старый больной еврей? Только своей жене"….

Как я доехал до дома, я не помню. Я чувствовал себя так, как если бы мне вырвали печень. Как летчик, вошедший в штопор, я не мог уже выровнять свой самолет. Что-то во мне треснуло, надломилось. Самоконтроль отключился… Я знал только одно: такое не должно повториться. Надо среагировать так, чтобы не было пути обратно, чтобы возращение Ники стало невозможным, даже если я не выдержу и сам попрошу её об этом. С этим чувством я и написал ей яростные, злые письма. Те письма у меня не сохранились: позже, в приступе боли, я стёр весь свой почтовый ящик, их не распечатав. Вот, что примерно в них было.

"В сущности, ты ординарная, провинциальная, серая женщина, языков не знаешь, никакой квалифицированной работы делать не можешь. Единственное, что ты умеешь – это лгать и ****ься, ебаться и лгать. В этом тебе нет равных, это ты делаешь профессионально.
Ты шлюха и ****ь, ты всех используешь. Ты использовала Йорика, чтобы перебраться в Петербург, хотела использовать меня, чтобы устроиться в Израиле, а когда это не получилось, взялась за Стюарта, чтобы оказаться в Америке. Бедный Йорик, если бы он только знал, что когда ты делаешь ему минет, ты сравниваешь вкус его спермы со спермой десятков других мужчин".

Я уподоблял её Дориану Грею, за прекрасной внешностью которого скрывалась страшная личность. Я напомнил ей слова Гертруды о "глазах, "повернутых зрачками в душу".   Я совершенно не мог смириться с мыслью, что попал в банальную ситуацию. Ну и что, что с другими это случается? Разве от того, что все смертны, мне легче умирать?
В какой-то момент я предположил, что Никин новый хахаль – тот, с кем она выезжала на природу. Я написал ей наугад: "Теперь я знаю, кто это. Пожалуй, поговорю с его женой". Пока я её только оскорблял, Ника никак не реагировала. Когда же она решила, что я Лёху вычислил, то поручила меня ему.
Лёха трижды звонил, но я не ответил, забыл мобильник дома. Разозлившись, он написал: "Сними трубку, трус. Я научу тебя уважать достоинство женщины". Обуянный страхом, что всё откроется, он забыл, чьё именно достоинство должен защищать,  любовницы или жены. Не дождавшись ответа, он, по совету Ники, перешёл на язык вежливых угроз: "Мика, остановись, ты находишься на грани нарушения закона, и эта грань уже близка". Какого закона?
Меня бесило, что я тут страдаю, а они там спокойно трахаются. Можно не сомневаться, она обучила его новым позам, ведь она - выдающаяся училка, не только литературы. Я представлял себе, как она восхищается его мужскими достоинствами, уверяет, что он – красавец, половой гигант, говорит льстивые слова, которые тот давно не слышал от жены, после двадцати-то лет совместной жизни.
Как мне стало известно, пока я был в Москве, Таня с мужем уехали на неделю в Европу, оставив Нике ключи от своей квартиры, где её с Лёхой и застукала дочка Тани. Потом они проводили вечера у Ники, запираясь на замок, который я столь опрометчиво ей врезал. Почему-то то, что они пользовались моим замком, меня особенно возмущало. Зачем я не потребовал замок обратно?
Вдруг меня осенило: ну, конечно, Ника не захотела оставаться с Йориком до его полного банкротства, но ей нужно было предъявить ему «уважительную», немеркантильную причину – любовь. Она приехала в Израиль с твердым намерением подготовить почву для своей иммиграции. К тому же, сыну оставался год до призыва в армию, надо было торопиться. По приезде надежда на то, что что-то получится со мной, улетучилась. Если раньше Нику интересовали только "неординарные личности" (по крайней мере, на словах), то теперь подходил кто угодно, даже Лёха-Леон, легкая жертва, с которой уж сбоя не могло быть. Даже двое детей Лёхи её не останавливали, старший уже достиг совершеннолетия. К тому же так она взрывала круг моих друзей, мстила мне по-настоящему.
Взбешенный тем, что она пересылает этому болвану мои письма, а сама меня игнорирует, я написал ещё раз.

"Ты нарушила конвенцию, распространяешь мои письма. … Берегись, теперь мои руки свободны. Как бы Московский вокзал не стал местом твоего постоянного пребывания. Вот так, моя девочка, моя публичная девочка".

Разумеется, своих угроз я не выполнил, не связался ни с Лёхиной женой, ни с Йориком. Жена обо всём узнала сама - Лёха был для неё совершенно прозрачным: его поведение резко изменилось, дом заполнили Никины фотографии, он только о ней и говорил, возвращался каждый день в полночь. А Ника продолжала встречаться с ним в открытую. Осторожность была отброшена; она шла ва-банк.
Тем не менее, пока ситуация оставалась неопределенной, ей совсем не хотелось, чтобы о её иерусалимских каникулах узнал Йорик. На следующий день она позвонила и пришла ко мне на работу.  Она нервничала. Её обвинительная речь была сбивчивой, с литературными неправильностями и повторениями. Я запомнил её слово в слово.
О моём состоянии нечего было и говорить. Я сидел, обезволенный антидепрессантом, отвечал редко и еле слышно. Крепкие сигареты вызывали боль в голове и тошноту в желудке.
Вначале она обвинила меня в том, что я звонил жене Лёхи и разгласил их связь. Я отрицал, и тогда Ника соврала, что жена сама им об этом сказала.
Потом она перешла к письмам.

"Я хочу сказать, что даже если у меня была какая-то мысль, что я к тебе могу вернуться, то теперь это невозможно после твоих грязных писем, полных не просто ненависти, а грязной ненависти. Всё, что у нас было, ты уничтожил своими письмами, полными мата, взял, всё замарал. Мат на мате, просто грязная ругань".
"Это твой язык".
"Извини, я использовала этот язык, когда мы занимались сексом. Ты используешь этот язык, когда ты пишешь мне письма. Извини, это разные вещи, не правда ли? (Мне было хорошо знакомо это злое Никино: "Не правда ли"?) Это всё равно, как я буду ходить голой при тебе, когда мы занимаемся сексом, а ты будешь ходить голым в редакции. Это разные вещи, правда"?

Из ею сказанного получалось, что это не она "замарала наши отношения" своим предательством, а я, написавший эти злосчастные письма.

"Ты могла их не читать. Прочла первое и больше бы не читала".
"Я думала, ты что-то пишешь. Я не думала, что ты льёшь грязь. Я даже не представляю, как в тебе могло сидеть столько грязи".

Эти слова: "грязь", "грязный", она повторяла почти в каждой фразе.

"Ты сама их спровоцировала".
"Неважно, мы говорим не обо мне. Мы говорим о тебе, о том, что ты сейчас делаешь".
"Это ты сделала".
"Я ничего не делаю. Это ты делаешь. Ты просто взял всё, что было хорошего, и из-за того, что мы, вот, не вместе, всё замарал. Я не могу, моё сердце разрывается».
 «Не знал, что наши отношения были тебе так дороги».
«Мне тебя жалко, потому что я виновата перед тобой. Но когда я получала письмо за письмом, и вот эту грязь, этот мат, откуда ты столько слов знаешь»?
«Я писал тебе другие слова, когда ты их заслуживала» - промолчал я…
«Окей. Это всё каждый раз, знаешь, меня отдаляло, отдаляло, отдаляло от тебя. Я просто в шоке от этих писем, поверь. Я понимаю, что тебе больно, и ты неадекватен. Но это низость"!

Слово "неадекватен" она повторила три раза.

"Если бы ты держался достойно, это бы меня мучило больше. Поверь мне, я бы очень страдала, я бы убивалась, что я сделала, как я сделала, как я могла. Но когда меня поливают грязью, когда меня называют подлой шлюхой и ****ью, это лично меня не оскорбляет. Ты замарал себя. Ты потерял для меня человеческое лицо. Мне тебя жалко, но я тебя не уважаю, после того, что ты сделал".

Я не имел сил отвечать на помои, которые лились на мою голову.
Видя, что я не даю отпора, Ника распалялась все больше, как волчица, почуявшая запах крови.

"Смотри, я хочу тебя предупредить, если ты мне угрожаешь. Это не потому, что я чего-то боюсь. То есть я боюсь, но я хочу тебе сказать: если ты не остановишься, если ты будешь лезть Лёше в семью (как будто она уже не влезла, бесцеремонно влезла в его семью), если что-то узнают в Питере, я тебе скажу, что я сделаю. Поскольку мне тогда терять уже будет нечего, я, во-первых, разошлю твои письма по всем твоим друзьям и нашим знакомым. Я поговорю с твоей женой. Раз ты можешь влезать в мою семью, значит, я, наверное, могу тоже. Если ты меня оставишь, как ты пишешь, без работы и жилья, я тебя тоже оставлю без работы и жилья. Я напишу тебе на работу. Если тебя устраивает такой уровень отношений, то - пожалуйста. Мне нечего будет терять, но и ты получишь. Я не говорю, что я обращусь в полицию из-за того, что ты мне, извини, угрожаешь. Если тебе есть, что терять, то остановись.
Не трогай никого. Держи свою боль в себе. Обзывая меня шлюхой и ****ью, ты не можешь меня вернуть. …
Эти бесконечные угрозы, что ты меня отправишь на Московский вокзал, что я буду проституткой на Московском вокзале, что я шлюха, что я публичная девка. Ну, зачем ты это сделал? Нужно уметь держать удар. Ты меня шантажируешь. Какой ты низкий, вообще, какое ты ничтожество! ".

В какое-то мгновение мне стало казаться, что она даже рада моим письмам, что благодаря им она получила возможность отмыться от собственной грязи.

"Я тебе не угрожаю, но я тебя предупреждаю, что если мне нечего будет терять, то ты потеряешь всё".

Мне бы надо было выгнать её из комнаты после первых же фраз или ударить, но у меня не было сил, я сидел как зомби. Кроме того, я видел её впервые после того, как она объявила мне свою "благую весть". Я дико скучал и всё еще любил её, не успел перестроиться так быстро, за неделю. Она думала о себе и не представляла, что моё положение настолько серьезно.

"Пиши, куда хочешь. Мне все равно. Моя жизнь кончилась".
"Где твоя жизнь кончилась? У тебя есть жена, у тебя есть дети, у тебя есть прекрасная работа", - отреагировала она несколько иным тоном, услышав мои жалкие слова, - Как ты мог? Где же в тебе это всё сидело, скажи мне"?
"Ты переслала мои письма Лёше. Мы договаривались, что ты не будешь этого делать".
"Во-первых, мы ни о чем не договаривались. Во-вторых, когда я получила твои письма, я должна была себя защитить, потому что эти письма касаются его"?
"Нет".
"Касаются".
"Я и не знал, кто это, когда писал".
"Неважно, я знала. Я не знаю, что ты знаешь. Я не знаю, что ты там придумал. Я нервничаю в этой ситуации".
"Ты звонишь моим друзьям. Вмешиваешься в мои отношения с ними".
"Я звонила твоему хайфскому другу ещё до того, как ты писал эти письма. Я сказала, я очень виновата перед тобой. Я сказала: «Я прошу Вас поддержать Мику. Ему сейчас очень тяжело». Я чувствовала, что виновата. Но когда на меня всё это обрушилось, грязь"….

Её звонки тоже были своего рода местью и торжеством, обличенным в форму сочувствия. Дескать, пусть все знают, что я Мику бросила, а не он меня.

"Прекрати. Твоя жизнь не кончилась. Вот поверь мне, пройдет время, и ты будешь знать, что это не так. Не кури сигареты, это вредно. Пожалуйста, не делай ничего. Я могу тебя попросить? Но ты не адекватный. Как я могу тебя попросить"?
"Ладно. Открывай свой ящик и стирай эти письма. Подпиши, что ты их сотрешь". (Мне стало стыдно за то, что я наделал).
"Ты что? Я не могу с тобой это подписать, ты не адекватен. Я сотру эти письма, а ты будешь писать следующие, в Петербург, или ещё куда-то, ещё куда-то. Вообще, ещё куда-то – это ладно, это мне по барабану. Как я могу тебе верить?"
"А я могу? Ты меня не обманула"?
"Не надо сейчас считаться. Сейчас ситуация другая. Ты звонишь, угрожаешь мне, шантажируешь. Я уж не говорю, что это материал для полиции…"

Я совершенно изменился в лице, и она, наконец, почувствовала, что хватила через край.

"Ты умираешь…? Ты работаешь, у тебя есть двое детей, которых надо поставить на ноги, провести через университет и так далее. У тебя есть жена, которую надо поддерживать. У тебя есть дом, работа….
... Прекрати, это самое. Женщины не стоят того, поверь. Тем более, как ты меня описываешь, уж я точно того не стою….
Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, я тебя очень прошу. Пожалуйста, я тебя очень прошу, не надо. Зачем ты это сделал? Даже, если я такая, как ты пишешь, ты же не такой. Хочешь, мы с тобой сходим к врачу. Пусть он с тобой поговорит. Хочешь? У тебя есть врач? Что ты? Ты ходил к врачу?"
"Ходил".
"Врач дал тебе таблетки? О, извини".

Неосторожным движением она опрокинула мою пепельницу и начала сдувать пепел со стола. Пепел разлетелся по комнате.

"Дал, я сижу на антидепрессанте".
"Покажи, что ты принимаешь? Держись, пожалуйста. Пожалуйста, держись. Что я могу для тебя сделать? Я не буду давать тебе никаких идиотских расписок, всё это чушь. Я шантажировать тебя не собиралась. Что я могу для тебя сделать?"
 "Сотри эти письма".
 «Нельзя быть таким, понимаешь? Мне ты говоришь, что нельзя быть такой, но мы о тебе говорим. Всё, всё. Я грязная шлюха, подлая девка. … Не умирай, пожалуйста. Ты будешь дальше жить и работать, всё будет нормально".
"Дикая боль…"
"Больно, но… Не умирай, пожалуйста. Вызвать врача? Давай вызовем врача. Только не умирай. Ты ничего не принимал? Ничего не делал? Э-э, подожди, тебе плохо? Что ты делаешь? Давай, позову кого-нибудь. Только не умирай. Может тебе воды? Э-э-э, ты что-то сделал с собой? Давай позвоню жене, чтобы приехала".
"Не звони, мне лучше".
"Не звонить никуда? Все нормально? Давай я открою окно. Открыть окно?"
"Оно открыто".
"Скажи мне, ты что-то сделал с собой? Что ты сделал?"

От её слов и чрезмерного курения мне стало еще хуже. Я повалился на пол, лицом вниз, а она наклонилась надо мной и гладила моё плечо.

" Пожалуйста, что ты делаешь, объясни мне. Тебе нужно полежать, отдохнуть? Может, мне уйти?"
"Нет. Не уходи".
"Дать тебе воды? Хочешь, я приду после уроков, мы сходим в сад, посидим там? Хочешь?"
"Сотри эти письма".
"Я сотру, я тебе сказала. Но ты не делаешь ни одного звонка никому. Договорились"?
"Сотри сейчас".  – "Стирать? Не слышу"? - "Не хочешь, не стирай".

Она открыла свой почтовый ящик и начала стирать мои письма.

"Вот смотри, Я всё удалила, ты стал абсолютно чистый. А я осталась ****ью, да? Я, грязная шлюха и *****, удалила твои письма. Всё. Я грязная шлюха, а ты чистый человек".

Я подозревал, что у неё остались распечатки писем, а потом узнал, что они сохранены и в электронной форме, у Лёхи. И тут она меня обманула.

"Можно я тебя ещё о чём-то попрошу? Я могу попросить, чтобы ты держался? Ты должен быть сильным мужчиной. У тебя есть работа, у тебя есть дело. Бабы – это последнее дело. Важное – это работа. Если ты захочешь, мы встретимся после моих уроков. Если хочешь, позвони мне, хорошо? Мы встретимся и поговорим. Договорились? Я могу пойти? Успокойся, нет никаких баб, ничего нет", - добавила она почти шёпотом.

Она ушла, я остался лежать на полу.
После уроков она пришла снова и великодушно объявила, что стирает мои письма и из своей памяти, забывает их. И это оказалась неправдой, она ещё не раз мне их напоминала и устно и письменно. Побыть со мной после уроков она тоже отказалась, хотя и обещала. Теперь она соврала, что обязана ехать в библиотеку. На улице её поджидал Лёха. Я набрал номер, сохранившийся в мобильнике после её субботнего звонка: "Ника, вернись!" Какое там….
  На следующий день я постарался взять себя в руки и отправил ей эсэмэску: "Я всё обдумал. Ты права. Наши отношения исчерпали себя. Не будет больше писем. Желаю успеха". Кажется, я ничем не обрадовал её больше, чем этим освобождением. Она сразу ответила: "Мика, спасибо за всё. Если захочешь, я приду поговорить". Она предпочла обезопасить свой тыл. Мне вспомнилось: "Я лучше себя чувствую, изменяя, когда дома всё окей". Потом я получил письмо, она просила прислать фотографии еврейского учителя, которые «всё равно лежат у тебя без движения». После этого мы виделись только раз.
В промежутке она ездила с Лёхой в Хайфу, чтобы приучить ещё одну семью из нашей компании к мысли, что он её любовник. Они ехали по той же дороге, что и мы с ней год назад, да и занимались, наверное, по пути тем же самым.
Две недели я просидел, точнее, пролежал дома, никуда не ходил и ничего не делал. Потом не выдержал и попросил её прийти. Когда пришла, я сел рядом и положил ей руки на грудь. "Ты знаешь, что ты сейчас ласкаешь шлюху и ****ь"? – "Любить можно и шлюху". Я убрал руки. Она и на этот раз не могла оставаться со мной надолго. Назавтра я позвонил и предложил встречаться чаще и возобновить секс, хотя бы на те пару дней, которые остались до её отъезда, "чтобы мы могли расстаться как люди". В ответ она снова напомнила мне "грязные письма". Она уехала, не попрощавшись.
Всё внимание Ники теперь было сосредоточено на Лёхе. Надо было получить дивиденды с их отношений. У них завязалась интенсивная переписка. Однако и тут вышел прокол; Лёхина жена была совсем не дурой и, после временного замешательства, оказала грамотное сопротивление. Когда Ника уехала, и её гипноз ослаб, жена сумела убедить Лёху, что тот связался с хищницей, которая его использует и из-за которой он рискует потерять дом и семью. Она объяснила, что мои письма содержат не только брань и оскорбления, но долю правды, ведь их писал человек, хорошо знавший Нику. Постепенно призывы, исходившие из Петербурга, перестали оказывать на Лёху должный эффект, их переписка, хоть и не полностью, заглохла. Он, используя набранный опыт, завёл в Иерусалиме новую любовницу. Они встречались на рынке "Маханэ Иехуда" по пятницам, во время закупок продуктов на неделю.
Гораздо хуже обстояло дело со мной. У меня шла ломка как у закоренелого наркомана, которого вдруг лишили героина. Очень трудно было отвыкнуть и от ожидания её писем, которые больше не приходили. Я и теперь ложился и вставал с мыслями о ней. Но какие это были мысли! Сестра надеялась, что мой кризис продлится недолго, так как я стал старше и вырабатываю меньше гормонов. Она ошиблась. Я ненавидел Нику, любил и не мог успокоиться.
"Всякий распад начинается с воли". Не куря уже много лет, я теперь курил не переставая, просыпался в середине ночи, выходил на балкон курить, потом принимал снотворное. Я совершенно не мог сосредоточиться ни на чем, не мог писать, даже не попадал пальцами на клавиши компьютера. Почта скапливалась на столе, а у меня не хватало воли открывать конверты, не то, что отвечать. На работе, в редакции едва терпели мое безделье и неэффективность. Об одной из моих вымученных статей редактор сказал, что такого сырого текста я ему ещё не приносил. Если мне доводилось выступать, я шел на лекцию как на плаху, не мог оторваться от бумажки, всё время терял нить. Лекарства ослабили память, снизили реакцию при вождении. Дважды я попадал в аварии, один раз серьёзно. Жена и дети ухаживали за мной, как могли. В их глазах я замечал страх, что папа кончается.
Я не мог соприкасаться ни с чем, чего она касалась, бывать там, где она бывала. Ну, как я войду в спортивный зал, где мы с ней только недавно упражнялись? Как буду есть, сидеть и гулять там, где мы вместе ели, сидели и гуляли? Как проеду мимо её общежития? Записную книжку с видом Петербурга, подаренную ею на день рожденья, я отдал своему племяннику при первой же возможности. Мое тогдашнее состояние точно передает уэльбековское восьмистишье.

Ничего не осталось
Не вернется  мечта.
Надвигается старость.
Впереди – пустота.

Лишь бесплотная память -
Неотступный палач,
Черной зависти пламя
И отчаянья плач.

Мысленно я снова и снова возвращался в март. Я искал прообразы Ники в литературе. То мне казалось, что она алчная и продажная, как Милдред из «Бремени страстей человеческих», то я находил в ней черты Лики из «Пятерых» Жаботинского. Эта Лика любила, «как кошка», богатого бизнесмена и агента русской охранки в Европе, жила с ним и, одновременно, по заданию революционеров, доносила о каждом его шаге, помогла его уничтожить. Лолита? В нашей истории было какое-то сходство, но Ника ведь не нимфетка, а взрослая женщина.
Иногда, когда моё сознание прояснялось, я даже допускал, что Ника – не такое уж чудовище, что она просто увлеклась Лёхой, ошиблась, не рассчитала нанесённый мне удар, не продумала последствий, даже жалеет о своем поступке, но уязвленное моими письмами самолюбие не позволяет ей вернуться или хотя бы попросить прощения, что, в сущности, она несчастная женщина, мечущаяся, не могущая найти своё место в жизни. Гороскоп из интернета подтверждал моё допущение.

"По типу характера Вероника — холерик, непостоянная и подвижная натура. Психика у неё недостаточно устойчивая, чрезмерно возбудимая. На внешние раздражители реагирует бурно и действует импульсивно.  Она очень болезненно переносит поражения. Любит быть в окружении друзей, которых часто меняет. Начатое Вероникой дело часто остается незавершённым. Не соизмеряет свои желания с возможностями партнера, торопится принять решение и совершает ошибки. Любит работу, связанную с общением. Может переступить через общепринятые нормы морали. Очень сексуальна". 

Так могло быть, однако клокотавшая во мне ярость не позволяла принимать эту гипотезу. Я пошел на приём к знакомому психиатру советской выучки и попросил курс психотерапии. Тот засомневался:

"Знаешь, Фрейд построил свою теорию на опыте лечения перезрелых венских евреек, которые страдали от сексуальной неудовлетворенности и тащились от самого процесса душевного стриптиза в присутствии врача-мужчины. А тебе психотерапии не надо, ты свою проблему знаешь. От твоего психоза поможет только медикаментозное лечение. Мой дорогой, твои страдания – это нарушенный баланс  химических процессов в мозгу. Его-то и надо подправить".

- "Может, я смогу забыть её за работой?"
- "Что-что, а полноценно работать ты ещё долго не сможешь".

Я искал спасение у экстрасенсши – верующей марокканской женщины. Та поделилась со мной историей своей девичьей любви к молодому киббуцнику. Его мир был совершенно иным, противоположным её, традиционному, и она отказалась выйти за него замуж. Уж она-то умела "властвовать собой". Экстрасенсша посоветовала мне простить Нику:

"Сделай это, и тебе полегчает. Эта женщина,  - предупредила она, - запретна и для тебя и для своего мужа. Забудь о ней, а жене не исповедуйся ни в коем случае".

Я обошел своих прежних женщин, рассказывал о постигшем меня горе и просил у них прощения за ту боль, которую я когда-то причинил им своим уходом. Сердобольные женщины выслушивали, сочувствовали и пытались меня вразумить. Одна, в прошлом сама красавица, объяснила:

"Ты не представляешь, под каким прессингом находится привлекательная женщина. Ведь ей же проходу не дают.  А если она ещё влюбчива и опытна, то вот и получится твоя Ника. В сущности, она не виновата, тебе ведь нечего было ей предложить".

Другая сказала: "Ты пойми, в своих поступках она руководствуется не головой и не сердцем, а совсем другим местом. Просто встретила молодого парня. Закон природы". Третья заметила: "Она ведь иногородняя, а у иногородних иная хватка, не прощают проигрыш. Она же не добилась того, что хотела, вот и отомстила".

Уехав, не примирившись, Ника всё ещё опасалась моей мести и решила воспользоваться днём моего рожденья для скрытого предостережения. В её поздравлении не нашлось и капли тепла, а было пожелание, чтобы я впредь вел себя "достойно" и "мужественно", и "держал удар". За это она великодушно дарила мне "шанс сохранить не только доброе имя, но и не испортить то хорошее, что когда-то было"… Она подписалась официально - именем и фамилией.
Раз или два я пытался заключить с ней мир, хотя и понимал, что обратного пути нет. Круги от её визита разошлись широко; ну, как я теперь мог бы появиться с ней на людях? К тому же она не стеснялась пересылать моим друзьям мои письма, предлагала им, даже старикам, свою любовь, приглашала в Петербург в августе, когда муж будет в командировке. Уже точно зная, что я серьёзно болен, она продолжала со мной воевать, "отрезать" от общества. В духе лексики "иудейских войн" своего мужа, написала, что она "вычеркнула меня из списка живых". Потом до меня дошли слухи, что её как будто видели в элитном SV-клубе на Кирочной.
Прошло полгода. Лекарства и время делали своё. Как-то утром я проснулся с сознанием, что мне стало немного легче. Для дальнейшего выздоровления было необходимо выдавить из себя тяжелые  воспоминания. Я понял, что это не отпустит меня, пока я ни напишу о нём. В конце концов, я автор; почему бы не использовать творчество в качестве психотерапии? Я знал, что после многократной переделки текста происходит его отчуждение от пишущего. Я также рассчитывал на то, что смогу, по Фрейду, сублимировать свою сексуальную травму в творческий заряд.
Я собрался с силами и стал перечитывать все её письма, всё, что сохранилось на бумаге. Я читал их критически, отстраненно, как исторические документы, ко мне не относящиеся. Я старался вспомнить всё, чего мне не доставало для воссоздания полной картины. Я заметил многие вещи, которые раньше пропускал, оставлял без внимания. Постепенно всё: и Никин характер, и сущность наших отношений  – открывались мне; я тотально пересматривал её личность.
В тот период мне в руки попалась повесть Зощенко "Возвращенная молодость", в которой астрофизик моего возраста уходит из семьи к двадцатилетней соседке и первые недели чувствует себя помолодевшим и счастливым, пока не застает свою новую жену с другим мужчиной. Зощенко помог мне увидеть свою собственную историю в ироническом ракурсе. Вспомнились и слова Леонида Утёсова, сказанные по поводу ухода 25-летней любовницы: "Выбирая молодую подругу, вы покупаете рояль, играть на котором будут другие". Я писал, и силы возвращались. Я решил, что "надо снова научиться жить". Я перестал думать о суициде; зачем? Ведь она и поссать на мою могилу не придёт.
Работа над повестью позволила мне прервать перманентный внутренний диалог с Никой. Я думал о ней всё больше, как о вымышленной героине, не имеющей реального прототипа. Повесть стала жить своей, независимой жизнью, её судьба становилась мне всё дороже. Я беспокоился о стиле и языке, о построении, о подходящем названии. Я без сожаления удалил избыток эротической лексики из переписки и диалогов, но оставил то, без чего было не обойтись. Я сокращал длинноты, одновременно вставляя некоторые сцены, происходившие не с нами, но хорошо ложившиеся в сюжет. Я поменял имена героев, топонимы, названия организаций и должностей. Ведь моей целью была теперь не месть, не разоблачение, не исповедь, а успех повести. Я взвешивал её шансы быть принятой читающей публикой, подыскивал редактора и издателя.
А она? Что она? Её реакция на мою повесть, её участь стали мне безразличны. Пусть гордится обнародованием своих писем, или злится, или мстит. Или "пускай себе поплачет, ей ничего не значит". Пусть продолжает "искать такого человека, который сможет реализовать её мечты". Если не в десятый, то пусть хоть в сотый раз она его найдет.

Моя жизнь продолжается. Я, конечно, знаю, что такого у меня больше не будет. Тем не менее, я опять работаю, пока что через силу. Ведь теперь работа – это главное. Я снова хожу с семьей в синагогу. Община приняла меня тепло, как будто не отсутствовал. К тому же моя седина вызывает там уважение, а не насмешки. Стал ли я очень набожным? Вряд ли. Но иногда да. В Йом-Кипур 2007 года, покрыв голову и плечи талитом, я молился со всеми, искренне, от всего сердца. Ведь семья меня простила. Теперь у меня был шанс заслужить и Его прощение.

"И вот, Господь мой, не внял я голосу Твоему и ходил путями, на которые склоняло меня дурное побуждение…, гнушаясь добра и избирая зло…. Горе мне, ибо ходил я вослед глазам своим и осквернил их, разглядывая всё, что не чисто.
Взгляни на разбитое сердце моё, ибо я раскаиваюсь в дурных деяниях…, плачу и скорблю, и говорю: я согрешил, сбился с пути, преступил волю Твою.

За грех, который мы совершили перед Тобой помыслами сердца,
За грех, который мы совершили перед Тобой распутством…,
Прости нас, извини нас, искупи нас".