Из книги Э. Горюхиной. Кодорское ущелье. 1996г

- Ты  хочешь в Кодорское ущелье? – спросила меня Лиля Леонидзе,
родственница классика грузинской литературы  Георгия Леонидзе.
- Да, хочу, -сказала я, не подозревая, что могла на всю жизнь остаться в ущелье.

 Нас пятеро. До Зугдиди едем поездом, потом автобусом до Чубери.
Чубери – это Сванетия. Башни, вековые деревья и тишина,
сопровождаемая раскатом горных рек.
От развилки, где нас высадили, до Чубери – километров семь.
Взваливаем на себя непомерный груз и движемся к жилью.
Мы везем ящик водки,  муку, спички, хлеб.
Что я знаю про ущелье, кроме того, что осенью 1993 года
тысячи женщин, стариков и детей шли через ущелье к Чуберскому перевалу?
Шли, гонимые горем, позором и страхом.
Я видела фильм Миши Чиаурели о событиях тех дней.
Горький, мучительный фильм. С того года и жила во мне отчаянная мысль-
пройти дорогой беженцев. Вот с беженцами и иду в Кодори…

Ночь приютила в доме у трех старух, которым под восемьдесят.
Топчаны, печь, земляной пол, вдоль окна деревянный стол с лавками.
Я бухаюсь на топчан и мгновенно засыпаю.
Сквозь сон доносится гортанный сванский говор,
и странный покой поселяется в душе моей,
словно я нашла свою обитель после долгих странствий.
…Меня будят ночью.  Стол готов к трапезе.
Оторваться не могу от старухи, сидящей во главе стола.
Природа ее голоса такова: что бы ни говорила Минадора,
 ее речь звучит, как поэтический гекзаметр.
Откуда это счастье,  заполонившее меня всю? Откуда?
Откуда ощущение, что я знала этих людей прежде своего рождения
и вот только теперь свиделись?
Значит, была она, тоска по этому краю, именно этому дому и этому семейству,
в котором молодой человек на мой вопрос, что он тут будет делать зимой,
отвечает: «Защищать стариков будем. Разве этого мало?».
Наш пир в разгаре. А Минадора произносит тост, обращенный ко мне:
- Я отдала бы сейчас отсечь себе палец за возможность говорить на твоем языке
и вести стол по обычаям твоего народа.

Ранним утром второго дня Минадора приносит большой портрет.
Это ее брат. Красивое лицо горца. Сванское облачение. Блестит кинжал.
Закро Ансиани был известным человеком в Сванетии.
Его взяли в тридцать седьмом.  Минадора тогда готовилась к свадьбе.
Он думал, что вернется через несколько месяцев, сказал:
«Ты без меня не выходи замуж. Я скоро приду».
Его расстреляли. Минадора замуж не вышла.
«Не слабое сердце у меня, - говорит она, - но каждое утро подушка мокрая».
И так уже шестьдесят лет
Только позже, в Кодорском ущелье, я пойму:
то, что мы называем фольклором, на самом деле существует не как устное предание.
Он может существовать, как способ жизни. Как тип мышления.
Как способ понять и объяснить жизнь.

… К следующей ночи приходят с известием, что накануне машина с полицейскими
скатилась в пропасть.  Молодые люди выпрыгнули из машины
и попадали под колеса. С переломами  позвоночника, рук и ног
их доставили на вертолете в Тбилиси.
Мы будем выходить на дорогу  три дня, пока  не появится машина.
Потеряв свой дом, беженцы возвращаются  в отчий.
И нет на свете сил, которые бы их отвернули от намеченной цели.
Мы уходим. Как гостья, я занимаю лучшее место в кузове грузовой машины.


Дороги на Кодори нет. Есть горы, пропасти, огромные валуны.
Есть дивный лес, сквозь который машины каждый раз прокладывают тропу.
Есть старинные деревянные мосточки,
по которым проводят свои машины шоферы - камикадзе, шоферы – каскадеры.
Мистика, что мы еще живы. На одном из подъемов машина стремительно поползла вниз.
Мужчины успевают подложить под колеса валуны.
Но дальше надо идти пешком.  Мое давление ползет быстрее нашего движения.
Странно, куда подевались эмоции?
Есть только единственный биологический инстинкт: лечь и никогда не вставать.
и чтобы все меня оставили в покое.
Сложные психические реакции сняты, как снимают рубашку.
Может, так было и с ними?
Я знала, что они шли, потом ложились на камни и умирали.
Те, кто мог идти, проходили мимо.
Иногда кто-то успевал прочесть фамилии на бумажке, приколотой к одежде.
Узнавали, нет ли среди умерших соседа.
Этери протягивает мне сиреневый цветок.
Я бросаю его. На красоту душа моя не отзывается.
Через полчаса Этери протягивает другой цветок:
«Может этот, Эльвира, получше?»
Мне не стыдно. Каждый шаг – целая жизнь.
И вот, когда ты уже со всеми попрощался про себя,
что-то в тебе открывается. Ты идешь другим человеком.
Отчетливо запомнила, что во мне прежде что-то умерло и родилось другое.
Мы выходим на вершину. Садимся в грузовик. И становимся почти вровень с горами.
Машина врезалась во владения гор.

… Ничего другого в мире нет. Есть только горы.
Пусть они вечны, а ты смертен, но сейчас вы дышите одним воздухом.
Мы в одном пространстве. Ты вошел в горный эфир,
и с этой самой минуты исчез страх.
Плохо тебе или хорошо, не имеет никакого значения.
Эти понятия остались по ту сторону границы.

Ежесекундно  видишь пропасть, в которую можешь скатиться,
но есть что-то еще, неизмеримо большее, чем ты сам.
Это что-то дано тебе в эти минуты как ощущение части себя.
Не оттого ли гибельность твоего частного существования
перед лицом абсолютной красоты, обретшей форму гор,
уже не имеет над тобой никакой власти?
Надличное правит тобой, хотя сознание необычайно обострено.
Переживание нерасторжимости возможной смерти
и предельно явленного чуда Бытия
порождает почти физическое чувство отрешенности от всего,
что тебя так занимало  в этой жизни.
Ценности не просто переворачиваются -
они безжалостно исчезают, оставив пространство
для прекрасного и мучительно высокого напряжения  всех сил твоего существа,
незнамо откуда  взявшихся.

Я все ждала этого мгновения: «Кавказ подо мною».
Но его не было нигде.
«А как же Пушкин?»- глупо печалюсь я .
«Знаешь, я думаю, он воспарялся. Мы не можем с тобой так», -
утешает меня Ламара.
И помолчав, добавляет:
«Тебе не хватит бумаги все это описать».
Дело не в бумаге. У меня просто нет слов,
которыми можно было хоть приблизительно передать мое состояние.
И вспомнился мне мой ученик, Илья Максимкин,
размышлявший в свое время над национальным характером грузин в кино и литературе.
Мы много спорили. Однажды наши умствования нарушил Илья тихим голосом:
«А может быть, Эльвира Николаевна, все дело в горах…
Люди имеют возможность каждый день видеть вечность перед собой.
Это не может пройти бесследно.
Только одним существованием горы задают другой масштаб,
где жизнь – величина переменная, и твоя личная – в особенности".

…Перед подъемом на Чуберский перевал мы останавливаемся.
Ждем, когда спустится машина из Кодори.
Мои попутчики смолкли. Напряженно всматриваются вдаль.
Потом я пойму смыл этих сосредоточений.
Они носят знаковый характер и возникают всякий раз,
когда предстоит испытание тебе или кому-то другому.
Как будто, застыв в немом молчании,
человек добровольно берет на себя часть твоих испытаний.
Я уверовала в спасающую силу этих сосредоточений.

…Между тем машина одолела перевал. Все живы.
Беженка из Сакени  показывает место, где 28 сентября
погибли роженица и ребенок. Она родила на перевале, пошел снег,
какого никогда не бывало в ту пору. Замерзли и ребенок, и мать.
 Мы вздохнули и пошли  на высоту. Нам самим добираться до дома.
Несколько километров по плохой, но дороге.
Какое это счастье – просто стоять на земле.
Мы стоим на земле и смеемся.
Мы дома.