Дурное побуждение. Часть 1

Часть 1

"Знаешь, мне как-то проще объясниться на бумаге (ну, как филологу)….. Глупо, но я ещё что-то хочу объяснить, хотя всё  ясно, но это заменит мне  общение с тобой, так хочется поговорить, хотя абсолютно бессмысленно. Я уже почти успокоилась, было время здраво поразмыслить, если эту ситуацию вообще можно рассматривать с точки зрения здравого смысла. Ты и сам всё понимаешь.
Моя проблема мне видится так: в семейной жизни мне не хватает страсти, страстности. Есть люди, которые могут прожить и без этого, наверное, они умеют всё правильно рассчитать, оценить. Увы, я уж точно не такая. Страсть толкает меня к тебе, а страх и стыд останавливают. Так они и пинают меня, мне больно, я не знаю, что делать, какое решение принять. Стать твоей (это, кажется, называется "любовницей", а если всё время идти на поводу страсти, это называется, кажется, "****ь")?
И при всей внешней легкомысленности, мир я воспринимаю  серьёзно, очень остро, но, к сожалению, вряд ли ты мог это уловить, мы мало знаем друг друга (но разве нужно копаться друг в друге, чтобы заняться любовью? Для меня, выходит, нужно, я не могу вот так, просто…). Да и ты для меня больше, чем объект желания. Знаешь, когда я утром проснулась, (хотя не могла уснуть почти всю ночь) мне показалось, что всё  мне приснилось, что это был один из снов, в которых я с тобой. Ты случайно ещё не испугался, что я так серьёзно подошла к такой, может, на твой взгляд, обычной ситуации? Слушай, а что было бы дальше? А если бы мне понравилось (а ведь наверняка понравилось бы)? Я бы тосковала, ждала следующего раза, мучилась (Всё равно ведь тоскую и жду). Жалею ли я? И да, и нет. Я так переживала, т.к. давно у меня не было такого потрясения (Интересно для тебя это больше потрясение или приключение?) Потом я не выдержала, позвонила тебе, услышала твое спокойное "Пока" и стала успокаиваться: "А может зря я, может, он сразу и решил: нет и не надо". Ты молодец. На самом деле, я хочу сказать тебе две вещи:
1. Возможно, тебя удивит, но я говорю огромное спасибо за твои чувства, слова, руки. Я очень благодарна тебе, я чувствую тебя, если всё, конечно, искренне с твоей стороны. Спасибо тебе за тебя и за меня.
2. Меня с мужем связывает больше, чем секс, привычка, ребёнок. Я действительно люблю его. И, может, это всё ерунда, глупая несвоевременная выдумка ханжей о верности, морали, долге, но я не смогла в этот раз перешагнуть. Я была не готова.
Хочу попросить тебя, чтобы внешне ничего не изменилось. Хотя глупо отрицать, что каждый раз, когда буду видеть тебя, буду вспоминать твои руки, мягкие губы.... Но я немного сильный человек, я справлюсь. Ты звони, мне важно слышать тебя. Я ведь всё-таки, чёрт возьми, скучаю по тебе".

В марте 1999 года я, Мика (Михаил) Гордон, приехал в Петербург из Израиля на семинар еврейских журналистов и сразу из гостиницы позвонил своему старому другу. Ответила Вероника, его жена. Друг был в отъезде, но она была готова со мной встретиться. Собственно, она-то и была мне нужна. Меня уже давно интересовала эта женщина. Мы познакомились в 1990-м, когда у них только родился мальчик (а у нас с женой - девочка), и они приехали в Иерусалим. Я повел их в мемориальный музей Яд ва-Шем, и там, в затемнённом зале, среди мерцающих душ убитых еврейских детей она вдруг оступилась, покачнулась назад, схватила мою руку, прильнула спиной на миг. Её прикосновение и запах духов и тела одурманили. Я запомнил этот случай, но флиртовать с женой друга не позволяли «предрассудки». На их преодоление ушло девять лет.
В эти годы, во время моих коротких визитов в Питер мы втроем пили водку в их узкой кухоньке на улице Жуковского, и она, захмелев, изрекала, бывало, что-нибудь "стрёмное", не принятое в моём интеллигентском кругу. "У нас такое в школе творится! Девки с цепи посрывались. Одна при всех крикнула учительнице: "****а!" В другой раз на память процитировала из «Полуострова Жидятин»: "Когда писаешь, как ни старайся, последняя капля все равно в трусы попадёт". И оттуда же: "Хочу минет с заглотом и отсосом ".  Я воспринимал всю эту браваду, как обычную распущенность речи нового "беспредельного" поколения, но, признаюсь, её слова меня возбуждали, и я всё чаще забывал, что она для меня запретна.
Моя собственная супруга была религиозной и добродетельной, любящей, но не слишком умелой в любви. Временами я тосковал по настоящему сексу, однако наш иерусалимский образ жизни — вечная загруженность работой, сидение дома по субботам и праздникам, к тому же возраст, и статус, и репутация, не располагали к адюльтеру. Гёте сказал бы, что я был "слишком стар, чтоб знать одни забавы, и – всё ж - слишком юн, чтоб вовсе не желать". А тут стройная, светловолосая красавица со звонким голосом, на двадцать лет моложе, готова со мной встретиться. А я в командировке. А муж её в отъезде…
    Шёл мокрый снег. Ника пришла в новой дублёнке, длинных лайковых перчатках и в больших круглых очках, как носили тогда. Почти сразу согласилась  пойти в гостиницу, где я занимал полу-люкс. Снимая с нее дублёнку, я погладил ей плечико, и она тут же всё поняла. Под дублёнкой на ней было очень короткое чёрное платье, открывавшее стройные ноги в чёрных же гладких колготках. Я бы не помнил сейчас все это, если бы не снимок, который сделал, едва мы устроились в креслах. Потом протянул к ней руки. Она вскочила, присела ко мне на колени, поцеловала и сказала, что не может пойти на этот шаг. Заспешила одеваться. Помогая, я невольно коснулся платья внизу живота. Она вырвалась, подхватила перчатки и ушла.
Было ясно, что она не обиделась, просто не ожидала так вдруг, что продолжение возможно, надо только дать ей подумать. Назавтра вечером в моём номере раздался звонок, её голос звучал неуверенно. У меня сидел питерский коллега, при котором я не мог обсуждать личные дела. Поэтому сухо ответил, что созвонимся завтра. Обожжённая моей холодностью, она растерялась. Пошла за советом к подруге, а та отрубила: "Уж если ты снова к нему пойдёшь, придётся идти до конца". Девять лет нашего платонического знакомства подошли к концу.
Назавтра мы созвонились и назначили встречу на шесть. Гостиница «Родина», еще недавно построенная для областных партработников, приезжавших в Смольный отчитываться,  теперь превратилась в гнездо проституции. На входе стоял плотный заслон охраны против посторонних женщин, угрожавших конкуренцией местному бизнесу. В вестибюле на диванчике скучала стайка тщедушных девиц с серыми петроградскими, подозрительно детскими лицами. Их старшая шла за каждым новым мужчиной до лифта, уговаривала, только что за руки не хватала.
Я вышел на улицу, чтобы встретить Нику и провести её сквозь заслон. Она почти не опоздала, пришла без шапки, с новой причёской, красивая и благоухающая. "Девушку не вызывали?" – спросила напряженным голосом. Меня покоробила эта заготовленная шутка, я был уже почти влюблён.
"Как ты относишься к оральному и анальному сексу?", - спросила Ника, едва войдя в номер. Вручила написанное ночью письмо: "Теперь в нём нет необходимости, раз я всё равно пришла, но всё же возьми на память".
В этот раз на ней была трикотажная спортивная курточка на молнии, "чтобы легче было расстёгивать". Лифчика под кофточкой не было. Ника ушла в спальню раздеваться. Когда я вошёл, она лежала поверх одеяла на спине, в одних розовых трусиках, не прикрывавших почти ничего.
Всё развивалось так стремительно, а мне нужно было сначала немного привыкнуть, вдохнуть запах её волос, ощутить тепло её тела, почувствовать, как во мне просыпается желание, хотелось продлить эти первые мгновения взаимного узнавания. Я лёг рядом, обнял её и прикрыл нас одеялом. "А почему ты не снял с меня трусы"? - последовал вопрос.
Она достала презерватив.

"Ты предохраняешься с мужем"?
"Точнее, мой муж предохраняется от меня. Он категорически не хочет второго ребёнка. Когда я завела об этом разговор, он ответил: "Это уже не со мной"".

Потом был изумительный секс. Узкие шторы почти не прикрывали большого окна, и, возможно, другие постояльцы гостиницы из флигеля напротив разделяли наш восторг. Ника, как дорогой музыкальный инструмент, отзывалась на каждое моё прикосновение и поцелуй, плакала, умоляла, кричала, достигая вершины наслаждения. Её гибкое тело было сплошной эрогенной зоной. Её мягкие, требовательные губы и умелый язык, шелковистая кожа груди, аппетитная попка – все сводило меня с ума. Мне нравилось, что она говорит о сексе, произносит интимные слова, совершенно не стесняясь. Её руки ласкали меня, приводя в экстаз. Я горел, чувствовал себя на седьмом небе, снова молодым, кончал несколько раз. Уходя, она сказала: "Я ещё не успела попробовать вкус твоей спермы". Да, но ведь будет ещё завтра, и ещё послезавтра.
Когда она ушла, я взялся за её письмо: "Знаешь, мне как-то проще объясниться на бумаге»… Это было самое прекрасное письмо от женщины, которое я когда-либо получал в своей жизни.
Я летел в Иерусалим окрылённый и счастливый. У меня была надёжная семья, двое детей, интересная работа, большая квартира и вполне приличная зарплата, а теперь ещё молодая, красивая, умелая и раскованная любовница. Мне хотелось «остановить мгновенье», так он было прекрасно!
Мы начали переписываться, сперва только когда уезжал муж, так как она использовала его электронный адрес и опасалась, что он получит мой ответ. Да и я вначале писал из дому. Переписка была виртуальным продолжением нашей связи, поддерживала, укрепляла её.
Иногда мне становилось стыдно, я чувствовал себя виноватым перед другом. Ника успокаивала мою совесть, ссылаясь на Фолкнера: "Посвятившие себя Добродетели получают от неё в награду лишь безжизненный и безвкусный суррогат, ни в какое сравнение не идущий не только с блистательными дарами Недобродетели – грехом и наслаждением, но и с несравненной способностью изобретать и придумывать". Цитата была неточной, с третьей руки: это Довлатов процитировал "Похитителей" Фолкнера, потом Генис, в "Иностранной литературе", – Довлатова, а Ника - Гениса. Ей хотелось поразить меня своим знанием западной литературы, произвести впечатление. "Вот уедет мой мужик в командировку, а ты приезжай.  Я помню тебя". В письмах она была так же раскована, как и в сексе.

"Я опять одна и невольно возвращаюсь в март. Я всё это время думала о тебе и додумалась до того, что очень люблю тебя, вспоминаю твои руки…. А что самое ужасное? Ты далеко (но благодаря этому всё не выглядит так пошло). Я не знаю, как ты для себя всё расставил. Но будь ты рядом, я бы облизала тебя. Ты любишь, когда тебя облизывают?.. Клянусь, больше не буду писать таких писем, ты прощаешь меня?"

Как-то она меня спросила: "Тебе нравиться, что я такая развратная?" – "Почему развратная?" – "Ну, что я такая "оторванная?".
Да, мне это очень нравилось! Я хотел иметь именно такую любовницу, оторванную, распущенную. Мне хотелась слушать её речи, читать её письма.
Мои прошлые любовницы в своём большинстве были милыми, порядочными женщинами из хороших семей, всегда незамужними, в крайнем случае - разведенными. Их взгляды сформировались под влиянием советского ханжеского общества, в котором книги по культуре секса, видео и интернет отсутствовали. В школе, на уроках литературы они читали про любовь Ростовой и Болконского, Карениной и Вронского, но все это было без подробностей, без единой сцены в постели. Конечно, их образование не ограничивалось школьной программой. Они ходили, как и я, в клуб "Дерзание" при Дворце пионеров, штудировали "Новый мир" и "Иностранную литературу". Потом, будучи студентами, интересовались пассионарной теорией Льва Гумилева, сбегались на лекции Игоря Кона о социальной психологии, выстаивали очереди на газо-невские выставки неформалов. Они могли со знанием дела поговорить о Борхесе и о последней симфонии Шнитке, продекламировать Хлебникова или Лорку, они боготворили Кушнера и чуть свысока судили о Бродском. Но, вот, о сексе, о сексе они предпочитали не говорить даже во время секса. Даже с подругами они делились своими переживаниями, не входя в детали.
Для тех женщин само вступление во внебрачную связь было поступком, проявлением сексуальной свободы.  В постели они ложились на спину и раздвигали ноги, уступая инициативу партнеру. Орального секса избегали. Помню, как одна профессорская дочка сказала: "Ну что ты все туда смотришь? Ты на мое лицо смотри, или хотя бы на грудь. А там, там у всех одинаково". Попадались мне и девственницы далеко за двадцать. Близкие отношения со мной они рассматривали, как неизбежную прелюдию к возможному браку и семье. Никаких материальных интересов, надо сказать, они при этом не преследовали; ведь у меня ничего не было, ни собственного жилья, ни состоятельных родителей, ни перспектив на карьеру.
Читали ли они ранних феминисток - Вербицкую и Колонтай? Вряд ли. Если и да, к себе не применяли? Впрочем, и к "Крейцеровой сонате" не относились всерьез. Что же касается старшего поколения, то там не все женщины даже слыхали об оргазме, от которого, к тому же, их надёжно предохранял постоянный страх беременности.  С Никой я понял, что мой прошлый опыт был ограниченным. Я ценил её особое доверие к себе. "Я уверена, что ты не будешь меня шантажировать этой бумажкой (а, может, она войдёт в коллекцию – у тебя есть коллекция бабских писем?) ".
В августе я снова был Петербурге. Вообще август был лучшей порой для нашей любви; в этом месяце муж обычно уезжал на семинары и совещания. Мы встречались каждый день. Ездили в Павловский парк, тогда ещё совершенно запущенный. Придвинувшись ко мне на облупившейся садовой скамейке, чуть отвернувши голову, чтоб не отвлекаться, она поведала мне свою недлинную биографию. Своего русского отца, тренера по бадминтону, Ника не помнила. Он оставил семью сразу после её рождения, дочь не навещал и алиментов не платил. Мать отправила девочку к дедушке с бабушкой в Сыктывкар, а сама осталась в Орше, пытаясь заново устроить свою личную жизнь. К дочери приезжала нечасто. Ника считала себя дурнушкой, стеснялась раздеваться на уроках физкультуры, страшно комплексовала перед парнями и хотела их ("Мне казалась, что никто на меня не обращает внимания, а мне нравились все"). Домашние, придерживавшиеся местечковых понятий, не разрешали ей возвращаться слишком поздно, не говоря уж о ночёвках вне дома, но она, созрев, догадалась, что любовью можно заниматься утром и днём, не обязательно только вечером и ночью. В 16 лет она лишилась девственности:

"Он был женатым мужчиной, старше меня лет на десять. Взял меня, в сущности, обманом, но насилием это не назовёшь, я же соглашалась лежать с ним голая. Было очень больно, и вытекло много крови, его джинсы запачкались в крови, и он злился, что не может так вернуться домой".

Потом были другие парни и мужчины, она брала реванш за свою безотцовщину, мгновенно влюблялась и быстро охладевала, легко оставляла своих любовников, никого не жалела («Меня часто использовали, и я их использовала…"), предпочитала мужчин постарше, презирала ровесников: "Один мальчик кончил в штаны, когда мы только целовались. Мне стало противно, и больше  я с ним не встречалась".
Сорокалетний врач скорой помощи был с ней дольше других. От него она и сделала свой единственный аборт. Узнав о беременности, он хотел уйти из семьи и жениться, но она отказалась. Перед операцией ей еще раз посоветовали сохранить ребёнка. "Я представила себе, что, если рожу, то буду всю жизнь зависеть от этого человека, и решилась". Потом тот человек спился и умер. Ей позвонили и сообщили о похоронах. "Но я не пошла на похороны. Я не люблю слабых".
В её глазах я был сильным и преуспевающим, неординарной личностью. Я получил элитарное образование в Ленинграде и многого достиг с тех пор, как переехал в Израиль. В ежедневной тель-авивской газете «Время» я добился положения эксперта по евреям СНГ, вёл свою колонку. Но главным моим занятием было, разумеется, творчество. Когда-то в Питере я писал короткие рассказы в самиздат, а теперь популярные книги по истории русских и советских евреев. Книги хорошо расходились и в СНГ, и в Израиле, и в Америке, и в Германии. Иногда их переводили на иврит и английский, чаще пиратски размножали или размещали, тоже без спросу, в интернете. Большая часть доходов от книг не достигала моего кармана, но зато, обогащаясь за мой счет, пираты сделали моё имя известным, иногда даже заботились о пиаре (пираты о пиаре! каково?). Израильские и международные еврейские организации, работавшие в СНГ, охотно приглашали меня на презентации книг и встречи с читателями. Я выступал в клубах, общинных центрах, синагогах, еврейских школах.
Мне нравились эти поездки – ego-trips, как их называла жена. К тому же я верил в свою миссию – возвращать ассимилированных соплеменников еврейскому народу. Я знакомил этих духовных сирот, отца и мать не помнящих, с наследием их предков. Принимали очень тепло, особенно земляки-питерцы. На презентации моей книги в Юсуповском дворце муж шепнул Нике на ухо: "Победитель!" Моя известность притягивала, возбуждала Нику, как и рассказы супруга о моих бывших подругах, как и солидный возраст – отца-то всегда  не хватало. Она думала обо мне часто и мечтала о близости ("Хотела тебя трахнуть" –  её слова).
Пока Ника училась на филфаке Сыктывкарского университета, её репутация в городе, где вся интеллигенция знала друг друга, уже сильно подмокла. О достойном браке нечего было и думать, да и планы её шли дальше жизни в провинции. На лето она уехала в Ленинград.
  Ей очень захотелось остаться в этом городе, гулять по Невскому проспекту, мимо клодтовских коней - аллегории "обузданного народа", мимо Аничкова дворца, дворца Белосельских-Белозерских,  еще одного дворца, и еще…. В Питере её познакомили с будущим мужем, назовем его Йориком, еврейским общественным деятелем "перестроечных" лет. Национальное самосознание проснулось в Йорике впервые, когда его провалили на вступительных экзаменах на физфак ЛГУ. После окончания Политехнического его все же приняли в аспирантуру Агрофизического института, где научные сотрудники, получая гроши, "играли в бисер", то есть защищались на исследовании надуманных математических моделей существования биологических сообществ. Сельское хозяйство никого не занимало, все равно не оживишь. Йорик знал, что так работают все. Его папа, например, "асучивал" производство, то есть конструировал автоматизированные системы управления (АСУ), которыми никто на заводах не пользовался и не смог бы воспользоваться. Бывали и менее безвредные игры, даже вне сферы военно-промышленного комплекса, например, проектирование гигантской дамбы в Финском заливе, которую таки начали строить, не достроили, но зато успели загубить экологию в Маркизовой луже. Тут началась "гласность", и  научные амбиции Йорика поблекли перед вдруг раскрывшимися перспективами строительства еврейской общины в России. Со временем он превратился в директора еврейской школы.
А тогда он пригласил Нику на большой банкет по случаю Хануки. «Я увидела, что еврейские активисты хорошо живут».  Эрудированный петербургский интеллигент с острым умом, ниже Ники ростом, в обращении с женщинами Йорик был не первый спец. Когда они впервые остались одни, и он не знал, с чего начать, Ника прямо сказала, что у неё уже есть некоторый опыт. "Ну, слава Богу", - выдохнул с облегчением Йорик. После первого минета он поинтересовался, делала ли она такое прежде другим мужчинам. "Что ты? Конечно, нет", - заверила его Ника. Она боялась, что Йорик на ней не женится, в то же время жаль было терять сексуальную свободу. Она так нервничала, что напилась на собственной свадьбе. 
  Постепенно Ника освоилась и поняла, что замужество не помеха, ведь Петербург так велик и анонимен. Помню, как однажды я познакомил её со своим школьным товарищем и его женой. Мы сидели в трактире «Идиот» на Мойке, за грубо сколоченными столами без скатертей, пили дешевую водку, закусывая какой-то отравой, а Ника охотно рассказывала им про Йорика и его работу. Одновременно она поглаживала то мой локоть, то коленку под столом. Товарищ, жена, и даже я сам, чувствовали себя неловко, но только не Ника. 
Тогда, в августе, мы пошли в кино на фильм с пожилым Шонном Коннором в главной роли. В советское время кинотеатр назывался, кажется, «Знание». Билеты стоили по тем меркам дорого, и мы сидели в полупустом зале. У Ники были месячные, но я всё равно ласкал её под юбкой и чувствовал ответное желание. "Как я ей завидую", прошептала она во время любовной сцены между главным героем и его молодой возлюбленной.
Потом мы катались на теплоходе по каналам. Она положила на колени кофту, а я обвил её талию, просунул под кофту руку, и, как безумный, на виду у всех продолжал ласкать. Она не убирала моей руки. Наши лица покраснели, и мы тяжело дышали.
Я жил далеко, любил и ревновал на расстоянии.
"Дорогой, я не думала, что фразу о моих поклонниках ты воспримешь так близко к сердцу. Я не ревнива, пусть у тебя будет хоть сто любовниц, если позволяют силы и время, но вряд ли многие сравнятся со мной: если не по уму, то…. Или ты забыл? – ну так приезжай, я напомню…. Я очень хочу тебя и жду. Целую нежно и глубоко (чувствуешь мой язык?)"

Они были такими женскими, эти письма.  В них было все: тоска и кокетство, любовь и ревность, похвалы и упреки, сон и явь, тот свет и этот. Когда я болел, она начала письмо просьбой: "Не умирай раньше, чем я разлюблю тебя".

"Привет, я ещё на этом свете, а ты? Знаешь, сто раз собираюсь написать, потом думаю, а зачем: ответить ты мне всё равно не можешь (а вдруг уже и не хочешь?). А потом, всё, что я бы сказала  тебе, не напишешь, по телефону не выскажешь. Да, плохо я выбрала себе друга – с таким же результатом можно любить Папу Римского.
Я прочла твою книгу, очень интересно....  Многое стало понятным, я ведь ничего не знала, почти ничего… Мне так хотелось бы о многом с тобой поговорить – но это глаза в глаза, иначе слова – пустое. Будь, что будет, и есть, что есть.
Мне не хватает тебя, я даже пыталась заставить себя забыть тебя, почти получилось…. И вот ты мне приснился – проклятое подсознание. Уж старик Фрейд всё  бы понял. А ты?"

В её письмах не было уверенности, что я её помню, нуждаюсь в ней, не променял на другую женщину. А что если для меня наши отношения – проходной роман, а она – ещё одна баба? На расстоянии она не оставляла меня в покое, подогревала чувства, привязывала к себе, раскачивала, выводила из равновесия размеренной семейной жизни.

"Хочешь, я напишу, как люблю тебя, как скучаю, как каждый день вспоминаю тебя, да дело даже не в сексе, если бы всё было в этом, как было бы просто – одно лишнее движение – и вот они все, все готовы с радостью, большинство их тебе даже знакомы, но что-то не хочется пустых развлечений, надеюсь, я для тебя не пустое развлечение, или ты обо мне думаешь, как я о них? Если так, я наверняка это почувствую (или нет?).... Я очень нуждаюсь в тебе, ты мне нужен, мне так плохо без тебя. Остается только представлять, как нам было бы хорошо вместе. Иногда мне кажется, что я в жизни пустое место, ничто. Мне 31, и я ничто…. Кризис возраста? Я хорошая училка, но материально полностью зависима. Я могу любить, но где ты, и где я? … Я иногда думаю, 31, плюнуть и сделать несколько резких движений, а… ?"

Любила ли она меня так сильно? Я верил, что да. Как-то, как на моем пятидесятилетии, старший товарищ решил меня обнадёжить: "Ты, наверное, считаешь, что в пятьдесят настоящая жизнь кончается. Не печалься, кое-что интересное может быть и после пятидесяти". Теперь я видел, что он был прав.
Летом 2000-го я снова приехал в Петербург. В тот период я ездил в Россию часто, еврейская жизнь была на подъеме. Публика стала поэрудированнее, не то, что в начале 90-х, когда царило непроходимое невежество в вопросах иудаики. Помню, как в свой первый приезд в Москву я зашёл в еврейский ресторан «Шабат Шалом» у Савёловского вокзала. Дело это было новое и цены, соответственно, высокими. Я заказал «котлету по-древнееврейски». Официант принес обычную пожарскую котлету, купленную очевидно в соседнем ресторане и политую сметанным соусом. Подозвав хозяина, я объяснил, что евреи, даже очень древние, не стали бы смешивать мясное с молочным. Тот ответил примирительно-фамильярно: «Понимаешь, был у нас шеф-повар, который всё это знал, но, вот, в Израиль уехал, а новый пока только учится. Но, ничего, натыркается».
В те годы новоиспеченная еврейская газета Минска в канун Йом-Кипура поздравила читателей с «Ссудным днем». Видимо редактор посчитал естественным, что у евреев главный праздник должен быть связан с деньгами, с получением ссуд. Еще больший конфуз случился на Волге, на семинаре общинных работников. Там делегатка из Саратова долго благодарила американских евреев за помощь и завершила свое выступление просьбой: "Все у нас есть, кроме одного – своего раввина. Дорогой "Джойнт", Христа ради, пришлите нам раввина!"
Действительно, новые раввины были еще как нужны. В Петербурге "казенный" раввин, поставленный еще советской властью, не умел изъясняться на иврите. Когда приехал с визитом главный раввин Румынии, им понадобился переводчик. Английского он, разумеется, тоже не знал. Однажды его застали в главном зале перед арон кодешем (ковчегом Торы) степенно обедающим с веселой группой молодых американцев. Висевший над арон-кодешом плакат на английском языке извещал о Всеамериканской конференции геев и лесбиянок.
Петербург начала 90-х производил впечатление умирающего города: масса раскуроченных и брошенных посреди ремонта домов, перекопанные, затемненные, как в блокаду, улицы, мрачная серая толпа.  Навещая старых друзей, я видел, что им нечего поставить на стол. "Ньюсвик" писал, что городские морги забиты невостребованными трупами, так как у родственников нет средств на погребение. Уличные грабежи стали рутиной, и я с опаской возвращался в свою гостиницу по вечерам.
Теперь, десять лет спустя, город похорошел, стал чище и безопаснее. Невский сверкал обновленными фасадами, модными магазинами и шикарными ресторанами. По интернету рекламировались питерские проститутки, лучшие в мире. Даже памятник "чижику-пыжику" соорудили на Фонтанке у Инженерного замка.
Я старался включать Питер в свои маршруты, только чтобы увидеться с Никой. Я привык к мысли, что она моя и что для неё эта связь серьёзная. Разве случайному любовнику пишут такие признания, доверяют такие тайны? Я думал, что это её первая внебрачная связь, что я - особый случай. После десятилетнего брака муж ей наскучил, и она ищет новую страсть, продолжение своей жизни. Разве это ненормально? Я ей полностью доверял, ждал встреч и был уверен, что и она меня всегда ждёт. 
Всё оказалось не точно так. "Некоторое время назад я думала, что наши отношения – спорт, игра…", - писала она позже. Любовные признания нужны были ей для самооправдания и самовозбуждения. А вообще Ника была влюбчивой, длительную разлуку выдержать не могла и не хотела тратить свою жизнь на ожидание.
Короче, в очередной мой приезд она не прибежала в гостиницу. Я прождал несколько дней, потом позвонил к ним домой. Ника сняла трубку: "А, Мика! Как твои дела?" – пропела она, как ни в чем не бывало. "Я вижу, тебя очень интересуют мои дела, - ответил я с нескрываемой злостью. – Передай трубку  Йорику".
На следующее утро она сама позвонила и пришла. Объяснила, что я уехал слишком далеко и слишком надолго. "И ты нашла мне замену?" - мой голос хрипел. "Ну…, да". - "Кто он?" - "Так, один музыкант.  Жена посылает его по пятницам за продуктами на Некрасовский рынок. По пути он заходит ко мне. Ну и мы... Йорик в пятницу утром всегда в школе, встречает с детьми субботу. А у меня выходной. Я ему вчера отказала, и он, наверное, так и не понял, почему".
Она подошла, села на меня, обхватив коленями туловище, приподняла юбку, чтобы я мог видеть её кружевные трусики и то, что просвечивало из-под них. Меня знобило. "Ну что же ты? Я же теперь с тобой". Значит, я "спешил, летел, дрожал", а она тут спокойно сношается с кем-то, даже не потрудившись поставить меня в известность.  Наконец я припомнил, что я и сам не так уж чист: обманываю жену, предал друга. Соблюдения каких моральных норм я могу требовать от этой распущенной женщины, если я сам такой? Сейчас отказаться от неё, когда она уже тут, вернулась, передумала, когда я так её хочу, когда она уже сидит у меня на коленях, такая соблазнительная? Не будет ли это пределом глупости с моей стороны?
Через час она стала собираться, о чём-то щебетала, моясь в ванной с раскрытой дверью, требовала хорошее мыло, выбросив гостиничное. "Представляешь, в детстве бабушка заставляла меня мыться хозяйственным мылом. Никогда ей этого не забуду".
Ника посещала популярный салон красоты на Чайковского, где ей делали всё, от маникюра до фигурной стрижки лобка. Она пользовалась редкой парфюмерией и одевалась очень современно. Значительная часть зарплаты мужа уходила на её джинсы, майки, лямочки и тесёмочки: "Мой муж получил грант. На него мы купили мне дублёнку". "Приехала мама и изумилась, что я ношу трусики с одной веревочкой на попе". "Йорик не понимает, зачем мне так много трусов?" "Ты знаешь, сколько стоит лифчик в "Дикой орхидее?"" Сама же она зарабатывала немного. Преподавание в школе, в конце концов, оставила, слишком тяжёлая и мало оплачиваемая работа, да и коллектив бабский.

"Читаю твою книгу, хотя мне нужно читать всё о Пушкине – в России совсем рехнулись с его двухсотлетием, и в моей школе тоже. Но и реакция на этот массовый психоз есть. Кто-то написал на доске эротическую пародию на "Я помню чудное мгновение". Мне больше всего понравилось "мимолетное введение в твой гений чистой красоты". Так точно выражает суть его отношений с Керн! Там и про "грешный мой язык" есть".

"Я учу малышей девяти лет, они очень смешные, говорят: "Вы самая лучшая учительница". – "Почему?" – спрашиваю. "А Вы самая красивая, добрая и модно одеваетесь". Вот их критерии".

"Тут на уроке разбирали "Бедную Лизу" Карамзина. Я на каждом слове спотыкалась: "А потом он обманул Лизу"…. Затем мне надоело это ханжество, и я прямым текстом сказала: "Она ему отдалась, затем потеряла невинность, наивность, любимого – и утопилась". Отсюда, детки, мораль…".

"Мне ученик вложил в тетрадь сонет Шекспира, он достал меня своими взглядами, трудно уроки вести…"

При этом она воспитывала сына-отличника, который, разумеется, учился в престижном лицее, а не в еврейской школе. Она помогала мужу в работе, делала ему пиар, отлично готовила, вела всё домашнее хозяйство сама и обслуживала мужа полностью. Даже рожать ездила к бабушке в Сыктывкар, чтобы его не напрягать. Уехала с животом, вернулась с младенцем. Йорик ни разу не вставал к нему ночью.

"Я очень примерная: с десяти до двух в школе, потом по магазинам,… потом глажу белье, стираю, убираю, перебираю вещи, много выбрасываю, очень люблю выбрасывать – дома нет ни одной ненужной вещи".

 "Неужели ты дома моешь посуду? Неужели ты сам готовишь себе завтрак? Всякий раз яичницу? И мусор ты тоже выносишь? И ремонтом занимаешься? Мой муж ничего по дому не делает.  А яичницу он бы бросил мне в лицо. Я знаю бизнесмена, который развёлся с женой, потому что та заставляла его выносить мусор после тяжёлого рабочего дня".

Потом оказалось, что бизнесмен ушёл к секретарше; играло ли помойное ведро решающую роль в его разводе, выяснить не удалось.
После встречи в "Родине" я переехал на пару дней за город, в пансионат "Балтийский" в Репино, и она там меня навещала. Мы больше не пользовались презервативами, я их не выносил. "Жаль, что ты кончил мне на живот, надо было брызнуть в лицо, а я бы ртом ловила".
Потом мы гуляли по берегу залива. "Спасибо, что ты меня вернул.  Только знай, я с тобой очень рискую. Если наша связь откроется, я прилечу в Иерусалим и буду стоять у твоей двери". Это было правдой: питерская квартира принадлежала мужу, дача - свёкру, доходов или сбережений у неё не было. Ей некуда было идти, если всё откроется. "Ты бы тогда женился на мне?", - спросила она как бы шутя. В сущности, мне предлагалось бросить семью и жениться на ней в награду за измену. Захотелось спросить: "А музыканту ты это предлагала?" Но сдержался и ответил: "Я бы подумал".
События в России, путч, террор, бесчисленные аварии и катастрофы, дефолт, превращение Петербурга в центр преступности и ксенофобии (там то и дело убивали иностранных студентов) -  всё это усиливало в ней неуверенность в завтрашнем дне, обостряло желание уехать из страны и, соответственно, повышало интерес ко мне.

"В стране настроения: "убей чеченца", все боятся взрывов, по городу расклеены плакаты: "Будьте бдительны!"

"Ой, у нас опять экстренный выпуск новостей – на этот раз горит Останкино, но без жертв, что-то не похоже на Россию; мы любим 118 заживо похоронить (это о подлодке "Курск"), а потом всех наградить посмертно!"

А тут ещё арестовали председателя Петербургской еврейской общины, короля игорного бизнеса Шалву Якубошвили; его обвинили в заказе тройного убийства. Поскольку коренные питерцы не проявляли большого интереса к религии, управление синагогальными делами перешло в руки пришельцев. Раввином стал любавический хасид из Бруклина.  Все вместе они "раскрутили" вдову американского банкира Эдмонда Сафры на капитальный ремонт Хоральной синагоги при условии, что ей присвоят имя супруга, погибшего в Монако при загадочных обстоятельствах. В прошлом у ашкеназов России считалось неприличным называть синагоги именами жертвователей. Теперь же все стало дозволенным. Проведённый ремонт усилил псевдовосточность синагоги. Паркет сменили на мраморную плитку, амвонную арку выкрасили в голубой цвет. Больше половины старинных скамеек - тех, что пережили блокаду - выбросили, всё равно  молящихся осталось немного. На табличках, прикрепленных к спинкам сидений первого ряда, имена современных спонсоров потеснили старых нотаблей: Гинцбургов, Поляковых, Варшавских.

"Мика,
да, я очень скучаю без тебя, а если так, что мне мешает приехать в Москву? (я тогда собирался в Москву и звал её туда) Моя семья построена так, что я не могу просто куда-то уехать. Да, я боюсь, но это не низкая трусость, зачем ставить всё  на край? Мой муж не из тех, кто простит – я его знаю. Вряд ли в твои планы входит провести со мной не только пару-другую прекрасных дней, но и все остальные. Более того – это не входит и в мои планы: разве это счастье, когда так много людей будет от этого страдать? Да, я люблю Йорика, знаешь, одно дело тебе говорить, что я готова на всё, когда мой муж за тридевять земель, другое – когда нужно будет смотреть ему в лицо…
Нет никаких обязательств, если я не нужна тебе, и нет никаких обязательств, если нужна…. Я плохо представляю наши отношения в развитии – пусть будет статично. В последнее время я говорю "да", которое оказывается "нет", а когда говорю "нет", оказывается, сказала "да"".

В этом была вся Ника. Её "да" могло превратиться в "нет" в любую минуту. Глупо было верить в её обещания. Как-то она посмотрела фильм, где героиня легко отказывается от своей клятвы: "Да, я это говорила, а теперь я считаю по-другому!" "Вот и я такая", - подытожила Ника.
Сначала она не приглашала меня к себе домой в отсутствие мужа, а когда пригласила, отказалась заниматься любовью на их супружеском ложе. Затем и это табу было отброшено. Просматривая их семейные фотографии, я как-то спросил: "А фотографии в обнажённом виде у тебя есть?" – "Ну, мой муж ведь хороший фотограф", - ответила она неопределённо. "Если женщина захочет изменить, - откровенничала она со мной, - подозрительность и слежка не помогут. Всегда можно устроить так, что муж не узнает".
Йорик ничего не замечал, он был весь погружён в работу, которую считал своим призванием. Последняя еврейская школа в Ленинграде была ликвидирована до войны, и с тех пор еврейские образование и культура в городе, не считая подполья, практически отсутствовали, а все попытки их возобновить безжалостно подавлялись. Те, кому это было нужно, стремились эмигрировать в Израиль, и только Йорик с горсткой единомышленников поверили в вековой давности теорию Семёна Дубнова об экстерриториальной национальной автономии, которая, якобы, может обеспечить выживание еврейского народа в открытом обществе. Дубнов считал полнокровную еврейскую школу одной из главных опор автономии. "Перестройка" дала, казалось, шанс для осуществления его теории на российской почве, и Йорик со всей душой принялся за дело.
Первая, религиозная школа "Шамир" открылась в 1989 году при синагоге. Йорик же возглавил первую светскую школу "Гешер", основанную на набережной канала Грибоедова тремя годами позже в бывшем общинном здании. Часть школьного бюджета финансировалось ГорОНО, часть – министерством просвещения Израиля, остальное – Американским фондом содействия возрождению еврейских общин. Школа состояла из двух отделений: общего и еврейского. На общем отделении вторым языком был французский, а на еврейском – иврит. Часто родители старались записать своих детей на общее отделение, и только не пройдя по конкурсу, соглашались на еврейское. Школа пользовалась популярностью из-за маленьких классов, обеспеченности компьютерами и горячих обедов. В первые годы уровень преподавания общих предметов был высоким, но со временем из-за малой рождаемости еврейских учеников становилось всё меньше, число классов сокращалось, и школа уже не могла предложить полной занятости хорошим преподавателям. Совместители же особо не напрягались.
Приезжие инструкторы внедряли систему преподавания иврита, которая уже показала свою несостоятельность в Израиле. По этой системе школьники сразу должны были начинать читать неадаптированные тексты и писать сочинения. Изучать грамматику возбранялось. В результате – после восьми лет обучения ивриту по четыре часа в неделю - подавляющее большинство выпускников не говорило на этом языке. К тому же, хорошо знать иврит не считалось престижным. Что касается других еврейских предметов, то их обычно преподавали местные самоучки, не имевшие ни учебных программ, ни учебников, ни методического сопровождения.
Да и чего было ожидать от школьных учителей, когда даже некоторые новоиспеченные университетские "флагманы" иудаики оставались полуграмотными в этой области; они обходились без знания еврейских языков, имели смутное представление о содержании Танаха (еврейской Библии) и Талмуда, не говоря уж о повседневной жизни религиозного еврея.
Зарплаты учителей была неравные. Преподаватели общих предметов влачили нищенское существование, еврейских - получали значительную надбавку, а приезжие педагоги имели израильские зарплаты, снимали хорошие квартиры и приезжали в школу на иномарках. Бедные учителя завидовали своим преуспевающим коллегам, а те смотрели на них свысока. Склоки и интриги не прекращались, учительского братства не получалось. Сам Йорик зарабатывал неплохо, учитывался и его директорский пост и авторитет, завоёванный в общине.
Сионизм и иврит отнимали у него "паству", религия была для него пустым звуком, а ассимиляцию он не принимал. Оставалась светская, в основном левая культура на языке идиш, небольшой сегмент еврейского наследия. Её он и внедрял в своей школе на внеклассном уровне, не жалея сил, но и она не была до конца понятна вне связи с традицией. Так, например, в самой известной народной песне "Тум балалайка" парень-иешиботник спрашивает девушку: "Что может гореть и не сгорать?" (Вос кон бренен ун нит ойфхерен?) Напрашивающийся ответ: "Неопалимая купина – Господь, представший перед Моисеем в виде несгораемого куста". Однако девушка дает другой ответ: "Любовь может гореть и не сгорать". Провалилась ли она на экзамене или предложила парню другую жизнь, далекую от религии?  Очевидно, что без этой библейской аллюзии выхолащивался смысл песни.
Йорика удручала неготовность петербургских евреев сплачиваться в настоящую общину, принимать на себя ответственность за будущее, своё и своих детей, самим платить за школу и культуру. Видно, не читали Дубнова. Еврейское "возрождение" (лучше сказать – реанимация) шло за чужой счет. Йорик прекрасно понимал всю зыбкость своей позиции. В узком кругу он жаловался на тернистость избранного пути, на своих жестоковыйных соплеменников и на "ничего не смыслящих" спонсоров, прибавляя: "Одно у меня есть, это надёжный тыл". При этом он переводил взгляд на красавицу-жену.
Ника постоянно дарила мне свои фотографии, чтобы я не остывал. Я смотрю на них теперь и вспоминаю, что и когда она носила, когда надела контактные линзы, когда подкрасила волосы, когда  сменила прическу. Её кожа была изумительной, и если бы не вена, выступившая на ноге после родов, её тело можно было назвать совершенным. Когда я посоветовал прооперировать вену, она ответила: "Вот рожу от тебя ребёнка, тогда заодно и сделаю операцию. Хочешь девочку?"  Однажды, к моему приезду она отрастила длинные волосы: "Это специально, чтобы ты мог держать меня за волосы во время минета".

"Здорово было слышать тебя по телефону, а то ощущение пустоты. Нет "обратной связи", это тяжело. Скажи, что любишь, скучаешь, мне нужно это знать и чувствовать, если не постоянно, то хоть иногда…. Ты в рубашке? Как я мечтала бы сейчас её расстегнуть,… нет, достаточно"….

Я отвечал ей в том же духе. Постепенно уверенность в моей любви укреплялась в Нике. "Ты очень серьёзно любишь, если можно так сказать, по-русски". Она заранее предупредила меня  о приближающемся дне рожденья, ждала подарка, хотела золотой браслет. Я купил ей серьги из белого золота модной формы. Она надевала их, когда мы виделись. "Это серьёзно – носить подарок любимого человека".

Моя "серьёзная" любовь грела её, усиливала тоску, вселяла надежду. На пороге третьего тысячелетия она выплеснула в мою почту свое поздравление, полное любви и укоров.

"1. Я благодарна тебе за то, что ты есть такой….
2. Моя красота и моя молодость у тебя, у твоих губ, рук, ног.
3. Ты сделал меня такой, какая я есть сейчас, я понимаю это и благодарю тебя.
4. Спасибо, что ты тогда настоял, не дал мне уйти. Я поняла, что без тебя моя жизнь была бы….
5. Спасибо за твое отношение ко мне, я умею это ценить, я умею любить, хотя ты можешь заявить, что не уверен….
Ну, давай, сложи и это признание в свою коллекцию; а себе пожелаю, чтобы и дальше эти пять пунктов, или их появится больше, я рассматривала как счастье, а не трагедию".

"Мне всё больше нравится стихотворение Бродского, которое я тебе отдала:

"Мы будем жить с тобой на берегу,
отгородившись высоченной дамбой
от континента, в небольшом кругу,
сооружённом самодельной лампой.

……….

Я буду стар, а ты – ты молода.
Но выйдет так, как учат пионеры,
Что счёт пойдет на дни – не на года, -
оставшиеся нам до новой эры…."

Может, бросить всё к чёртовой матери и так и сделать? Вот только с кем?
Ты, вообще, почему-то ассоциируешься в моём сознании и сердце с этим поэтом. Хотела бы я попить кофе, как он, в Венеции, с тобой, но ты предпочитаешь ехать с женой в Барселону…."

"Я хочу увидеть тебя весной – это классное время года, и оно близко. Мне плохо, не хочу ждать. О, нет-нет, "учитесь властвовать собой…", а ведь жизнь-то одна, раз – и всё…."

Её укоры и прозрачные намеки я игнорировал, порой даже умудрялся не слышать. Любил, еще как любил, но боялся и не верил. Боялся менять надежное существование на рискованное, помнил музыканта. Считал, что пока что контролирую ситуацию, а если уступлю Нике, то это изменится. Не оказаться бы в позиции Йорика, если не в худшей.
Я приехал в Питер в июне, на фестиваль еврейской книги. Встреча с читателями на этот раз была не из лёгких. Моей книге о «Деле врачей» противостояла новая монография московского историка Петра Пустыркина, в которой тот отрицал, что Сталин планировал высылку евреев в Сибирь.  Пустыркин много работал с секретными партийными архивами, вообще «имел доступ» и "был вхож". По его мнению, если уж он не нашёл документа, подтверждавшего планы высылки, то и планы эти существовали лишь в воспаленных мозгах перепуганных евреев. Он утверждал это слишком уж категорично, отметая другие версии и свидетельства, хотя необнаружение отдельным исследователем в некоторых, пусть и важных архивах, плана высылки ещё не являлось доказательством отсутствия такового. Ведь и приказ убить председателя Еврейского Антифашистского комитета Соломона Михоэлса Сталин отдал устно.  Ведь уничтожались же намеренно архивные материалы, например, результаты переписи населения 1939 года.  Но спорить с Пустыркиным мне было трудно. Я же к академическому миру не принадлежал, в архивах не работал, компилировал из чужих работ. А там писали, что многие тогда, зимой 53-го слышали  от знакомых паспортисток о том, что в домоуправлениях составляются списки еврейских жильцов. Для чего? Талоны на кошерную колбасу раздавать? Крымских татар, калмыков, чеченцев, корейцев, многих других к тому времени уже выслали. А почему бы не евреев? Я верил в версию высылки, животом чувствовал ее правдивость. Но однозначных документов и я не мог предъявить, а читатели требовали от меня доказательств или раскаяния. Пустыркин имел неприметную внешность, пройдешь мимо – не запомнишь. Такие лица я всё чаще видел по российскому телевидению.
После фестиваля я снял на день избушку в Токсове. Ника приехала рано утром, мы разминулись, я нервничал. Когда она пришла, мы взяли лодку и поплыли по озеру. Она боялась воды, не умея плавать, да и купальника с собой не взяла. От жары ей пришлось снять джинсы и блузку. Я не мог оторвать от нее взгляда, пожирал глазами.
Зато как хорошо было, наконец, оказаться вдвоём в свежей постели! Какое искусство она демонстрировала! Когда, казалось, уже не было сил, она возбуждала меня снова и снова. Уверен, она оживила бы и мёртвого. Вечером мы пообедали в охотничьем ресторане со звериными шкурами на стенах. Она уехала поздно, на ночь ей нельзя было оставаться.
Ника была очень чистоплотной, мылась дважды в сутки, чистила зубы после орального секса. Я никогда не видел на ней несвежего белья, рваных колготок. Она следила, чтобы внизу живота сохранялась только узкая вертикальная щеточка, как черточка. "Неужели ты там бреешь, ведь это должно быть больно"? - "У меня есть специальная мазь, когда-нибудь покажу тебе, как я это делаю…. А хочешь, будет совсем без волос, как у девочки?"
Она всегда была готова к сексу, даже во время менструаций («Ничего, приходи, я тебе всё сделаю»), пользовалась миниатюрными гигиеническими прокладками, принятие душа и ванной превращала в игру, заводясь от собственных прикосновений: "Йорик, ты знаешь, я сейчас кончила бутылкой из-под шампуня". - "Ну, ты даёшь!" Ника ласкала себя с детства, делала это и при мне. Она считала, сколько раз я кончаю, была горда каждым новым разом. "А я думала, что мужчины после пятидесяти уже не в состоянии на полноценный секс". Мою активность, не по возрасту, она ставила себе в заслугу, между прочим, совершенно справедливо.
Когда они вдвоем были в Израиле, она приезжала ко мне из Тель-Авива. Один раз для нашего свидания я снял комнату в гостинице, другой раз она пришла ко мне на работу, в офис, который редакция «Времени» снимала для своих постоянных иерусалимских сотрудников в новом импозантном здании на Хевронской дороге, названном почему-то Домом Наций. В архитектуре Дома было что-то от сталинской Москвы и, я бы даже сказал, от официального Вашингтона. Я был один, сдвинул гранки и книги на край большого черного стола, поднял на него Нику. Разлука усиливала желание. Ей понравился секс на столе. После первого раза она сказала: "Я знаю, ты хочешь на меня лечь". С этими словами она простерлась на полу.
Я привозил их к себе домой. В машине Ника уселась рядом со мной, муж на заднем сиденье. Мы угощали Йорика водкой с колбасой, как она мне предварительно посоветовала. Жена почти не участвовала в нашей беседе. Наша большая, обустроенная квартира произвела на неё впечатление; она поняла, что увести меня отсюда будет непросто. Поднимаясь с дивана и желая меня подразнить, Ника потерлась задом о мужа.
Назавтра мы с ней встретились. "Ты сегодня ночью трахал свою жену"? - спросила она. "Нет, как-то не мог", - "А я - да". - "Понравилось тебе у нас"? - "Особенно кожаный диван. Я представила, что мы с тобой могли бы на нём  делать". Про жену отметила: «Она такая спокойная». Ника предпочла бы, чтобы жена сходила с ума из-за неё.
В октябре 2002-го она приезжала-таки ко мне в Москву. Мы гуляли по Арбату, рассматривали памятник Окуджаве, мемориальные доски Пушкину, Цветаевой, Рыбакову (ну, да: «Тяжёлый песок»), надписи на камнях мостовой у театра им. Вахтангова, заходили в книжные магазины, ужинали в ресторане, всё остальное время не вылезали из постели. В ресторане она заказала себе "свининку", так, для самоутверждения, зная, что мне это неприятно. На улице указала на прохожего, стройного, "прикинутого" парня. "Видишь, какие у нас есть красавцы? Так что, имей в виду".
Перед Никиным отъездом мы пошли на Дубровку смотреть "Норд-Ост", мюзикл американского типа, поставленный по сюжету "Двух капитанов". Это было жизнеутверждающее, романтическое представление; на него ходили целыми семьями, так как на сцене никто не оголялся, как это было тогда принято в московских театрах.
Я смотрел "Норд-Ост" и в поступках его чисто русских героев высмотрел еврейский подтекст, проблемы оставленных жен (агунот) и левиратного брака. По еврейскому религиозному закону (галахе) мужчина, брат которого умер, не оставив наследников мужского пола, обязан жениться на вдове покойного. А женщина, муж которой пропал без вести, не может выйти замуж вторично, пока не будут представлены доказательства смерти её первого супруга.
- Почему Николай Антонович так стремится жениться на вдове своего брата?
- Тут дело не в любви. Это его долг; ведь брат оставил после себя только дочь.
- Почему Мария Васильевна так долго не уступает его домогательствам?
- Ей нельзя замуж, ведь она точно не знает, что её первого мужа нет в живых.
- Почему Саня так обсессивно ищет следы гибели пропавшей экспедиции капитана Татаринова?
- Да это очень важно, ведь надо обелить память о Марии Васильевне от тяжёлого греха двоемужества.
Каверин (урождённый Зильбер), наверняка в детстве слышал и об агунот и о левиратном браке; вот и воспользовался этим знанием для построения своего приключенческого романа.
Вспомнилась мне и библейская история про виноградник Навота с её однозначным приговором: "Ты убил, да ещё и унаследовал" (рацахта ве-гам ярашта).
Публику, разумеется, не занимали галахические проблемы. Она покидала театр на подъёме, воодушевлённая романтикой чистой, всепобеждающей любви Сани и Кати, так контрастировавшей с нормами постсоветского общества. Пару дней спустя мусульманские террористы ворвались в театр и захватили зрителей в заложники. В ходе плохо подготовленной операции по их освобождению полтораста человек погибло.
Мысли о сущности наших отношений посещали Нику снова и снова, мучили её. Давление с её стороны усиливалось.

"Я постоянно думаю о нас. Мне такие мысли приходят, что ты бы с ума сошёл или обрадовался – не знаю….
Если бы мне было 18-20 (я смотрю на фотку, где мы гуляем с тобой 11 лет назад), "а счастье было так возможно", нет, тогда точно нет, хотя….
А теперь всё по-другому: хватит ли чувств, даже если мы стали бы вдруг жить вместе, не надоели бы друг другу, ведь привыкли быть страстно, но кратко? Ты запросишься к покою и тишине, к старой жене под бок, а я не выдержу давления "среды". Буду ли я опорой тебе в старости, не разочаруешься ли ты во мне в других условиях, то ли я искала?
Я ребёнка хочу, я молодая пока….
А что в ответ здравому смыслу? Только любовь…. Разве нам было бы плохо просыпаться и засыпать вместе, говорить друг другу, как мы любим, просто быть вместе, жить? Красиво, вот только не будет этого…. Ведь тебя такая жизнь любовников устраивает, ну признайся не мне – себе хотя бы. Я люблю, меня любят, при этом у меня всё есть. Боже, может мой любовник, такой умный и опытный сумеет меня переубедить?"

Я перечитывал это письмо несколько раз, грустил, не знал, что отвечать, понимал, что её хватит на решительный шаг, но совсем не был уверен, что хватит надолго, что она выдержит "давление среды", то есть окружающих мужчин. Однажды, во время короткой встречи в Питере, она заявила: "Я стала смотреть на наши отношения серьёзно. Я хочу, чтобы ты принял за меня ответственность". Когда я поделился этой фразой с одной старой московской знакомой; та спросила: "А почему бы каждому взрослому человеку не отвечать самому за себя?"
Своё августовское 2002 года письмо она озаглавила: "I want to make love with you and to be your wife". Я получил его, будучи в командировке в Париже.

"Как тебе заголовок?
Не верю, что в Париже у тебя никого нет, в бурной молодости ты "покрыл" много баб, которые распространились по свету. Могу с уверенностью сказать, как твоя жена: у тебя в каждом городе есть женщина…
Я всё-таки решила тебе сказать, хотя мне и страшно: как только ты решишь, что мы будем вместе, я готова.
Я сейчас пишу и боюсь, словно это не просто слова, а черта. Я клянусь тебе, нам будет здорово, мы будем счастливы, я буду встречать тебя после работы, выбегать к тебе. Я не буду мешать тебе и сердить. Мне жалко Йорика, я его люблю, но ты – совсем другое, ты - то, что я всегда хотела и что не получила в своей семье, хотя она замечательная, но я не могу без тебя.
Можно ли любить виртуально? Ведь это моя единственная жизнь! Возможно, есть люди, готовые к постоянным тайным отношениям, но я устала от вранья, мне стыдно и унизительно. Я даже несколько раз думала о том, чтобы порвать, я устала….  Как только вижу тебя, раздеваю, ложусь с тобой, ты со мной, всё уходит…,  а потом снова….
*****, я совсем запуталась"….

Развод для Ники не был бы связан с большими потерями. Требовалось только пройти через трудный разговор с мужем и получить от него разрешение на вывоз сына в Израиль. Как мать, она бы этого добилась. Взамен получила бы повышенный социальный статус, а я бы её обеспечивал. В случае неудачи брака со мной, у неё было бы время поискать другой вариант в кругу моих друзей и знакомых. Йорик, погоревав, тоже бы устроился, в России так не хватает толковых, здоровых и непьющих мужчин среднего возраста, да ещё с собственной квартирой.
Совсем в другом положении находился я. Я нежно любил своих детей, особенно дочь. Когда, после рождения сына, жена долго болела, я сам ухаживал за дочкой, кормил её, купал, менял подгузники. С того времени между нами установились безоблачная любовь и доверие. Дочь была замечательным ребёнком, умной не по возрасту, чуткой в общении, нежной и доброй с родителями, любимой ученицей всех учителей. Как мог я вдруг оставить её в столь ответственный момент формирования личности, разрушить идеал – папин образ? С кем она будет советоваться? От кого узнает о большом мире, в котором ей скоро придется искать своё место? Как я ей буду смотреть в глаза? А что, если она вообще перестанет со мной разговаривать?
А как быть с сыном, наделенным врожденной дислексией? С каким трудом мы его вырастили, сколько вложили, чтобы он постепенно перестал отличаться от других детей, и даже обошёл многих! Сын особенно чувствовал свою зависимость от семьи, очень дорожил мамой и папой. Что ему делать, если папа его покинет?
Моя супруга была значительно старше Ники, не красавица, не слишком здоровая, но верная жена и заботливая мать. Она вышла за меня, когда я был неустроенным иммигрантом. Она никогда не жаловалась на трудности, не поднимала вопрос о деньгах, помогала мне во всём, растила детей, поддерживала непререкаемый авторитет отца. Для неё развод стал бы большим ударом, от которого она могла и не оправиться.
Этому противостояли Никины молодость и красота, наша любовь и радости запредельного секса – совсем не ерунда. Но как я себя буду чувствовать, разрушив семью? Разве у меня характер Рогожина, чтобы всё бросить к Никиным ногам?
В Израиле, в случае, когда муж уходит из семьи по своей инициативе, закон и суд всецело встают на сторону жены и детей. Я бы остался без выплаченной квартиры и без сбережений. Кто бы рискнул начать строить семейное благосостояние с нуля в возрасте за пятьдесят, без связей в новой стране, будучи обременённым алиментами, и это, когда уже столько сил отдано, и относительное благополучие достигнуто? Я родился и вырос в нужде, и мне не хотелось в нужде стареть и умирать.
Мне также была бы гарантирована общественная изоляция, потому что мою жену все любили. Я только и слышал, как мне с ней повезло. Осудили бы и Нику в Питере, но она-то ведь всё равно уезжала. У неё, как учительницы русского языка и литературы, не знающей ни иврита, ни английского, не было шансов найти работу в Израиле, тогда  как моя жена, свободно владевшая этими языками, зарабатывала неплохо. К этому прибавлялась вероятность лишиться работы в случае шумного развода. А другой такой работы я найти не мог, даже за границей пробовал искать, но ничего не нашёл.
В молодости я пережил тяжёлую травму развода со своей первой женой; я сделал это ради любимой женщины, с которой потом мы так и не смогли образовать семью. Мне жутко не хотелось новой такой же, а может ещё большей травмы. Зная Никино непостоянство, я страшился этого шага, боялся остаться у разбитого корыта.
Кроме всего, это был трудный для Израиля период - пик террора, беспомощные действия бездарного правительства. Тогда у многих,  да и у меня тоже, стала пропадать уверенность в будущем страны. Как тут было начинать новую жизнь?
Когда я простыл зимой 2003-го, она мне написала:

"Мика, я знаю супер-средство – минет, сделанный молодой любовницей. Если бы его можно было сделать по интернету, я бы постаралась – ты помнишь…?
Мне хотелось бы надеяться, что ты поправляешься. Мне нужен здоровый любовник, а, может, и муж (кто знает) ….  Что бы я ни делала, в голове только ты, это загоняет в депрессию. Ты собираешь коллекцию таких писем? Уверена, она не маленькая, ну и наплевать мне! "

Весной, на четвёртый год нашей полувиртуальной связи, в сезон, когда чувства Ники снова обострялись, наступил кризис.

"… Я, как собака, лежала бы у твоих ног и слушала, спрашивала, целовала.
Так хотелось бы быть с тобой… чёрт, абсолютно невозможно!!!
"Я сижу у окна. За окном осина.
Я люблю немногих. Однако сильно".
Бродский и твоя девочка (так я любил называть её: "моя девочка"), Ника, которая изнывает без тебя.
Давай, пришли мне что-нибудь типа "мы должны себя сдерживать, жить воспоминаниями". Засунь свои учения в жопу, а то, как в одном фильме: "Дорогой, я приеду поссать на твою могилу".

"Мика, сейчас почти два часа ночи, я в интернете, выпила полбутылки "Бейлис" и так хочу тебя, милый, ты спишь голый, в пижаме? Я хочу тебя раздеть, лечь рядом, Боже, почему я должна так страдать?"

Её письма меня изматывали. Я чувствовал себя солдатом, отражающим массированное наступление всех родов войск и видов техники, с фронта и тыла, с суши, моря и воздуха, раненным, с патронами на исходе. Но хуже всего было сознание, что атакует меня не враг, а любимая женщина и что мне хочется не сражаться, а капитулировать. И съездить к ней я тогда не мог, в столпотворение трёхсотлетия Петербурга туда старались никого не посылать. Я жалел, что я не мусульманин: имел бы двух жен и был бы счастлив.
Однажды я написал ей длинное объяснение.

"Как измерить глубину чувств? По готовности на безумные жертвы? По частоте мысленного повторения любимого имени?
При всей своей крайней осторожности, недоверчивости и подозрительности в любви, я должен признаться, что в течение долгих лет я ничего подобного не испытывал. …. Ты всё время говоришь о тяжести нашего положения, о редкости встреч, об унизительности гостиничной любви, а я думаю о том, какое редкое счастье мне выпало, в конце концов – любить и быть любимым. Ты, кажется, сумела убедить меня в реальности нашего сюрреализма. Я каждый день душевно готовлюсь к полному разрыву, но потом оказывается, что твоя любовь крепче, чем я думал"….

Она:
"Прочитав твоё письмо, я решила, что жизнь бессмысленна. … Да, нельзя ставить жизнь в зависимость от чувств, я помню, ты уже попадал в такие ситуации, у тебя "такая хорошая жена", да и у меня замечательная семья, для меня, выросшей без папы и мамы, семья – всё. Но просто ли ложиться в кровать с одним, а думать о другом? Поверь, мы были бы счастливы, я клянусь, всё бы старались для этого сделать, ведь так много было бы принесено в жертву….
Мика, ты просто убиваешь меня, я не думала, что могу так, уже в семье…. Вот я, бери меня, мы понимаем друг друга, любим, а скольким это дано?
Твоя девочка, Ника".

Это письмо было отправлено в полночь, а на следующий день я получил новое, в два раза длиннее, полное мольбы, слёз, неприкрытой лести и скрытых угроз.

Дорогой мой,
…твоё последнее письмо настолько потрясло меня, что я не только отвечаю на него снова, не только плакала, не спала, но и думала, как жить. Конечно, мне сто раз писали, как меня любят. Но я знаю цену признания от такого человека, как ты. Это надо заслужить, сколько женщин могли лишь мечтать об этом, и вот я это имею, но МНЕ этого теперь МАЛО! Чем нам лучше друг с другом, тем МНЕ ХУЖЕ! …
… Я сначала не воспринимала это всерьёз, но с каждой встречей понимала, что не могу смириться с крохами…  Я готова сейчас только на всё или ничего.
… Я не даю тебе работать, сама чуть жива, сколько можно? Прости, слишком полюбила.
Твоя совершенно убитая девочка".

Все это перемежалось телефонными звонками, выдержать которые было ещё труднее, потому что я был без ума от тембра её голоса и не мог сносить её плача. Посоветоваться мне было не с кем, ведь я ото всех скрывал свой роман, никому никогда не называл её имени, ведь подходящих для исповеди и совета друзей у меня, казалось, не было. Да и позорно, если опытный мужчина в 55 лет нуждается в советах, не может сам решить свои личные проблемы.
Она бы добилась своего, если бы мы тогда встречались. На расстоянии мне было легче «держать оборону». Я сдался бы и если б имел дело с готовой на трудности женщиной, но не такой была Ника. Мысль о том, чтобы сначала развестись, какое-то время прожить самостоятельно, а лишь затем строить новую жизнь, даже не приходила ей в голову. Она могла только перейти на иждивение от одного мужчины к другому. "Ты меня совсем не знаешь, совсем…" - да, наверное, я знал её плохо, ведь мы не жили вместе, не вели хозяйство, встречались урывками. Если бы я жил в Петербурге, наш роман, вероятно, продолжился бы месяц или два, но уж, конечно, не восемь лет.
Иногда я пытался взглянуть на вещи хладнокровно, даже цинично. "Мика, - говорил я себе, - почему она не бережёт свою семью, если для неё «семья – это всё»? Если я – её большая любовь, то это можно понять. Но ведь не только со мной она изменяла мужу, а и с совершенно случайными мужиками. Почему ей "стыдны и унизительны" тайные отношения со мной, а с другими - нет?
Тебя просто пасут, дурят голову. Интернет полон российских девушек, желающих выйти замуж за иностранца. Сколько их по приезде бросали своих мужей или изменяли им! Вот, Йорик вызволил Нику из провинции, а как она его отблагодарила? Ты для неё только трамплин. Ей терять нечего. В крайнем случае, она найдёт другого, а ты потеряешь всё".

На следующий день я получил сигнал S.O.S.: Йорик открыл в компьютере моё последнее письмо, посланное в виде приложения. Ника не догадалась его стереть.

"На самом деле, я рада, что так случилось…. Может быть – это хороший повод что-то решить, или за нас всё решили другие?"

Она писала и звонила, умоляя её спасти. Я ходил как в тумане, работать совершенно не мог, натыкался на людей, чувствовал себя подонком, по сто раз снова всё взвешивал… и приходил к тому же выводу, что развод будет иметь для меня тяжелейшие последствия, и что на Нику я положиться не могу.  Я, кажется, ответил ей, что это неправильно - принимать судьбоносные решения только из-за ошибки в обращении с компьютером. Моё резонерство было без толку. Ника чувствовала себя преданной. Ей пришлось всё улаживать самой, унижаться перед Йориком, изображать раскаяние. "Теперь я примерно представляю, как выглядит оскорблённый муж". Она, конечно, наотрез отрицала, что спала со мной (хотя моё письмо явно говорило об обратном), но призналась в любовном увлечении, просила прощения. "Он вынужден был поверить. Я стояла перед ним на коленях, обещала, что никогда больше тебя не увижу и тебе не напишу".

"Мика,
Мне очень плохо, ну почему ты от меня отказался?... Уже не будет никаких встреч, я не уверена, что останусь с Йориком навсегда, не знаю, как сложится моя жизнь. Но тебе в ней места нет. Сразу порвать не могу, не могу представить, что теперь в моем мире нет тебя, который так меня любил. Ты сделал свой выбор. Ну что ж, живи так....
Да, всё в моей жизни уже будет по-другому, между мной и Йориком всегда будешь ты, в нашем доме твоё имя всегда будет больно слышать. Прости, я не могу тебя сразу забыть, ведь я люблю тебя, пошёл ты к чёрту, хватит….
Ни в коем случае не рассматривай это письмо как попытку уговорить, – нет пути назад. Всё".

Я отвечал: "Всё так. Мне придется убрать с глаз твои письма и фотографии. И моя семья, наверное, не устоит. Я останусь один. Так мне и надо".

"Мы с мужем пытаемся делать вид, что глобальной катастрофы не произошло...
Мне показалось, что всем женщинам, с которыми ты был, ты приносил несчастье….
Я коротко постриглась два дня назад, все говорят, что красиво. Это чтобы хоть что-то людское было напоследок….
Несмотря на всё, я благодарна тебе".

Разрывая наши отношения, она оставляла дверь приоткрытой?
Некоторое время мы ещё обменивались больными, угнетёнными письмами.

"У меня всё нормально, не припомню, чтобы мой муж так обо мне заботился и любил, неплохо, правда? Кстати, я сказала ему, что люблю тебя, и что это была не пошлая интрижка". 

"Ника, я понимаю, как тебе тяжело. Свою вину я не отрицаю. Всё же я тебя никогда не обманывал, не нарушал никаких обещаний, замены тебе не искал и ни с кем не был так откровенен, как с тобой…. Моя жена тоже обращается со мной, как с больным, готовит мне завтрак, чего давно уже не делала".

И мне, и ей было мучительно трудно порвать последнюю ниточку в нашем, теперь уже только виртуальном романе. "Я же ему слово дала, и опять его обманываю". Муж снова обнаружил, что мы переписываемся, и у них состоялся очередной тяжёлый разговор. Я не захотел её опять подставлять, да и письма её меня больше удручали, чем радовали, напоминая об упущенной возможности счастья. Переписка угасла. 
Через три месяца после последнего письма, она прислала свою фотографию с младенцем подруги на руках. Красивая, как мадонна Рафаэля. Я понял это как немой упрёк, дескать, не забывай, чего ты лишился, и отреагировал решительно. Я хотел поскорее всё забыть.

"Ника,
Ну, зачем ты меня мучаешь? Встречаться со мной ты не хочешь, и при этом напоминаешь о себе. Если ты хочешь гладко перевести наши отношения в светские и товарищеские, то, боюсь, что ничего не получится, во всяком случае, не сейчас.
Я ни в чём тебя не виню и не ищу твоего сочувствия. Но для того, чтобы прийти в себя, мне нужно, чтобы ты не попадалась мне на глаза и ничем о себе не напоминала".

Она ответила, что её "нельзя стереть ластиком, удалить, как файл", что она ещё напишет, "почему так всё произошло", когда  соберётся с мыслями, и что это её право.
Больше она не писала.
Я поступил правильно, отказавшись от Ники. Но почему же сейчас, когда я перечитываю нашу переписку, мне хочется, пусть в воображении, вернуться к той бесповоротной точке, к моему письму от 20 октября 2003 года, удалить его, "как файл", и написать другое, короткое письмецо, даже лучше не писать, а набрать её номер и сказать:

"Любимая, прости меня за страдания, которые я тебе причинил. Давай, всё поправим. Возьми сына и приезжай навсегда.
Твой до самой своей смерти,
 Мика".

Вот, чего мне иногда хочется…. Если бы только я мог это сделать, быть может, я избегнул бы того потрясения три с половиной года спустя, потрясения, которое бросило меня в вязкое болото психического недуга.
Тогда же я сумел взять себя в руки. По хрестоматийному правилу о том, что лучшее средство от несчастной любви – новое увлечение, завёл себе в Иерусалиме подругу, очень умную, хорошую и симпатичную женщину своего круга. Та меня полюбила, но мне это не помогло. Подруга догадалась, что мои мысли, даже в постели, не с ней ("Я себе напоминаю жену Потифара, удерживающую Иосифа Прекрасного"), и мы расстались. Я думал о Нике…, а Ника тем временем любила новых мужчин.

(Продолжение следует)