Из книги Эльвиры Горюхиной. Эпиграф к сочинению

В октябре 1991 года в Тбилиси прозвучали первые выстрелы гражданской войны.
«Зачем  ты едешь, ведь там война?" – спрашивали меня.
«Потому и еду, что война», - отвечала я.
С людьми грузинской культуры у нас давние связи:в нашем городе были
 Резо Чхеидзе и Тенгиз Абуладзе,Отар Иоселиани и Эльдар Шенгелая,
сочинения наших детей читали Нодар Думбадзе и Отар Челидзе.
Так где же я должна быть, если Шенгелая грозит арест,
Чхеидзе не ночует дома, а автора «Покаяния» сразила болезнь?

Но была  еще одна тайная причина моих поездок в полыхающую Грузию.
Меня гоняло в горячие точки беспокойство за моих учеников.
Что-то тревожное  чувствовалось в поведении детей, чему я не могла найти объяснения.
«Это не входит в мой ум», - написала моя десятилетняя ученица,
а Илюшины слова пронзили болью: «Я боюсь, как наша страна будет жить».

«Душа должна вынести трудности, чтобы закаленной выйти к Богу», -
эта фраза стала ключевой на уроке литературы в десятом классе
тбилисской школы  при изучении творчества Орбелиани.
Урок ведет моя подруга Цисана.
Ученики  не просто знакомы: я ездила с ними в четвертом классе  в Сагурамо,
имение Ильи Чавчавадзе; в пятом мы вместе ходили в поход,
а при возвращении из похода Петрик мне рассказывал о своей мечте:
стать биологом и  создать лекарство, чтобы люди всегда были молоды:
«Это лекарство для папы, мамы, масцавлебели (учительницы) Цицо
и для вас, колбатоно Эльвира».
Моя старость меня ничуть не волнует, но как быть с детьми?
Как постичь, дорогой Петрик, меру трудностей, которая выводит душу к Богу?

Мать Динары – русская. Отец – грузин. Когда началась бомбежка,
мать с девочкой бежали четырнадцать километров.
«Когда попадем к абхазам, молчи. Буду говорить, что я русская, -
наставляла мать. - Когда попадем к грузинам, говори по-грузински».
Все бы ничего, да беспокоит дочь. Странно себя ведет.
Вроде никто не учил,а как начинается обстрел,
падает оземь и начинает креститься.
«Молится так, что делается жутко.
Что с ней такое, ты не знаешь?» - спрашивает Ира.

Что же происходит с ребенком,
если он хлебнул лиха прежде, чем окрепла душа?
«Окрепла душа..» Где же я слышала об этом разговор?..
Юрий Нагибин – «Встань и иди». Мы болели этой книгой.
Мы любили ее особенной  любовью. Мы возвращались к ней постоянно.
Захваченные ветром перемен (а это был 1987 год),
мы, должно быть, многого в ней не увидели,
хотя предчувствие значительности происшедшего с героем было всегда.
Однажды ко мне домой пришел девятиклассник Алеша Чернинский.
Он принес  мне эпиграф к сочинению. Самого сочинения не было.
«И говорит: встань, возьми младенца и Матерь его и иди в землю Израилеву,
ибо умерли искавшие  души младенца» (Матф., 2:20)
Я поставила Алеше «пять». В сочинении необходимости не было.

Среди всех ученических работ была одна с непроясненным смыслом.
Так мне казалось тогда.  Написал ее ученик девятого класса Кирилл Войцель.
И вот сейчас то и дело всплывают в моей памяти отрывки из нее:
«Юрий Нагибин предложил дилемму - взрослость- детство.
И детство, и взрослость находятся в особенном состоянии - состоянии сплетения.
Прочти вся повесть состоит из примеров взаимопроникающей этой смеси,
которая существует, как закон гравитации.
Повзросление чувств в детстве, невозможность  прожить детство как детскость
ведет к духовной неполноценности.
Эта подмена детства взрослостью кажется сопутствующей деталью в биографии героя,
но на самом деле она – причина ужасных событий.
Взрослые дети и маленькие взрослые – основа тоталитарных режимов.
Нет, не о таких детях говорил Христос»

Кирилл уловил с самое главное в книге –
мучительный рассказ о перенапряжении  существования ребенка,
о трагических последствиях этого перенапряжения.
Десятилетний мальчик, герой рассказа, чувствовал, что рано или поздно
открытия, которые он делал в мире, должны породить в нем ответное чудо.
Этим чудом оказался пережитый страх  именно в тот момент,
когда ребенок почувствовал себя погруженным  на дно гигантской чаши.
Страх вошел в сердце. Края чаши все росли и росли,
простор сузился и замкнулся.
«Это был впервые пробудившийся страх перед жизнью».
Ребенок отчаянно пытается найти место,
где можно прорвать круговую ограду угрюмой тучи и тьмы городского парка.
Нет, надежд на избавление от страха не было.
И вдруг мальчик находит слабое звено в ограде- высокий купол собора.
Он видит свет, золотой свет.
Ребенок сжимает пальцы в щепоть, и ударяя себя по лбу,
груди, плечам умоляет боженьку сделать так,
чтобы ничего не случилось ни с ним, ни с мамой, ни с папой.

Психологический  парадокс состоял в том,
что рождение страха совпало с рождением души.
«Девяти лет от роду согнулся я впервые под тяжестью рождения души».
Отныне Сергей будет вымаливать у  бога счастья для родителей,
поскольку он понял, что самые ему близкие люди бессильны в мире тайны и страха.

Помнится, Юрия Нагибина поразило,
что история его героя воспринимается учениками как их собственная:
«Это же совсем другое поколение. У них другой опыт…»
Тут самое время спросить: в чем смысл истории, поисходящей с нами сейчас?
Неужели мы должны расплатиться за грехи предыдущей и нашей эпохи
теми, кто ни в чем не повинен: стариками, женщинами, детьми?
Наши дети хорошо знают, что мама и папа ничего не могут,
потому что сами смяты, растоптаны, унижены.
Не здесь ли самое страшное преступление перед ребенком –
обернуть его силу, опору и надежду бессилием, немощью и бесчестием?
На кого и на что опереться?

Потрясения, выпавшие на долю детей,
подрывают базовые, сущностные силы ребенка.
Чем объяснить,  что в Тбилиси военной поры,
улицы которого были свободны от машин,
погибали именно те дети, которые приехали из зон бедствия?
Амонашвили, взволнованный одной такой смертью,
сказал,что дети утратили беспечность.
Только на первый взгляд это кажется парадоксом.
На самом деле детская беспечность есть чувство сродни защищенности,
которая обеспечивает уверенную ориентировку в пространстве.
Утратив чувство защищенности, ты оказываешься во враждебном окружении,
даже если тебе дали приют.
В нашем языке нет слов и понятий, которыми можно описать состояние этих детей.
Гениально сказал Борис Пастернак:
«Привлечь к себе любовь пространства»
Приручение пространства есть не что иное как попытка ребенка услышать то,
что Пастернак назвал зовом будущего.