Баба Настя

  Жила она здесь сызмальства, когда семейству их пришлось перебраться из поселка под Магаданом сюда, в небольшую деревню в Алтайском крае. Пришлось, потому что дом их сгорел, равно, как и весь поселок. Да, в общем не так уже важно, когда и по какой причине, однако баба Настя прожила в этой небольшой, но очень живописной алтайской деревушке всю свою сознательную жизнь. Поначалу было сложно. Другая природа, отличная от северных широт. Другие люди, со своим укладом жизни, своими представлениями о мире, своим говором. Хотя без сомнения столь красивые места внушали ей, чуть ли не благоговейный восторг. Будучи девчушкой из простой крестьянской семьи и, как ранее водилось, не единственным ребенком, ей часто приходилось добывать себе съестное самой. Обед честно делился между всеми членами семьи, съедаемый, как правило, столь молниеносно, что худому коту Борьке оставалось лишь только украдкой облизать опустевший чугунок и тем довольствоваться. Остальное пропитание семьи ложилось уже на хрупкие Настины плечи. Но она не могла роптать, разве так уж мало в лесу еды? И она уходила сначала с утра и до обеда, а потом уже и на целый день в свое «зеленое царство», как она его называла. Земляника, черника, голубика, а ближе к зиме клюква, неисчислимое множество грибов и орехов. Кроме того, ее брат научил ставить силки на зайцев, лисиц и прочую мелкую живность, так что редко они возвращались под вечер без улова. Но самое главное, что она вынесла из этих долгих прогулок в свое «зеленое царство» - это бесконечную, не требующую доказательств любовь к природе. Любовь, переросшую в обожание и при всем этом понимание того, что никогда не стоит брать больше, чем тебе в действительности нужно.
   Уже к 25 годам Анастасия познала, как радость материнства, так и острую боль потери. Оба из рожденных ею близнецов умерли от неизвестной, быстро прогрессирующей болезни. Муж, как это порой бывает, спился отчасти от тоски по малышам, отчасти в силу своего слабого характера. Родственники его быстро забыли дорогу к «настькиному» дому. Настасьин брат подался в город и, казалось, его уже не ничто не удерживало в деревне. «Одними воспоминаниями сыт не будешь, сестренка. Мне семью кормить надо, да детям образование дать!» - говаривал он в свои редкие дни приезда. Анастасия лишь согласно кивала головой и тихо вздыхала. Так уж видно было уготовано ей судьбой, остаться одной в заповедном Алтайском краю. Она исправно посещала могилу отца и матери. На судьбу никогда не сетовала и все больше с возрастом тянулась к людям, желая им помочь в их хворях.
   К своим 54 годам баба Настя прослыла известной знахаркой, травницей, мудрым врачевателем, каких и в больших городах не сыщешь. Ее худые, жилистые руки, доброе слово и верно составленный травяной сбор приносили исцеление и облегчение всем, кто к ней обращался. Будь то малыш, не могущий ходить из-за врожденной патологии; старик, задыхающийся от астмы или корова, не способная отелиться без вмешательства врача. С раннего утра и до позднего вечера к ее небольшому домику тянулась очередь страждущих, и никто не уходил без ее совета или помощи.
   И все же самым главным своим достижением, своей единственной и взаимной любовью был ее сын Гриша. Ребенком он был поздним, и никто в деревне не мог с точностью сказать, от кого он был рожден, ведь баба Настя за свою жизнь со многими мужчинами встречалась, многим помогла. Так или иначе, но парнишка вырос умненьким, да пригожим. И в школе местной его выделяли, учеба давалась ему легко, в особенности точные науки. Баба Настя все диву давалась: «И в кого он такой смышленый? Я вот сколько лет прожила, а только на шестом десятке от собственного сынка узнала, как пишется слово «интеллигенция» и где ставить ударение в слове «крапива». А уж что такое ентэгралы – это до сих пор для меня загадкой остается, а Гришка их щелкает, как орехи кедровые». Подобные мысли все чаще посещали бабу Настю, и все чаще ей становилось от них тоскливо. Будучи женщиной хотя и необразованной, но неглупой, она понимала, что такая светлая голова, как ее Гришка вряд ли захочет остаться в глуши, подобной их деревне, и что в один прекрасный день он подойдет и скажет: «Мама, я хочу учиться дальше, я уезжаю в город». И вот в такие минуты  тоска, казалось, заполняла все ее существо. Она была такой огромной, что не умещалась в ее груди. В такие моменты, которые баба Настя пыталась всячески избегать, она становилась совсем беспомощной, и ни одно из известных ею средств не могло умалить эту тоску. Тогда она бралась за вязание и быстрыми, точными движениями нанизывала свою тоску на спицы. Так было связано несколько свитеров для Гришки и с десяток пар носков; наполовину связанных из маминой заботы, а на другую – из маминой тоски и понимания неизбежности подобного будущего.
   Наступила весна. Солнце все чаще заглядывало в заспанные от долгой зимы окна, все раньше по утрам было слышно щебетанье птиц. Гриша к великой радости своей окончил сельскую школу с золотой медалью. «Соня Никитишна, глянь-ка, никак она и впрямь из золота?»  - Гришкина мать втайне от сына, любовно укутав только что полученную им золотую медаль, показывала ее всем своим соседям. Те улыбались, качали головой, хвалили Гришку, а многие даже молча завидовали. Но почти все понимали, что недолго осталось парню под материнской крышей жить. Хотя и вырос он таким же сердобольным, чутким человеком, каким была и его мать, но науку по всему было видно на корешки, да оленьи рога он не променяет. Потому самая близкая подруга бабы Насти, Соня Никитична, лишь тихо улыбнулась в ответ на восторженную тираду Гришкиной матери. А та, казалось, вся светилась от гордости за свою кровинку: на темной, загорелой коже лучиками вокруг глаз разбегались морщинки, легкий румянец и блеск в глазах давали обманчивое ощущение, что этой женщине меньше лет, чем есть на самом деле, так в тот день она была счастлива..  Клубок с вязанием был заброшен далеко за печку и ей казалось, что она нескоро к нему вернется, но судьба распорядилась иначе…
   На следующее утро Григорий встал раньше матери, сам погнал пасти корову, задал корм скотине, наколол столько дров, что на ползимы хватило бы, и часам к 7 утра хотел уже пойти просить у матери завтрак, но войдя в избу, застыл, как вкопанный. Мать, поджав губы, с решительным блеском в глазах гладила его выходной костюм. Рядом уже стояли начищенные до блеска ботинки и старый большой чемодан. Она все поняла и решила первой посмотреть в глаза Разлуке. «Ма..» только и успел вымолвить сын. Анастасия Михайловна твердым движением поставила утюг на стол вертикально, поправила растрепавшийся из-под косынки локон и заявила: «Что, Григорий, на каком поезде поедешь? Семичасовом или может утренним?» И потом уже много мягче добавила: «Утренним лучше наверно, сынок. Там глядишь и отведать чего успеешь в поезде, я тебе тут собрала термосочек, до Москвы должно хватить, не покупай лишнего, моя курочка нежнее будет». Гришка хлюпнул носом и, боясь посмотреть в лицо матери, пробубнил: "Ма, так я же ничего тебе еще не говорил. Я только вот думал об этом". "А что тут говорить то? Я хотя школы не кончала, и так складно не говорю, как ты, но сердце материнское не обманешь. Я к этому давно была готова. Так что сейчас поешь на дорожку, вещи твои я собрала, да и ступай в новую жизнь, токмо лихом мать да родную деревню не поминай. И письмецо мне напиши хотя бы одно, чтобы я не волновалась, да верила, что ты жив-здоров". "Мам, что ты такое говоришь?! Я тебе каждый месяц писать буду! Вот только поступлю в институт".
   Через два с половиной часа худая, высокая фигура Гришки с большим старым чемоданом скрылась за поворотом у деревенского колодца. Обратного пути не было. Так, по крайней мере, решил Григорий, ожидая на безлюдной дороге одиннадцатичасовой автобус, который должен был увезти его в новую жизнь, неизвестное будущее...
   Анастасия Михайловна еще долго стояла за калиткой на пыльной дороге, до тех пор, пока фигура сына не превратилась в крошечную белую точку и не растаяла на горизонте.
Прошло четыре месяца. На пороге уже стыдливо мялась осень. Молодая телочка у бабы Насти отелилась и принесла одного бычка, Гришку. Молока стало так много, что пришлось отдавать его соседям, пить его все равно было некому. Был связан очередной белоснежный свитер для сына, да вот только от него самого не было ни слуху,  ни духу.
   Анастасия Михайловна исправно ходила в церковь каждый день и каждый день перед образом Николая Чудотворца появлялась новая свечка, за здоровье сына. Женщина была твердо убеждена, что сын жив, но пока еще не устроился и потому писать ему не о чем, нечем похвастать перед матерью. Такие мысли утешали ее, по крайней мере, до прихода нового дня. Между тем вереница страждущих помощи бабы Насти не уменьшалась, она по-прежнему помогала людям, чем могла в их нуждах, проблемах. Каждый считал своим долгом ее отблагодарить: кто нес десяток яиц, кто кусок парной телятины, кто бутылку с настойкой. Жаловаться на отсутствие еды не приходилось. Только единожды произошел неприятный случай. Вернувшись как-то из райцентра, баба Настя вскрикнула от неожиданности. Перед глазами предстала безрадостная картина. Калитка была сломана, а поленница с дровами разрушена, видно было, что львиную долю дров украли.
Проходившая мимо Соня Никитична всплеснула руками и запричитала: "Матерь божья! Но кто мог такое сотворить?!" "Да, Бог их простит, Сонечка, мне бы только теперь дров нарубить, а вот поди ж ты силы уже не те..."
   Перед самым Новым годом баба Настя получила небольшое письмо от сына. В письме торопливым, убористым почерком сообщалось, что с ним все в порядке, что учится он в одном из самых престижных институтов Москвы на физико-математическом факультете. Заботливо разгладив края письма и нацепив на нос очки со сломанным ушком, Анастасия Михайловна уже в который раз перечитывала его Соне Никитичне: «Вот, глянь-кось, Сонечка, что пишет мой ученый: «…се-го-дня про-води-ли студенческую Олим-пиаду по мате-матике среди рос-сий-ских ВУЗов. Я за-нЯл вто-рое место, но это не пре-дел, хочу в следу-ющий раз стать по-беди-телем». Анастасия Михайловна сняла очки, вздохнула удовлетворенно и прижала письмо к груди: «Знаешь, Соня Никитична, я так горжусь своим Гришкой! Видать не зазря в люди подался! Видит Бог, ему там светлое будущее уготовано. Да ведь каллихрафист то какой! Так оно всё по уму у него и красиво написано!» Соня Никитична улыбнулась и, перекрестившись, промолвила: «Ну так дай Бог пареньку, дай Бог, сердце у него доброе и  голова светлая. Глядишь, выучится, специялистом станет и может в родную деревню приедет порядок наводить». «Да, что ты, Сонечка! Кто ж из ученых к нам потянется? Уж не в комбайнеры же ему идтить?» Анастасия Михайловна оправила передник и стряхнув крошки со стола уже тише и тверже произнесла: «Я, моя дорогая, уже давно с сыном распрощалася. Понимаю, что не вернется он, лишь бы только жив был, да здоров…» Соня нахмурилась: «Настасья, тебе оно, конечно, виднее, но рано ты что-то с сыном прощаешься. Давай-кось письмецо ему ответное сочини. Пиши, что рада за успехи его, да что у тебя все хорошо, Господь милует и здоровьем не обделяет, так чтобы Гришка не волновался. Ну да ты сама еще чего придумаешь. Адрес то есть на конверте?» Адрес не отличался подробностями, были указаны только название института, улица и фамилия отправителя. На том и порешили. Любовно нацарапанное химическим карандашом письмецо было вложено в наспех собранную посылку и в этот же день передачу отнесли в райцентр с пометкой «Лично Григорию П.».
Прошло три года. Три года ожиданий, три года надежды, три года, принесшие новые заботы и, увы, болезнь. Как-то раз в промозглую сырую мартовскую погоду баба Настя возвращалась от дальних соседей, живших на другом конце деревни. У них на днях родился малыш, хилый, болезный. Городские врачи приказали ему долго жить из-за пупочного кровотечения, которое никак не хотело сдавать свои права. Малыш таял на глазах, и родители уже было отчаялись, вспомнив в последний момент про знахарку бабу Настю. Анастасии Михайловне и прежде приходилось встречаться с детскими болячками, но с таким крохой еще никогда ее Бог не сводил. Так или иначе, но спустя три дня хилое тельце новорожденного уже не выглядело столь безжизненным, и кровотечение было остановлено. Счастье родителей было неописуемым, они, казалось, готовы были молиться на свою спасительницу. Баба же Настя, неизменно избегавшая чрезмерного внимания к своей персоне, незаметно выскользнула в сени, надев валенки и накинув ватник, засеменила по узкой обледеневшей тропинке по направлению к дому. С десяток шагов успела она сделать прежде, чем поскользнулась на часом ранее выплеснутом ведре воды и упала. Боли она не почувствовала, но уже через пару мгновений она поняла, что проблема более серьезна. С того дня она уже не могла увидеть ни прихода весны, ни сияющего лица Сони Никитичны, взволнованно сообщившей ей о рождении внука, ни сочувствующих лиц своих односельчан, неизменно провожавших ее взглядами. «Вон оно как быват! Сама всех врачевала-переврачевала, с того света достават, а Боженька ей такое испытание поднес!» - бормотали соседи, крестясь.
   В тот год быстро весна приспела. Все кругом как-то разом расцвелось, зажурчало, зазеленело и, казалось, что жизнь только сейчас вступает в свои законные права.
Баба Настя уже не могла, как раньше врачевать, разве, что советом помочь еще могла, тем страждущим, которые наведывались в ее обветшалый и отсыревший после зимы домик. Коров она уже не пасла, а по хозяйству ей справляться одной было туго. Но маненько помогала Соня: то корову домой пригонит, то кур накормит. Взамен же Анастасия Михайловна всегда пыталась всучить, то картовь молодую, то молоко. Большую же часть времени проводила теперь она сидючи рядом со своим домиком у поленницы, подставив лицо теплым солнечным лучам. И все слушала. Слушала жадно, внимая каждому звуку, шагу, запаху. Прошло уж лет восемь с лишком, как проводила она сына в люди, а кроме того письма не было от него вестей. И односельчане кругом уже все больше жалели ее, решив, что помутился разум у старой, «забыл ее сын давно, да устроился в люди и назад ему дороги в дом родной нет». Но она и слышать не хотела о том, что говорили соседи о сыне, слухам, да толкам она не верила, но жила лишь верою одной, что сын вернется или уж даст о себе знать, потому, как любовь материнская все прощает, все принимает (понимает).
   Как-то на Троицу вечером присела она на крылечко своего дома и устремила невидящий взор далеко за горизонт, где алый блин солнца уже величаво уплывал за бугор. Вечер был мягкий, теплый, ветерок ласково трепал выбившуюся из-под косынки седую прядь. Ее лицо озарилось почти по-юношески лукавой улыбкой. Казалось, в то мгновение она была счастлива и никакие печальные мысли уже не мучили ее старое сердце. Перед ее внутренним взором четко нарисовался образ сына, его голос. Баба Настя вздохнула полной грудью и тихо ойкнув схватилась за сердце…
   Прошло сорок дней, как бабы Насти не стало. Ее ближайшая подруга Соня как-то совсем спала с лица, ушла в себя: все никак не могла взять в толк, как же такое могло произойти? И почему ее в тот момент не было рядом с Анастасией? Вот так коря себя по сути не за что и машинально меся тесто для поминальных пирожков услышала она тихий, но настойчивый стук в дверь. «Не заперто! Заходьте!» - хрипло бросила она в сторону двери. Давно несмазываемые петли заскрипели, и в избу потянуло свежестью после только что прошедшего дождя. На пороге несмело вытирая ноги, мялся Савельич – местный почтальон. Он уже лет двадцать с лишком работал на почте, и всякий в деревне был рад ему не только за то, что он доставлял весточки от родных, газеты, журналы, но и просто за его добрый, иногда по-детски наивный нрав. «А, Савельич! Рада тебя видеть! Чего мнешься? Заходи! Сейчас самовар закипячу, отогреешься. Поди, ноги промочил?» Савельич мягко улыбнулся, но ничего не ответил. Обычно разговорчивый, он был сегодня в каком-то странном расположении духа. Соня Никитична это отметила, вытерла руки о передник, достала из буфета два стакана и наливку и твердо произнесла: «Садись-ка, батенька, рассказывай, что стряслось? Только вот не надо молчать, ентого я не терплю».  Почтальон снял промокшую фуражку, повесил ее на гвоздок у двери и несмело сел за большой деревянный стол, исправно служивший Соне Никитичне уже лет пятнадцать. Тяжело вздохнув и потерев подбородок, он неторопливо начал. «Тут вот какое дело, Соня. Настасье нашей Михайловне письмо от сына пришло…» У Сони Никитичны после этих слов подкосились ноги и она рухнула на лавочку рядом с почтальоном. Дрожащими руками Савельич достал плотный конверт из своей большой кожаной сумки и положил его на стол. Нацепив на нос очки, пожилая женщина распечатала конверт и принялась читать письмо. Судя по почерку, написано оно было не Григорием. В письме сообщалось, что Григорий и его однокурсники оказались в числе участников студенческих волнений, умело использованных определенными политическими силами. В итоге Григория арестовали, как одно из организаторов произошедших волнений и вынесли приговор. Обвинение звучало, как «попытка организации государственного переворота и терроризм». В виду чего Григория приговорили к заключению и работам в колонии на восемь лет. Однако, как утверждалось в письме далее, «Гришу, говоря современным языком, «подставили» собственные же «друзья», поэтому срок вышел таким немалым». Письмо хотя и несло в себе безрадостные вести, но написано было явно человеком сочувствующим. Как оказалось, писал его бывший товарищ Гриши, а ныне аспирант, ценящий Григория «как человека слова и дела, личность яркую и принципиальную и делавшего определенные успехи в науке до того момента, как его исключили из института за участие в этом злосчастном студенческом митинге». В конце письма выражалась глубокая уверенность в невиновности Григория и искреннее сочувствие его родственникам. Соня Никитична медленно сложила только что прочитанное письмо и глухо произнесла: «До конца срока осталось недолго, еще два-три месяца и его выпустят. Надо будет хату Настасьи прибрать, окна вымыть, да дров принесть, чтобы как при матери всё было, понимаешь, Савельич?» Тот в свою очередь быстро закивал головой: «Дык ты скажи, чем еще подсобить нужно, я завсегда рад буду». И спустя минуту добавил: «Жаль, что Настасьюшка сынка не дождалась. Ведь, как она верила в него! Как была уверена в том, что настоящего человека воспитала!» Соня Никитична затянула потуже косынку на голове и в ее карих глазах сверкнула ничем непоборимая уверенность: «И это у нее получилось! Он то, как раз и настоящий человек! Вот не сойти мне с этого места, если это не так!»
   Спустя три месяца со двора бабы Насти по-прежнему стали доноситься звуки топора, а на ее могилке зацвели любимые ею цветы, незабудки…