Слово о бардовской песне

Ещё в детстве я очень любила слушать, как мама поёт:
– Надоело говорить, и спорить,
  И любить усталые глаза.
   В флибустьерском дальнем синем море
   Бригантина поднимает паруса.
   Пьём за яростных, за непокорных,
   за презревших грошевой уют.
   Вьётся по ветру весёлый Роджер,
   люди Флинта песенку поют.
В моём детском представлении синее море сливалось с усталыми глазами. Ещё бы! Ведь моря я тогда не видала, а у мамы, когда она, презиравшая домашний уют (несмотря на то, что умела талантливо вышивать и вязать), возвращалась, иногда поздно вечером, после очередного комсомольского собрания (она много лет была  комсомольским пропагандистом), синие глаза казались особенно усталыми…
Позднее в журнале «Литература в школе» я прочитала, что именно эта песня на стихи Павла Когана, созданная ещё в 1937 году, является первой авторской песней, а вовсе не творчество Булата Окуджавы, как принято обычно считать.
Вторая серьёзная встреча с бардами произошла у меня в студенчестве. Мы с Маринкой, моей подругой, которая сама по себе была песней, сидели в гостях у моего брата. Он поставил пластинку, и зазвучал голос Александра Дольского:
 Я вот уже многие годы
От каждого ноября
Жду этой дождливой погоды.
Всё жду я, всё жду я, а зря…
«Алёнушка», «Мне звезда упала на ладошку», «Одиночество» - эти песни мы полюбили сразу и навсегда.
…Маринка, где ты сейчас? Не виделись более двадцати лет, переписываемся раз в десятилетие, по телефону говорили года два назад, когда ты путано рассказала об автомобильной аварии, где уцелела лишь благодаря тому, что твой Серёжка успел выбросить тебя из машины… Но ведь, по словам Высоцкого, дружить – это не значит каждый день здороваться и занимать друг у друга рубли. Где ты, помнишь ли ты наши «желтолистья»,  наши ночные разговоры? Верю, что есть между нами какая-то внутренняя связь. Ведь не случайно же позвонила ты как раз в те дни, когда умирала моя мама…
Институт – это и пионерские лагеря, и «инструктивка». Именно там мы впервые запели «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». А покидая стены alma mater, мы грустили:
А всё кончается, кончается, кончается,
Когда качаются перрон и фонари.
Глаза прощаются, но долго изучаются.
И так всё ясно – слов не говори…
Да, прошло время, мы действительно разбрелись «по любимым и по улицам», но отсвет чего-то давнего, вечного остался в душе навсегда.
Бардовская песня – это костёр дружбы, а иногда  и любви. Первой моей любви соответствовала другая музыка: вальс Доги, «Эхо любви», «Беловежская пуща», а вот зрелое чувство прочно соединилось с авторской песней.
…Помню наше первое с Димкой утро: мартовское солнце уже пробивается сквозь ещё задёрнутые шторы на Светлановке, я готовлю завтрак, а Димка, стоя в дверях, поёт:
Шторами всё занавешено,
И темнота, как на дне.
Ваше величество женщина,
Ну, неужели ко мне?
Я тут же разревелась от переполняющих меня чувств:  не знала, что   это – огромная радость или  горе неимоверное. Уже предвидела, что легко не будет. Димка утешал меня, гладил по голове, не понимая, что со мной, а я ещё сильнее плакала от этого…
Через несколько дней, когда мы устали от споров, нужно ли нам жениться (я отказывалась, не хотела знакомиться ни с его роднёй, ни с его друзьями, хотя мы уже  побывали  в самых значимых для него местах: там, где встретились его отец и мать, у дома его детства, у его школы), Димка вдруг запел:
Долго ли сердце твоё сберегу?
Ветер поёт на пути.
Через морозы, туман и пургу
Мне до тебя не дойти.
Вспомни же, если взгрустнётся,
Наших стоянок огни.
Вплавь и пешком, как придётся,
Песня к тебе доберётся
Даже в нелётные дни.
Снег, снег, снег, снег,
Снег за окошком кружится.
Он не коснётся твоих сомкнутых век.
Снег, снег, снег, снег.
Что тебе, милая, снится?
Над тишиной замерзающих рек
Снег, снег, снег …

Димка допел до конца, а потом сказал: «Эту песню очень любил мой отец. После его смерти я ни разу не мог спеть её. А тебе спел. Одевайся, мы идём в загс…»
Зарегистрировали нас не сразу. Потребовались разные дополнительные бумаги, Димка не мог так долго оставаться в России – ждала работа, поэтому прошло ещё два года, прежде чем все формальности были соблюдены.
Лавина писем, весёлых и грустных, с рисунками и планами городов, придуманных им. Письма перекликались с песнями: «Запутал тебя? Утомил? Отдохни. И пусть тебе приснятся Англия и Голландия, кедры и пингвины. Пингвины идут по льду Невы, выпрыгивают по ступеням на Октябрьскую набережную и идут по Весёлому посёлку. И у каждого в клюве огромная клубничина. И они несут эту клубнику тебе. Бесконечное шествие пингвинов. Транспорт встал. Водители нажимают на клаксоны. А пингвины всё идут и идут, и у твоих ног вырастает клубничная гора. А сверху падает снег…»
Мы встречались, ссорились и мирились, бесконечно выясняли отношения. Порой, выложив все аргументы и не убедив меня ни в чём, Димка принимался насвистывать:
Нету другой такой
Ни за какой рекой,
Ни за туманами,
Дальними странами…
Можешь отдать долги,
можешь любить других,
можешь совсем уйти,
только свети, свети…
В 98-м нас, наконец, расписали, но визу мне дали только в 2000-м. Наступило недолгое время нашей  совместной жизни. Вечерние прогулки, во время которых я часто просила: «Спой что-нибудь!» И он никогда не отказывал. Мы шли по сонному Реховоту, и он пел Визбора, Окуджаву, Клячкина, Городницкого. Я иногда подпевала ему, сама же поначалу пела редко, памятуя, что Соня (его первая жена, с которой прожили они всего лишь четыре месяца) обладала очень хорошим голосом. Затем осмелилась, и часто теперь в ночном городе звучало:
Ты да я, да мы с тобой,
Ты да я, да мы с тобой,
Нас не разлучит ничто и никогда.
Даже если мы расстаёмся,
Дружба всё равно остаётся,
Дружба остаётся с нами навсегда…

…В апреле 2001-го года мы возвращались в Россию. Точнее, возвращалась я. Он лишь провожал. Вот уже собраны вещи, подметена опустевшая комната, где остаются мои львята и совы (мягкие игрушки, которые он любил мне дарить). Перед отъездом мы садимся на кровать, долго молчим. В голове вьются строчки:

Так давай хоть миг, обнявшись тесно,
Посидим в оставленном тепле.
Может быть, обманывает песня,
Как и всё, что было на земле…