Маньчжурские ямбы Бориса Бета

       Имя Бориса Бета меня интригует уже несколько лет.  Я возвращаюсь к нему в мыслях время от времени.  История его жизни наполнена событиями,  а сведения о нём  скудные.  Это ещё одно имя на поэтическом ландшафте Владивостока.  В скромненькой антологии «Мне так хочется в Россию», изданной в Хабаровске в 2007 году, куда включено всего девять имён, его стихотворений нет. Зато есть стихотворение Арсения Несмелова с  посвящением  Борису Бета —  «Авантюрист».

Весь день читал (в домах уже огни)
Записки флорентинца Бенвенуто,
Былая жизнь манила, как магнит,
День промелькнул отчётливой минутой.
Панама. Трость. Тяжёлый жар упал.
С морских зыбей, с тысячевёрстных тропок,
Туман, как змей,  закованный опал,
Ползёт внизу, в оврагах синих сопок.
— Вся ночь моя! — Его не ждёт жена:
Покой судьбы — ярмо над тонкой выей.
Как та скала: она окружена
И всё-таки чернеет над стихией.
Со складок туч фальшивый  бриллиант
Подмёл лучом морскую площадь чисто.
— Как сочетать — пусть крошечный — талант
С насмешливым умом авантюриста?
Бредёт сквозь ночь. В кармане «велодог»,
В углу щеки ленивая усмешка.
— Эй, буржуа! Твой сторож, твой бульдог
Заснул давно: на улице не мешкай.
Притон. Любовь. Страдание и грязь
Прильнут к душе. Так оттиск ляжет в глине.
А завтра днём, над книгою горбясь,
Дочитывать бессмертного Челлини…

   Поэзия Несмелова правдива, без поэтических приукрашиваний.    Они были знакомы по Владивостоку. Борис Бета проживал здесь в 1920—1922 годы. Русские офицеры, прошедшие окопы Первой мировой войны и фронты Гражданской войны, ставшие на берегах Тихого океана   поэтами,  искали «рифму к слову будущее», как напишет Несмелов в стихотворении «Неврастеник».  Этой рифмы и сейчас трудно подобрать.  Первые стихи Борис Бета начал публиковать во владивостокских  газетах, а также в коллективном поэтическом сборнике «Парнас между сопок» (Владивосток, 1922).  Наверняка,  он захаживал в знаменитый футуристический кабачок на улице Светланской,  где обреталась вся творческая богема города, съехавшаяся со всех весей разорённой русской  империи.   Жизнь его была неустроенной. «Ночевал  по знакомым или на редакционных столах, а то и под открытым небом».  Далее авторы биографической справки  антологии "Русская поэзия Китая" (2001), куда вошли несколько его стихотворений,  пишут: «После занятия Владивостока красными, перебрался в Китай. Жил в Харбине, Пекине, Циндао, Шанхае. Ездил в Японию…»
  Здесь я обращаю внимание на  оборот речи «после занятия Владивостока красными», который  меняет историческую правду стилистически, средствами языка. А правда в том, что  город всё-таки был освобождён от  интервентов красными партизанами, в том числе от японских и американских  оккупационных сил.  Иначе нам придётся признать их законное пребывание на российской земле.  Историческая правда сложнее таких простеньких  стилистических подмен,  смысл которых в одном:  чтобы одну правду заменить на другую, а тем самым  трагедию объявить драмой.
     В антологии «Русская поэзия Китая», составленной Вадимом Крейдом и Ольгой Бакич, очерчен его впечатляющий  жизненный маршрут.  В эту антологию  были включены три больших стихотворения. «Лошадь Паллада», триптих «Маньчжурские ямбы», написанный в 1923 году в Харбине  и «Голос», опубликованный в 1924 году в Шанхае.  Что можно сказать о поэте, имея под рукой только эти публикации? В любом случае,  в их стихах мы теперь ищем не столько поэтические достоинства, сколько приметы жизни и детали биографии. Ему снится  военная побудка, снится его лошадь по имени Паллада, мы знаем теперь, как звали его лошадь.  Описание этого зимнего утра, которое мнится  поэту «сквозь мягкий сон укрытых глаз», настолько реалистично, что ощущаешь  кожей все  подробности сна во сне.
   Это несколько похоже на  стихотворение Лермонтова «В полдневный жар в долине Дагестана».  Если у Лермонтова описано пять снов во сне, то у Бориса Бета только один.  А реализм сна таков, что напоминает несколькими моментами пушкинские строки  «Зимнего утра»,  и «Графа Нулина».   С той лишь разницей, что  пушкинской праздности и сибаритской лености  у Бориса Беты противостоит чувство тревожности перед будущим сражением, которое уже свершилось.
   Конечно, я говорю о далёких ассоциативных впечатлениях, а не о  литературных сходствах с классиками. Кто-то ведь должен стоять за спиной начинающего автора.   Поэт просыпается во сне как в реальности, созерцая следующую картину:

……………………………….
Проснулся так: в окне мороз
Раздольных голубых просторов,
И миг приготовлений скорых,
И звоны на одетых шпорах,
И натощак от папирос —
Проклятый кашель без угроз…

А вышел — что твоё вино,
Он ранью ковкой опьянит,
И снова в высоте звенит
И заливается труба,
И сердце её опьянено,
Хоть холодеет на губах!

Пола тотчас же просквозит,
Походка звонкая легка,
И песня новая звенит;
Чея-то глупая рука
Уже засыпала овёс,
И чешется, рассевшись, пёс.

У двери тёплых денников
Навоз подстилочных клоков
Дымится свежестью своей,
И стуки-постуки подков
Уверенные: из дверей
Выводят первого коня…

………………………………
 
   Отдельных книг  у поэта не выходило. Мне нечего добавить к той биографической справке, что дана в книге «Русская поэзия Китая». Названные стихи были опубликованы посмертно в  шанхайском альманахе «Врата» в 1934 («Лошадь Паллада», «Голос») и в 1935 («Маньчжурские ямбы»). 
  Настоящее имя поэта  Борис Васильевич Буткевич. Он родился в 1895 году в дворянской семье  в Уфимской губернии.  Окончил Петербургское Николаевское кавалерийское училище, служил в Пятом Александрийском гусарском полку. В 1924 году он покидает Шанхай вместе со знаменитым Сибирским кадетским корпусом, который обосновался в Сербии.  Оттуда Борис Бета подался в Европу, работал портовым грузчиком,  пастухом в Нижних Альпах, носильщиком, плавал кочегаром  в Средиземном море в  Африку и в Малую Азию, бродяжничал.  При этом он  иногда публиковался в парижских эмигрантских изданиях. Писал рассказы, роман «Голубой павлин». Умер в августе 1931 года  от туберкулёза, в нищете и одиночестве, в марсельской городской больнице.  Нина Берберова упоминает его в своих мемуарах…

………………………..
Не раз задумывался я
Уйти в далёкие края,
И в фанзе поселиться  там,
Где часты переплёты рам;
Бумага в них, а не стекло,
И канна под окном тепло.
На скользкую циновку сесть,
Свинину палочками есть
И чаем горьким запивать;
Потом курить и рисовать,
Писать на шёлке письмена —
И станет жизнь моя ясна,
Ясна, как сами письмена.

Харбин, 1923 («Маньчжурские ямбы»)




8 января 2011.