Стихи со слезой

I

Слёзы – не лучшая в мире штука,
способная стать заменителем звука,
произносимого сердцем боле,
чем умом. Ибо нас научили в школе,
что не верит гордая наша столица
слезам, текущим (хотя и редко)
по некрасивым от плача лицам,
прожигая до самого сердца жилетку.
А потом дополнением к школьной программе
я усвоил (хвала «Кинопанораме»!),
что из жанров искусств, потребляемых нами,
слезы принадлежат мелодраме,
то есть низкому жанру с привкусом фальши.
Собственный опыт учил меня дальше
тому, что слеза зачастую – лишь маска,
употребляемая, как ни грустно,
для того чтобы вызвать нежность и ласку
в ответ, и направить их в нужное русло.
То есть, если быть максимально точным,
сохраняя взгляд сквозь поэзии призму,
слеза – лишь красивая оболочка
горькой пилюли эгоцентризма.
Видимо так и должна объясниться
нелюбовь к слезам российской столицы.

II

Но я был воспитан в провинции, то есть
в странном краю, представляющем помесь
мусульманской деревни с джинсовой Европой,
воспринятой взглядом туриста (галопом).
Где формируют и быт и нравы
кинополотна одной державы,
от нас находящейся к юго-востоку,
имеющей давние тайны, традиции
и чай, вызывающий бурю восторга…
Уже догадались? Конечно, индийские.
Итак, я рос в нашем бурном мире
под знаком «Бродяги», «Любви в Кашмире»
и прочих шедевров кинопроката,
себя не чувствуя виноватым
за слёзы, пролитые совместно
с людьми, сидящими в жёстких креслах
тёмного зала, забыв о проблемах дома
и семьи: от секретаря горкома
до генсека шпаны (кто в кармане с финкой
вместе носит два фотоснимка,
даже от лепшего кореша пряча,
а ночами искренне плача);
то есть, общества по вертикали
срез социальный сидел в кинозале.
Слёзы были естественным актом
бытия, таким же, как сон, питанье
и прочие ежедневные факты,
вообще не стоящие вниманья
поэта. Так как в моей отчизне
иного не ведали стиля жизни,
чем пресловутая мелодрама.
Выражений лиц не меняя годами,
исступлённо и очень упрямо
руки заламывали дамы.
А их кавалеры рыдали страстно,
от скуки, ханжества и пуританства
видя в накале страстей избавленье…
На самом деле – лишь продолженье
этих трёх китов жизни периферийной,
не ведая сами того, творили.

III

Это потом, с переменой места
жительства и переездом в столицу,
хоть и отставную, я стал учиться
со всё возрастающим интересом
возможностям жизни иной. (Заметим
в скобках, что одной из отметин
долголетней жизни в этой столице
есть мысль об отсутствии чёткой границы
периферии в пространстве, то бишь –
думаю тем никого не озлобишь –
столица находится несколько глубже
Эрмитажа, Адмиралтейства,
места жительства или службы –
в тех краях, что зовутся душой и сердцем.
Впрочем, там и провинция, если честно.
Эта мысль не нова, но вполне уместна.)
Это потом уже, в кровь разбивая морду
я научился быть злым и гордым,
не доверять, когда под глазами слякоть,
и хохотать над глаголом «плакать».
Это потом обретал я знание
законов не жизни, но выживания
в нашем, если смотреть не шире
листа газеты, гуманном мире.
Это потом, узнав, что у розы
есть шипы, а в больницах – морги,
истину о неверии в слёзы
я наполнил смыслом простым и горьким.


IV

А тогда в провинции, в школе и дома,
постигая законы Дарвина, Ома,
узнавая, что Пушкин учился в Лицее,
я считал, как и все, слезу панацеей
от бед, обид и житейских печалей.
Поплачешь – и, вроде бы, полегчало.
Даже чувствовал, торжествуя, –
плачу, стало быть, существую!
Как ни крути, но подобные знаки детства
остаются невытравимым наследством
в душе. И, если вдруг посторонние
вскроют сейф моей горькой иронии,
они обнаружат с большим удивлением
среди безбожного нагромождения
тяжких дум и веселья беспечного
обыкновенную склянку аптечную
с этикеткой «ДЕТСКИЕ СЛЁЗЫ».
Это признанье похоже на позу.
И, если Вам нравится, – называйте
меня позёром, но не забывайте,
что отсутствие позы – лишь высшая поза…
Тем более нынче январь, морозы,
во взаимном вранье – никакого резона:
слишком холодно и бессонно.
Поэтому я на полном серьёзе
верю только в тёплые Ваши слёзы…

Январь 1985