Мороз и Солнце

Однажды на кувшинковом причале, забыв, что я – едок, а он – еда, мы с комаром лениво обсуждали мумидомА из янтаря и льда. Лакало солнце из озёрной миски не воду, а парное молоко, грядущее мерещилось неблизким, и потому болталось нам легко.

Разбрызгивая розовые слюни, комар пищал: «Конечно же, янтарь! Отсветятся сто тысяч полнолуний, а ты упырь всё тот же, что и встарь. Потомки тех, кто отрывал нещадно твои анофелесовы пяты, замрут, внимая пузырям и пятнам реликтовой нетленной красоты, ты будешь возлежать на шёлке красном в отделе раритетов и даров, а не валяться в талой луже грязной помоечным воронам на расклёв».

Так, воодушевившись не по-детски, он полетел и укусил сосну. Сосна залопотала по-немецки: «Leck mich am Arsch» (что значит «ну и ну»). Cломался хобот у жреца гламура, рассеялся мукой москитный моск – обмякшая тщедушная фигура недвижно уходила в жёлтый воск, и слышалась походка командора, и чудился валькирии полёт над камышами и недобрым бором, где вечность мухоклейкая живёт...

Потом пришла зима, и я уснула, как водится, в пропахшем тиной льду. Мне виделся сушёным Вельзевулом комарик в однокомнатном аду: он продан был кому-то на ибэе, но выброшен впоследствии долой, поскольку притворялся скарабеем, а покупатель был мужчина злой... Ему я посочувствовала скупо, но большего придумать не смогла: с куском наскипидаренного трупа какие, право, могут быть дела? А мне ещё в апреле просыпаться, ловить стрелу, отваживать стрекоз, царевича встречать, и, может статься, идти к венцу с букетом белых роз... Взовьются итальянские каприсы, в бокалах заволнуется токай, он скажет: «Я вернулся, Василиса!», а я отвечу: «Наконец-то, Кай!»