Уховёртка под божьим камнем

ДИАЛОГИ  С БАХЫТОМ  КЕНЖЕЕВЫМ

1

Дорогой Бахыт, то, что мы с вами сейчас затеваем, этот протяжённый разговор, по моему замыслу должен  вылиться в развёрнутое эссе в форме диалога о вашем творчестве. Я сразу хочу сказать, что мои суждения будут иногда  звучать   как  гипербола или оксюморон, но это для остроты разговора.  Начнём с главного, с имени.  «Что в имени тебе моём?»  Этот пушкинский вопрос хочу адресовать  и вам.  А другой замечательный поэт, тоже мной любимый, Вечеслав Казакевич, ныне проживающий в Японии, сокрушался: «Едва недружную семью/поэтов я узнал поближе/ как про фамилию свою/ вопрос немедленно услышал». Ваше имя уж ни с кем не перепутаешь. В имени человека, тем более поэта, скрыта тайнопись судьбы. Вы ощущаете связь вашего имени и судьбы?  Вы сразу стали подписывать стихи именем Бахыт Кенжеев?  Нарисуйте ваш портрет  в миниатюре (но с натуры), как иронизировал Пушкин в своём французском стихотворении на эту тему. Какова ваша родословная, мещанин ли, кочевник,  ветрены ли вы, кучерявы ли, бес ли вы в проказах?

 Ну, реальный портрет мой вряд ли кому-нибудь интересен. Я и так выкладываюсь в своих писаниях, как могу, причем стараюсь себя приукрасить - зачем же портить картину? Что до имени, то я крайне им доволен. В школе меня (по инициативе русской бабушки) звали на русский манер, однако же,  в университете я уже этого никак не допускал. Конечно, приятно быть <счастливым> (что и означает мое имя). Когда-то я получил симпатичное заочное благословение от Набокова: фамилия старшего гениального поэта в <Даре>, почти совпадает с моей (Кончеев), а младшего поэта - главного героя - зовут Федор,
 то бишь, <дар Божий> - практически имя моего отца, Шукурулла (<спасибо, Господи>). К тому же мои редчайшие инициалы совпадают с таковыми Булата Шалвовича Окуджавы. Приятно, правда? Никаким другим именем я стихов, естественно, никогда не подписывал: мне и мое нравится: Насчет ветрености не знаю. Кочевник - точно. Легкомыслен бываю до неприличия. Вот собирался новый роман писать на основе своей записной книжки (не с красивыми выражениями и наблюдениями, а с адресами и телефонами). Книжке - лет десять, красивая такая, кожаная. Масса телефонов и адресов, с каждым связана какая-то
 история. Бесценная вещь! Ну вот, вчера решил постирать свои штаны, бумажник из них вынул, а книжку - нет. И она превратилась в ворох бумажных катышков - как, видимо, и мой ненаписанный роман....

А теперь я хочу представить ваш портрет в выдержках из автобиографической повести «Трепанация черепа» Сергей Гандлевского, в которой вы   фигурируете как  один из персонажей. Индекс упоминаний вашего имени будет  равняться, пожалуй,  девяти.  «Все «Континенты» шли через Кенжеева, и до меня очередь не дошла. Он Сопровского больше любил, а меня за дурачка держал, татарчонок»,  «почти двадцать лет - вплоть до горбачёвской перестройки - ни я и никто из литераторов, знаемых, любимых или уважаемых мной, в эти Александрийские библиотеки (речь идёт о журнале «Юность». - А.Б.) носу не казал, близко к ним не подходил! Разве что Кенжеев, но у него это как-то обаятельно, непротивно получалось, потому что он даже не лёгок, а легок», «я радовался удачному очерку про Сопровского, вспоминал лучшие фразы и прикидывал, что вечером пьянки не миновать. И как ей не быть? Соберутся друзья покойного, богатей Кенжеев», «к тому времени мне уже всё нравилось, ведь мы с Кенжеевым сидели рядком и втихоря по очереди уговорили 0,7 чего-то очень крепкого»,  ну и да ладно… Одним словом, застолье как литература во все времена и во всех культурах, чего стоят только греческие симпозиумы.  Если зашла речь о бытовой стороне, то скажите,  взаимосвязаны ли у вас стиль одежды, стиль жизни и стиль в литературе? Я вижу пока только, как лёгкость общения с вами, лёгкость вашего характера отражается на вашем свободном поэтическом стиле. Не сочтите за лесть, но я неслучайно вспомнил пушкинский портрет: кучерявый, голубоглазый, невысокий, вёрткий, сентиментальный, остроумный арапчонок-сверчок и т.д. - это вы в юности?

 О нет!  Что вы! Внешне – таки был, говорят, похож на молодого Пушкина, а внутренне – ничего общего. К сожалению. Классик – веселый, свободный, лучезарно талантливый. А Кенжеев – закомплексованный, вечно влюбленный не в тех, неоднократно и неудачно женатый, озабоченный вопросами хождения на службу, насмерть перепуганный тайной полицией, постоянно ноющий на злодейку-судьбу…  (при том, что с бытовой точки зрения я вроде бы был самый из нас устроенный – съемная квартира, обилие внештатных переводческих заработков, самогонный аппарат…) Рецензент моей первой книжки, вышедшей в "Ардисе", помню, удивлялся контрасту между дисциплинированностью стиха и моей богемной, непричесанной мордой на обложке…  Зато во время московской жизни я был – в силу стечения разных обстоятельств - счастливым владельцем Настоящих Американских Джинсов. Это как сейчас… ну, не Мерседес, но уж во всяком случае подержанная Хонда. Не у всякого поэта есть. Видимо, все эти штучки необходимо было преодолеть, и, кажется, мне это удалось. Похвастаюсь: за двадцать с лишним лет я все-таки – пусть и с трудом – научился легко и весело произносить одну фразу,
 последнюю в нижеприведенном диалоге: "Девушка, будьте любезны, пятьдесят граммов водки." "Конечно! А какой? "Абсолют", "Серый гусь", "Шопен", "Русский стандарт"?" "Самой дешевой, пожалуйста."  К слову, самое смешное в том, что означенная девушка вовсе не начинает меня презирать, я замечал. Скорее, понимающе улыбается.


   Я не верю, что муза  настолько зла, чтобы держать поэта впроголодь ради виршей. Кто готовит вам хлеба? Мне представляется, что ваша муза домашняя, а не странническая, несмотря на ваши свободные перемещения по миру. В душе Вы кочевник или домосед? Где Вам приятственно бывать? Мне кажется, что из всех современных поэтов <Приглашение на обед> к Гавриилу Державину более всего уместно Вам:  кого бы Вы взяли с собой в это барское застолье, за которым так хорошо предаться разговору?

Как там у Гаврилы Романовича - "рабы не смеют и дохнуть?" Нет, я все-таки вечный московский студент. При слове "застолье" возникает скорее не щука с голубым пером, а  нехитрое угощение семидесятых годов, вареная картошка, исходящая паром, селедка и вечный салат оливье. Светлана Кекова когда-то учила меня разнице между приемом пищи (вещью физиологической) и трапезой, когда еда, при всей ее неизбежности, только сопровождает дружеское единение. Антураж застолья, несомненно, приятная, и все же второстепенная штука. Впрочем, ошибаюсь. В Монреале у меня есть друг, который, по всей видимости, представляет собой реинкарнацию русского помещика-хлебосола восемнадцатого века. Он умеет превращать застолье в настоящее искусство. Но это - редкость. Если же о кочевничестве: ну что я могу сказать? Наверное, надо смотреть на то, как складывается жизнь. Я же могу ее изменить в любой момент, но почему-то этого не делаю. Под разными предлогами катаюсь то туда, то сюда. В нынешнем году ни разу не провел на одном месте больше двух недель. С одной стороны, устаешь. С другой стороны, уже начинаешь понимать, что, видимо, подобный образ жизни на роду написан. Я еще в юности заметил, что все мои романы случались с девушками из других городов или даже стран. Наверное, о чем-то говорит и это:

Счастливчик Вы,  дорогой Бахыт, и двух недель на одном месте не усидите! Я ж чувствую себя крепостным своих отдалённых  мест… Так давайте ж завернём к Гавриилу Романовичу, а я уж по тайному умыслу своему вслед за Вами  увязаться бы хотел, хотя бы тенью. Я чувствую, что вас обоих «приголубливает»  одна муза счастья, даже имена ваши в одной строке звучат стихами: Бахыт Кенжеев, Гавриил Державин. Отсюда, из восемнадцатого века, и обзор просторней на наше отдалённое настоящее-будущее, и пророчества верней. Есть ли ещё счастливцы в истории русской поэзии? Кого Вы представляете в гостях у Державина?

Ну уж и счастливчик: Будь у меня достаточно внутренней цельности - сидел бы на месте, как Гавриил Романович в Званке, писал бы восторженные, счастливые стихи, обустраивал бы свой архив, сочинял бы комментарии к собственному творчеству:  Гавриила Романович был человек простой, едва ли не античный по мироощущению, с нерушимой системой ценностей. Служба отечеству, семейная жизнь, верность Музе - все это было в нем нерушимо, крепко, основательно. "А я поэт - и не умру!" Сравните простодушную уверенность этих строк с интеллигентским пушкинским "нет, весь я не умру:" Не знаю, с кем бы он дружил сегодня - таких людей вроде бы и не бывает больше. Во всяком случае, ничего, хотя бы отдаленно подобного оде "Бог" с тех пор не написано. Всегда завидовал его вере в глубинную справедливость миропорядка. Действительно, редкий случай счастливца в поэзии русской.

Под словом "счастье" в нашем случае я понимаю, разумеется, не бытовое благополучие, а такое состояние духа, близкое к понятию гармонии, чем блаженство.
Дух - это то, что требует восхождения, то есть усилий, может быть, сизифовых. Правда, в моём личном лексиконе оно отсутствует, и вот ваши стихи как бы возвращают  мне, лично, и само слово, и всё, что связано с ним.  Однако  под  конец жизни Гавриила Романович всё-таки  усомнился в нерушимости своего мира, приоткрыл бездны метафизического ужаса, куда и стала заваливаться  вся  русская поэзия, включая духоборца Бродского. Орфей спускается в ад...      "Река времён в своём стремлении..."  (1816)

За комплимент по поводу духа - спасибо, дорогой Саша. Правда, не то чтобы я его слишком часто употреблял в своем лексиконе. Закончим с Гаврилой Романовичем. Все-таки буду настаивать на том, что упомянутую вами гармонию мира он чувствовал как никто. Разумеется, "Цари! Я мнил, вы боги властны, никто над вами не судья, но вы, как я подобно, страстны, и так же смертны, как и я!" Но есть и неизменное утешение: "Приди, о Боже, Боже правых, и будь един царем земли!" Или еще лучше: "Сей день иль завтра умереть, Перфильев! должно нам, конечно. Почто ж терзаться и скорбеть, что смертный друг твой жил не вечно? Жизнь есть небес мгновенный дар. Устрой ее себе к покою, и с чистою своей душою благословляй судеб удар!" Уверен, что если бы Гавриле Романовичу удалось завершить свою "Грифельную оду", он закончил бы ее на космической, а, следовательно, и оптимистической ноте. Это высокое чувство мировой гармонии, превышающей своими масштабами единичную судьбу стихотворца, уже не воспроизвести, как не получится повторить древнюю греческую скульптуру:



Готова чистая рубаха.
Вздохну, умоюсь, кроткий вид
приму, чтоб тихо слушать Баха,
поскольку сам зовусь Бахыт.
Ты скажешь - что за скучный случай!
Но жарко возразит поэт,
что в мире сумрачных созвучий
случайных совпадений нет.
Зоил! Не попадает в лузу
твой жар дубовый, извини!
Его торжественная муза
моей, замурзанной, сродни.
Пускай в тумане дремлет пьяном
осиротевшая душа,
но с Иоганном Себастьяном
мы вечно будем кореша.

Узнаёте, Бахыт, ваши стихи?  Если предаться шутливому литературоведению, то обнаружится ваше прямое сродство с державинской музой. В "Привратнике" Гавриил Романович признаётся: "Мой дед мурза", что означает татарский князёк, а то и чумичка.

Ну-ну, Сашенька. Мы не татары, а казахи. "Дьявольская разница", как говорил Пушкин. Мы с русскими не воевали никогда, да и жили на отшибе: Хотя, впрочем, я сам только что заметил слово "замурзанный" в этом стихотворении, почти прямую отсылку к предку Державина:

Так что, боюсь, так просто из-за державинского застолья нам не выбраться, раз засели, пока не отведаем его терпкого напитка да хмельной браги.

Сядь, Державин, развалися, -
ты у  нас хитрее лиса,
и татарского кумыса
твой початок не прокис  -

Так обращается к сановному вельможе без всякого почтения  Мандельштам, который  спустя  столетие после набросков оды "На тленность", а точнее в 1922 году,  когда сбылись пророчества, отважился взвалить на себя  эту   тему в  "Грифельной оде". Кажется,    эта тема должна  бы стучаться в дверь русской поэзии раз в сто лет для переосмысления. 2016-й год близится, и чья-то  муза уже учит язык сумрачных созвучий...


Река времён в своём стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остаётся
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрётся
И общей не уйдёт судьбы.


Ох, не знаю: Если доживу, сам попробую, раз вы мне подсказываете: Всегда
приятно потусоваться в компании великих. С другой стороны, непонятно, куда
развивать эту линию дальше. Мандельштам в своей "Грифельной оде" как бы
возразил Державину на его уныние, провозгласив, в сущности, что русский язык
и русская поэзия - самодостаточные основания для некоего оптимизма. Что,
может быть, смысл "реки времен" заключается как раз в том, чтобы течь,
попутно вынося на берег поэтические шедевры, сочетающие "с подковой -
перстень". Поэзия, голос - ключ к смыслу жизни. "Мы только с голоса поймем,
что там царапалось, боролось, и черствый грифель поведем туда, куда укажет
голос:" Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг Свинцовой палочкой молочной,
Здесь созревает черновик Учеников воды проточной:" Трудно добавить что-то к
этому шедевру.  Но если найдутся желающие - с наслаждением ознакомлюсь.


Каждый из поэтов росских, кажется, застрял в своём личном кругу из девяти  дантовых. Собственно, поэзия - это крутые спуски и падения,  подъёмы  и взлёты,  в отличие от  прозы, у которой  только недостижимая монотонная линия горизонта на поверхности, то есть линейность, история.  Правильно ли я понимаю, что ваше обращение к вольной прозе ("Из книги счастья") - это  своего рода выход на некое высокогорное плато под названием "равноденствие духа", к чему, возможно, и надо стремиться?

С прозой я давно заигрываю. Уже лет тридцать, должно быть. Пора признаться себе, что правильный прозаик из меня не получился и вряд ли получится. Записная книжка с подслушанными сочными выражениями, повороты сюжета, диалоги, душевная эволюция придуманных персонажей - всего этого я, очевидно, не умею. Прозаик все-таки должен быть куда крепче укоренен в обычном, вещественном мире, понимать самоценность существования - то самое, в чем поэт постоянно готов усомниться. Вчера слушал американского поэта Давида Лимана. Он говорил, что стихи подобны танцу, а проза - бегу, иной раз и марафонскому. Сочиненная мною "вольная проза" - это скорее попытка стайерского бега (вещь маленькая) средствами танца.  Я не оригинален - Саша Соколов, Юрий Милославский, Венедикт Ерофеев, а ныне во многом Михаил Шишкин дают прекрасные примеры такого искусства. Равноденствия духа она не прибавляет, увы.


Хоть имя Давида Лимана мне не знакомо, но   мы мыслим на удивление почти в унисон:  «Танец - лучшая форма стихотворения». Понятна мне  и метафора бега, как  несостоявшемуся  чемпиону по лёгкой атлетике на классических дистанциях. Как раз ваша проза, я имею в виду роман «Из книги счастья» («Новый мир»№11, 2007, №6, 2008), мне больше напоминает танец-волхвование, у него не горизонтальная  перспектива, а вертикальная. Она над пространством и над временем. Скорее, это полёт стрекозы - большеглазой, вёрткой. Если бы рисовал ваш  шарж, то изобразил бы стрекозу с взъерошенной головой Бахыта. Столько увидеть  в деталях вещей, исчезнувших из нашего советского быта! Действительно нужно обладать офсетным зрением, завидной памятливостью. Но всё-таки, думаю,  это дар художественного воскрешения. Каждая вещь, описанная вами, наполняется душой, механизмы оживают, и всё это без поэтических ухищрений и фокусов. А в этом и есть смысл, в присутствии которого ощущаешь гармонию, то есть всё тоже счастье. Не одиноко ли вам на  постмодернистском поле?


Опять же, спасибо за похвалу. Еще как одиноко. Модернизм - вещь славная. Всякий большой художник - модернист, поскольку разрабатывает новые инструменты выражения красоты и гармонии. Я об этом писал в первой части нового романа. Беда в том, что сказать зачастую оказывается нечего. Искусство - занятие нелегкое, изнуряющее. Иных писателей хватало на одну-две гениальных книги, а потом они, навсегда утомившиеся этим прорывом, навсегда замолкали. Но даже и этого, сравнительно небольшого участка осмысления жизни хватало на то, чтобы они заслужили любовь и уважение потомков.

Наш разговор  проходит в    молчаливом присутствии читателя. Вы месяц назад  выступали в Монреале, во Владивостоке,  Москва, вот вчера Венеция. Где ещё? Какой он ваш читатель в разных пределах?

В основном русский читатель, конечно. Правда, хлопотами друзей венецианское
чтение было двуязычное, и я обрадовался, что местный житель тоже
присутствовал. Во времена повышенного интереса к России имелся еще один круг
читателей - слависты. Сейчас их стало гораздо меньше, зато заметно
прибавилось соотечественников, живущих за рубежом. Впрочем, читателей и
слушателей всегда немного.

Когда вы пишете - стихи или прозу - кто ваш адресат? Как вы его  представляете в момент сочинительства?


В момент сочинительства, кажется, читатель отсутствует. Однако готовой
вещью, конечно же, хочется поделиться, не в последнюю очередь для того,
чтобы получить подтверждение ее предположительной гениальности. Года два
назад я увлекся "Живым журналом" - эдаким общедоступным сетевым дневником,
где многие мои знакомые размещают стихи сразу после написания. Увы, довольно
скоро наступило разочарование. Во-первых, нехорошо, когда стихи на страничке
окружены рекламой сетевой торговли валютой и запчастей к иномаркам.
Во-вторых, чтение поэзии - занятие целомудренное. Легкая доступность
размещаемого в сети как-то обесценивает стихи, что ли.  И, наконец, довольно
часто на хвост барду наступают сетевые хамы, которые снабжают прочитанное
невежливыми замечаниями. Нет-нет, стихи надо читать на бумаге или слушать в
авторском исполнении. Какое событие - поход на концерт! Запоминается на
годы. А та же музыка из радиоприемника или проигрывателя?

Есть ли у вас читатель идеальный?

Конечно, есть. Это человек начитанный, внимательный, с открытым сердцем,
которому я могу доверять. Могу похвастаться, что несколько идеальных
читателей у меня имеется. А больше и не нужно.

Читая ваш роман "Из книги счастья", я чувствую по интонации, что он обращён к
сыну, я бы сказал,  такой отцовский роман, это в первой книге "Что есть  красота", и потому она теплее и добрее, нежели две последующие "Обрезание пасынков" и "Сципион и Летиция", в которых эта связь с сыном утрачивается... Вот почему мне кажется существенным название: не "Книга счастья", а "Из...". Извлечение мгновений счастья из некого страшного содержания "социалистического реализма". Да и сам структурный принцип  романа - коробочка в коробочке - подсказывает (эффект ожидания), что  это счастье должно быть обнаружено в последней коробочке, и это при том, что каждая из книг самостоятельна, и в то же время состоят в свободном единстве -  как свободные радикалы. Кстати говоря, эффект нарушенного ожидания производит впечатление не меньшее.


Боюсь, что некоторых читателей постигнет разочарование, когда они прочтут
всю книгу. Вы правы, Саша, детское счастье первой части - почти безусловное.
Там не только предметы многолетней давности, но еще и любовь, счастливая
семья. Но ведь и Адам с Евой в раю не испытывали ничего, кроме блаженства.
Стоило им захотеть стать взрослыми, как наступила расплата. Мне кажется, что
народ российский в 20 веке нес на себе проклятие, которого до сих пор не
искупил. Это, в сущности, одна из тем моего романа, хотя напрямую об этом не
говорится. Никак иначе не могу понять, почему у нас, например, число убийств
на душу населения в пять раз больше, чем в США: и в пятнадцать раз больше,
чем в Канаде:


 "… центростремительное детство -  не сбывшееся, но обещанное…" Так, да? Если детство - рай, то вся оставшаяся жизнь - изгнание из рая. Можно ли этой строкой из вашего стихотворения обозначить лейтмотив вашего романа?

Ага. Правда, к этому надо добавить российскую тему. "Проклятие", о котором я только что говорил, быть может, слово слишком высокое. И, тем не менее, ну почему нам так не везет?

Всё-таки вся поэзия - это одна сплошная жалоба,   ночные мысли о жизни, смерти и бессмертии по Эдварду Юнгу и прочим.  И в собеседники  годится всякий, кто подвернётся под руку, не правда ли?

"…и всхлипывает, и наконец-то
спит, утомившийся от хмеля, от
чернеющих во тьме предметов,
и под подушкой - T.S.Eliot,
несчастнейший из всех поэтов".

За что вы, Бахыт, так обездолили поэта?

Ну-ну, Саша. Он сам себя обездолил. Более безысходного поэта я, честно говоря, не знаю. Помните, как он в завещании запретил издавать свои книги массовыми тиражами? Кстати, своей любовью к Элиоту я, несомненно, обязан гениальным переводам Андрея Смирнова.

Упоминание английского поэта-постмодерниста, заново открывшего английских
 поэтов-метафизиков 17 века, мне кажется не случайным, как бы служит отсылкой  к той эпохе и комплексу поэтический  идей, отозвавшихся в поэзии 20 века. ( Кстати говоря, первое упоминание  о поэтах-метафизиках в русской печати  произошло в 1762 году в журнале "Полезное увеселение" под названием  "О стихотворстве", уж мимо глаз-то Державина эта статья не должна была бы пройти!)

Тут беда. На мой взгляд, поэзия все же непереводима. Я имею в виду не только - и не столько - непереводимость слов, сколько непереводимость поэтического сознания. (К прозе это относится в гораздо, гораздо меньшей степени). Всю жизнь мучаюсь совестью оттого, что иностранные стихи, за небольшими исключениями, воспринимаю как бы вчуже. К исключениям относится тот же Элиот, немецкие романтики в гениальных переводах Жуковского, может быть, Рильке, отчасти японцы. Говорят, что одна из главных заслуг Бродского - пересадка англоязычной поэзии на российскую почву. Завидую, откровенно завидую. У меня, к сожалению, нет непременной потребности читать зарубежных поэтов. Свои гораздо ближе, и освоить их наследие - уже почти непосильная задача. Конечно, я не столь невежествен. Кое-что читал и даже усвоил. Но моих иностранных языков не хватает на чтение стихов в оригинале. Между тем едва ли не 99 процентов переводов пишутся полумертвым, выморочным, придуманным русским языком. Вот и получается, что живу в своей собственной резервации. Впрочем, не жалуюсь. Русская поэзия достаточно богата, на мой век хватит. Простой пример: вряд ли
правоверный мусульманин комплексует оттого, что не читал Библии или Бхагавадгиты.

Ваше стихотворение "Умрёшь  и всё начнётся заново, фонарь, аптека…", кроме Блока,  отсылает сразу и к пушкинским "Стихам, сочинённым ночью во время бессонницы",  и к  "Шепоткам бессмертия"  ("Whispers of  Immortality") Элиота, как бы сплавляя эпохи.  Какое место занимал в вашем чтении этот круг английских поэтов?

Очень скромное, по причинам, только что изложенным. Тут, впрочем, стоит коснуться совсем иной темы. Есть два вида чтения. Один - для повышения культурного уровня и получения эстетического удовольствия. Что ж! Я и впрямь раз в два года перечитываю "Графа Монте-Кристо", а также не пропускаю ни одного романа Акунина. Другой вид чтения переворачивает и преображает читателя. Понятно, что для этого бывает довольно одного стихотворения, одного рассказа, иной раз - двух строк. Но и предаваться такому чтению часто - не получается. Правда, возможно, я пытаюсь таким образом оправдать свою умственную лень:

 Позвольте привлечь для контекста к нашему разговору стихи 1995 года Сергея Гандлевского, тоже на тему «ночных мыслей». К сожалению, я мало общался с ним  (больше пил) в его приезд во Владивосток:

Когда я жил на этом свете
И этим воздухом дышал,
И совершал поступки эти,
Другие, нет, не совершал;
Когда помалкивал и вякал,
Мотал и запасался впрок,
Храбрился, зубоскалил, плакал -
И ничего не уберёг;
И вот теперь, когда я умер
И превратился в вещество,
Никто - ни Кьеркегор, ни Бубер -
Не объяснил мне, для чего,
С какой - не растолкует - стати,
И то сказать, с какой-такой
Я жил и в собственной кровати
Садился вдруг во тьме ночной.

И вправду вы говорите,  к чему нам немецкие романтики, английские романтики, а давайте пригласим за наше державинское застолье  Дмитрия Веневитинова — даровитый юноша, умница  — кто его сейчас вспомнит из нынешних?  — с его ранней смертью — ох уж эти незадачливые романтики, умирающие  рано, Новалис в 29, Китс в 26, и вот Веневитинов в 22 года — мне кажется, что между Тютчевым, мятежным,  и Лермонтовым, инфернальным, в его лице утрачена иная, крепкая,  ветвь  русской поэтической философии, не рассудочная,    она так и не укрепилась, засохла,  может быть, в поздних стихах Заболоцкого дала рост...  А кто бы мог из поэтов за ней поухаживать сейчас, тоже не вижу никого. Может, вы, Бахыт? И что для вас — жизнь и поэзия одно? Я, кстати, этим августом в связи с известными событиями перечитал грузинских романтиков в потоке всей грузинской  поэзии от начала, Николоз Бараташвили умер в 28 лет… «Цвет небесный, синий цвет,/ Полюбил я с малых лет./ В детстве он мне означал / Синеву иных начал».  Ведь это ваш любимый цвет, Бахыт, а ещё Сопровского. «И теперь, когда достиг/ Я вершины дней своих, / В жертву остальным цветам / Голубого не отдам. / Он прекрасен без прикрас./ Этот цвет любимых глаз./ Этот взгляд бездонный твой,/ Напоённый синевой. / Это цвет моей мечты. / Это краска высоты,/ В этот голубой раствор/ Погружён земной простор./ Этот лёгкий переход/ В неизвестность от забот/ И от плачущих родных/ На похоронах моих./ Этот синий негустой/ Иней над моей плитой./ Этот сизый зимний дым/ Мглы над именем моим» (1841).  Какое «постмодерновое» стихотворение способно так высказаться?  Пожалуй, только Аполлон Григорьев проявил заботу о ростке русской поэзии:  «Лишь в сердце истина; где нет живого чувства, / Там правды нет и жизни нет…»

Дивные стихи Бараташвили, Саша, просто дивные.  Вы, правда, лукаво не назвали Бориса Леонидовича в качестве переводчика, ну, Бог с вами, я только восстанавливаю справедливость. Веневитинова жалко  (кстати, моя жена Лаура Бераха, ныне завкафедрой МакГилльского университета в Монреале, писала про него диссертацию, а я ей помогал), чистый был, прекрасный поэт, тонкий, вдумчивый, но все-таки  уж слишком рано нас покинул, не успев развиться. Вы говорите: жизнь и поэзия – одно. Конечно нет, во всяком случае, для вашего покорного. Да, поэзия требует, чтобы жизнь подчинялась определенным  правилам. Был детский рассказ в мое время, пусть простит мне автор, что не  помню его фамилии. Фея обещает мальчику, что выполнит все его желания, если за один день он совершит три бескорыстных добрых поступка. Мальчик лезет из кожи вон, переводит старушек через улицы, колет кому-то дрова, и после третьего доброго поступка вдруг обнаруживает, что фея не торопится с исполнением желаний. Соответственно, задает ей разгневанный вопрос. Та разумно отвечает, что ежели мальчик рассчитывал на ее благосклонность, то его добрые поступки уже не бескорыстны… Повторю мысль из собственного романа: поэт как человек ничем от других не отличается. Попробуй только нарочно строить жизнь, чтобы стишки сочинялись! Очень паршивые получатся произведения.   

Весьма любопытно было бы ознакомиться с работой Лауры Бераха о Дмитрии Веневитинове. И как приятно осознавать, что я попал в точку ваших интересов. Чем же он (интерес) был продиктован? Наверняка вы знакомы  с  переводом Михаила Дудина стихов Николоза Бараташвили.  Наверняка вы держали в руках  синий томик поэта его переводов, изданный  в Ленинграде в 1972 году. 

Синий цвет, небесный цвет,
Неба синего привет,
Первозданный, неземной
С детства светит надо мной.

И теперь, когда остыл
Сердца опытного пыл,
В верности пред синевой
Отвергаю цвет иной.

Я в глазах любви лювлю
Синь, которую люблю,
Светлым облаком чудес
В мир сошедшую с небес.

И мечту земных забот
Синь заветная зовёт,
Чтоб любовь сияла там
С синим светом пополам.

Вместо слёз родных - на прах
На моих похоронах
Неба синего роса
На мои сойдёт глаза.

Жизнь, сгоревшую дотла,
Жертвенная скроет мгла.
И оставит лёгкий след
В синем небе синий цвет.

Кстати, у Цветкова этот  цвет имеет символический оттенок. «Я завещаю речь, голубоокий свет/ В краю, где сон и явь меняются местами /И выверен итог в столбцах житейских смет», «Мы затмевали боль и радость/ Дорожной пылью голубой», «Глина многолетнего замеса, /Синевы неутолимый плач».  Тогда, в середине семидесятых,  ещё не пахло постмодернистской эстетикой, а  скепсис, если и пробивал дорогу в стихах, то уж точно не по поводу поэзии, а по адресу  советской власти, социалистического реализма, одним словом,  совдепии. Романтику шестидесятых, скажем, песен  Булата Окуджавы,  отрезвляла горькая ирония песен Александра Галича (кстати, исполнявшего цикл "Читая Блока") и Владимира Высоцкого.  Предполагаю, что  распад советской эстетики должен был бы отразиться  на умонастроении  поэтов из «Московского времени», на их поисках своей поэтики. Я почему вспомнил Дмитрий Владимировича Веневитинова? Встретил  его строки «И с хладной жизнью сочетал/ Души горячей сновиденья» из «Послания к Рожалину».  И мне подумалось: вот формула нашлась, хоть и старомодно звучит, зато точно описывает именно кенжеевскую поэзию из всех  собратьев по  его московскому цеху. Не подумайте, ради Бога, что я пытаюсь привязать вас к тому или иному поэту,  а то ещё хуже к осмеянному кому ни лень романтизму, милый моему сердцу. Просто, на мой взгляд,  действует закон соответствий.  Процитирую ваши стихи. Какого они года, кстати?

Каждому веку нужен родной язык,
каждому сердцу, дереву и ножу
нужен родной язык чистоты слезы -
так я скажу, и слово свое сдержу.
 
Так я скажу, и молча, босой, пройду
неплодородной, облачною страной
чтобы вменить в вину своему труду
ставший громоздким камнем язык родной.
 
С улицы инвалид ухом к стеклу приник.
Всякому горлу больно, всякий слезится глаз
если ветшает век, и его родник
пересыхает, не утешая нас.
 
Камни сотрут подошву, молодость отберут,
чтоб из воды поющий тростник возрос,
чтобы под старость мог оправдать свой труд
неутолимым кружевом камнетес. 
 
Что ж - отдирая корку со сжатых губ,
превозмогая ложь, и в ушах нарыв,
каждому небу - если уж век не люб -
проговорись, забытое повторив
 
на языке родном, потому что вновь
в каждом живом предутренний сон глубок,
чтобы сливались ненависть и любовь
в узком твоем зрачке в золотой клубок


Это не романтизм, милый Саша, нет. Ну что вы! Романтизм (и юный Веневитинов) противопоставляет жестокий мир нежной душе Поэта. И хотя нам, Поэтам, безумно хотелось бы именно так себя позиционировать, с определенных пор это стало смешно. Поставим мысленный эксперимент: вот некая планета, на которой все пишут стихи, рисуют картины и сочиняют симфонии. Эдакий парадиз между Тигром и Евфратом. Никто никого не обижает, никто никому не завидует. На работу ходить не надо. И что? И какие поэтические проблемы решит такой парадиз, из которого никуда не делись ни любовь, ни смерть, ни старость? Нет, противопоставлять себя обществу давно стало дурным тоном (если общество, правда, равновесное, т.е. без тоталитарных закидонов). Противопоставлять себя мирозданию – другое дело. Но до этого романтики не поднимались, за что и были Козьмой Прутковым беспощадно осмеяны. "Когда в толпе ты видишь человека, который наг (вариант – на коем фрак), чей лоб мрачней туманного Казбека, неровен шаг…" "с кого толпа венец его лавровый в безумьи рвет..." и так далее.   


   Думаю, что Дмитрий  Веневитинов подписался бы под мыслью его друга по философскому кружку  Владимира Одоевского, которую я нахожу и поэтической и очень «восточной»: «…не один я в мире, и не безответен я пред моими собратьями - кто бы они ни были: друг, товарищ, любимая женщина, соплеменник, человек с другого полушария. - То, что я творю, - волею или неволею приемлется ими; не умирает сотворённое мною, но живёт в других жизнию бесконечною. Мысль, которую я посеял сегодня, взойдёт завтра, через год, через тысячу лет; я привёл в колебание одну струну, оно не исчезнет, но отзовётся в других струнах гармоническим гласовным отданием» (1867). Эта мысль поэтическая, а значит и  мировоззренческая, представляющая мир и как единый  живой организм. Вам она близка или находится за пределами ваших стилистических и эстетических дефиниций?

По-моему, Сашенька, вы задаете мне риторический вопрос, или даже, как говорится в Уголовно-процессуальном кодексе, наводящий. Мне остается вместо ответа только поблагодарить вас за то, что вы меня познакомили с этой трогательным и совершенно бесспорным определением задач творчества – да и не только его. Любая достойная жизнь рано или поздно «отзывается в других струнах»…  Правда,  непонятно, как и когда. Но знаете, я время от времени вижу в интернете, как неизвестные мне читатели размещают у себя в блогах мои стихи – поделиться с друзьями. И – сияю от удовольствия,  вызванного, честное слово, не тщеславием, а чем-то иным, имеющим отношение к мыслям Одоевского…

   Ага, риторический, но с умыслом,  я вас застукал с   моей любимой философией. Философия для меня род поэзии…



2

    Как-то стало модным сейчас избавляться от книг. Не только граждане избавляются от домашних библиотек, но и ликвидируются городские библиотеки. Например, во Владивостоке закрылась крупнейшая библиотека им. Фадеева, под боком у мэрии. От книг избавлялись варварски - отвезли несколько самосвалов на свалку, пока мы  с вами предавались рассуждениям.  Я подобрал несколько поэтических «совписовских» книженций  авторов эпохи вашего поэтического возмужания. Мне интересен контекст того времени вашего окружения, чтобы понять ваш поэтический вектор.  Кто-нибудь из перечисленных авторов запомнился вам из того времени? Игорь Шкляревский «Фортуна», 1968, Пётр Вегин «Винтовая лестница», 1968, Юрий Смирнов «Знаки», 1980, Наталья Галкина «Горожанка», 1974,  Станислав Куняев «Свиток», 1976, Леонид Лавров «Из трёх книг», 1966, Натан Злотников «Забытая  музыка», 1974.
 
 Избавляться от библиотек, наследия богопротивного режима, хорошо. Не огорчайтесь, Саша. Выбрасывая свою библиотеку, частное лицо освобождает место для нового плазменного телевизора и стереосистемы, избавляется от пыли и ненужных книг, написанных верными слугами безбожного Коммунизма. На уровне общества: в помещении вашей библиотеки имени сталинского сатрапа Фадеева рано или поздно откроется казино или публичный дом, на радость желающим воспользоваться соответствующими услугами. Обратитесь к урокам истории: сколько церквей сожгли и разорили большевики! И с каким умопомрачительным результатом!  Сколько появилось овощехранилищ и мастерских по ремонту велосипедов "Орлёнок"! Как быстро мы обогнали бездуховную Америку  по производству автомобилей "Жигули" и комсомольских значков!   Ничего нет нового под солнцем…

  Что поделать, русская культура сейчас последнее звено в пищевой цепочке  современного криминально-олигархического капитализма эпохи первоначального накопления капитала…

  Мне занятно было прочесть список спасенных вами книг – семь поэтов, из которых я читал четырех. От подробных комментариев воздержусь: я, смею надеяться, не из тех, кто ради самоутверждения готов плясать на могилах отцов. Тогдашние авторы "книженций" тоже старались, как могли. Тот же Натан Злотников, например, будучи редактором отдела поэзии журнала "Юность", меня, изгоя и безумца, однажды напечатал – как, впрочем, и Цветкова.  И что теперь сводить счеты? И зачем? Нет-нет, злоба у меня есть только на мерзавцев от словесности, но и тут не стану называть имен. Прошло, и  быльем поросло…


Бахыт, у меня сохранилось немало ксерокопий ваших стихов, опубликованных в разных журналах в  90-х годах. И вот я наталкиваюсь на статью редактора поэтического альманаха  "Арион" Алексея Алёхина "Из века в век" (Субъективные заметки о десятилетии русской поэзии),  "Вопросы литературы" №4, 2004. В его списке поэтов ни словом, ни пол даже словом не сказано о вашем творчестве. С чем это связано?   С тем ли, что идея гармонии и красоты перестала быть востребованной поэтами, ушла на периферию литературы и духа?

Ну что мне сказать, дорогой Саша? No comment? Или пожаловаться на недостаточное признание? Шучу. Я не менее тщеславен, чем любой нормальный человек. Остается утешаться тем, что мой любимый Тютчев и не менее любимый Баратынский были полностью выведены из литературного обихода на несколько десятилетий. У эпохи были другие кумиры. Полагаю, им было крайне обидно. Мне хочется надеяться, что я, как и мои учителя, работаю для вечности (той самой, которую Мандельштам уподоблял морскому песку). Это достаточная награда.


У меня на языке уже давно вертится ещё одно имя, вами не упомянутое, но мне кажется, что в вашей эстетике оно должно занимать определённое место,  я тоже его  пока придерживаю. Так или иначе, наш разговор "куролесит" вокруг идеи красоты и гармонии. Первая книга вашего романа "Из книги счастья" называется знаменательно: "Что есть красота?" (почему-то это название выпало из журнальной публикации). Не припомню другого автора в современной  - пребывающей в постсоветском нигилизме - поэзии, который  так смело поднял   бы этот вопрос, съеденный и обглоданный постмодернистской эстетикой. (Кто вам созвучен?).

Название первой части вовсе не исчезало из публикации - просто на момент публикации его еще не было. И это лишний раз свидетельствует о сложности вопроса, простите за канцеляризмы. То есть, даже
поставить его нелегко, а уж отвечают на него, видимо, не мыслями и словами, а всей жизнью, ну еще разве творчеством. Постмодернист вообще оставляют его за скобками. Какая к чертовой матери красота? - как бы восклицает он. - Мир порою забавен, чаще несправедлив и страшен. Я, автор, царь этого мира, и хочу поделиться с вами своей на него кровной обидой, ибо королевство мне досталось крайне захудалое.  Чаще всего получается неинтересно. Что до красоты, она же гармония, написал же Сергей Гандлевский: Поэт глядит в холодное окно. Гармония, как это ни смешно, вот цель его,
точнее, идеал. Что выиграл он, что он проиграл? Но это разве в картах и лото есть выигрыш и проигрыш. Ни то изящные материи, ни се. Скорее розыгрыш. И это все? Еще не все. Ценить свою беду, найти вверху любимую звезду, испарину труда стереть со лба и сообщить кому-то: <Не судьба>. Написал же Александр Сопровский свой близкий к гениальности опыт о "Книге Иова", где объясняет, что красота Господнего мира оправдывает даже страдания несчастного патриарха. В упоминавшемся романе я писал "о редкости гармонии и мучительной сложности ее постижения. Жизнь в целом вряд ли прекрасна; мы способны умиляться ее светящимся проявлениям, отчаиваться от чернеющих, словно крыло мертвого ворона на свежем снегу, но подлинный ее смысл, боюсь, навсегда останется  неуловимым". И все же, по моему глубокому убеждению, он существует.

Имя это не раз произносится вами в стихах в иронических коннотациях, что вовсе, на мой взгляд, не выражает вашего подлинного отношения к нему -  тому, кто плевал на Московский Университет, остановив извозчика.  Помните ваши строки из последней книги "Крепостной остывающих мест":

Давно ли, школьною тетрадкою утешен, наизусть со сна
ты пел вполголоса несладкие стихи майора Шеншина?

 Это же он, "прижимистый Фет", требовал: "Дайте нам прежде всего в поэте его зоркость в отношении к красоте".  Поэт, особенно русский,  не может согласиться с тем, что красота небытийна,  что  она  вполне может обойтись и без его отношения к ней, и тут возникает драма и разлад в лире,  утрата гармонии, мятежность духа (Тютчев, Боратынский). 

Тут возражу. Великий Фет по сравнению с названными вами современниками все-таки, на мой взгляд, немножко слишком благостен. Слишком многое у него остается в "прозе
Шеншина", засим стихи его именно "пленительны". Опять процитирую себя, точнее, моего трагически погибшего героя: ":как смысл жизни заключен в самом ее течении, так и гармония возникает из самого существования поэтической речи. <:>  Если речь о боли и ужасе, об отчаянии, то она именно заговаривает эти состояния, воплощает их в Слово, подобное заклинанию или молитве. "Поплачь, поплачь, полегче будет", - говорим мы
близким в самые тяжелые минуты. Трагическая поэзия - именно такой очищающий плач: О Господи!.. и это пережить: И сердце на клочки не разорвалось:" Венера Милосская - несомненное воплощение красоты, но не в большей степени, чем Лаокоон и его сыновья. И это не говоря о Богоматери с Младенцем - сколь ни прекрасна юная Мария, мы не можем забыть о том, какая судьба уготована Ее Сыну.

 В каждой культуре, у каждой эпохи свой рецепт гармонии и свой канон красоты - для этого нужен  человеческий быт и человеческое бытие. Хорошо, что вы упомянули японцев (средневековых),  для которых здешняя красота вещей не вступает в противоречие с красотой вне бытия, вне человека.   И у Фета это чувствование сплошь и рядом  обнаруживается в стихах: «Только песне нужна красота, красоте же песен не надо».

Ловлю вас на слове, Саша. Именно это и мешает мне в его наследии (хотя есть и многочисленные исключения). Со старыми  японцами проще - они отделены от нас огромным временем и пространством, они все-таки экзотичны для русского читателя. В связи с этим им как бы больше позволяется, чем тому же Фету, которого я все-таки воспринимаю почти как современника:

Тут уместно вспомнить ваше стихотворение из книги "Невидимые"  с такими строками:

Вот и мы, дружок, должно быть, могли бы петь во сне, о будущем не говорить,
вдвоём разделывать снулую рыбу, клейкий рис в горшочке варить,
под куполом в звёздный горошек насвистывать славный мотив,
да зелёный чаёк из фарфоровых плошек прихлёбывать, ноги скрестив.
Дальний путь, сад камней, золотые хлопоты - неужели ты думаешь я о Японии?
Нет - я о зависти к чужому опыту, ревности к чужой гармонии.

Японцам удобно не думать о будущем, у них в языке это грамматическое  время выражается как "настоящее-будущее", то есть настоящее, оно же и будущее...  Потому, видимо, и смерть у них как продолжение настоящего...

Тут вам, Саша, все карты в руки, как специалисту. Знаете, у меня дома хранится изрядная коллекция подаренных в разное время авторучек и блокнотов. И вот уже лет двадцать я мечтаю расстаться с компьютером - во всяком случае, в области стихосложения - и вернуться к доброй рукописной традиции. Ничего не выходит. Почти у всех блокнотов использована первая страница, почти каждую ручку я испробовал, восхищаясь качеством письма (есть среди них и перьевые, есть с лиловыми - моими любимыми - чернилами, флакончик которых постоянно присутствует на письменном столе).   Чего уж говорить
о туши, рисовой бумаге, уроках каллиграфии! Что говорить о чайной церемонии, если с утра мне достаточно часто бывает лень сварить кофе (без коего я, как многие, не жилец), и я довольствуюсь
торопливым и гадким растворимым! Если же серьезно, то дисциплина духа, характерная для старой японской культуры, современным человеком, конечно же, невозвратно утрачена. Полноценная танка подразумевает готовность с достойной улыбкой вспарывать себе живот, обиталище души, за сёгуна, а я этого никак бы не сумел. То же относится и ко многим другим традиционным цивилизациям. Учиться каким-то сторонам жизни у них можно, рассматривать, как образец, было бы смешно. (Хотя, опять же, могут существовать и исключения, вероятно). Я вообще полагаю, что наша жизнь в чем-то страшнее, чем в былые века. Мы, по крайней мере в развитых странах, отвоевали у природы долгую жизнь, сытость, "все удобства", возможность путешествовать в самые отдаленные уголки мира, развлечения, о которых не могли и мечтать наши предки. Успехи в области развития духа, однако, куда скромнее. Иные даже считают, что мы регрессируем (с чем я, впрочем, не согласен).   Но этот конфликт - между развитием и традиционным, регулируемым обществом с его незыблемыми ценностями - пожалуй, вечен:

Бахыт, у вас, по-моему, нет стихотворения, в котором был дан коллективный портрет поэтического цеха     "Московское время". Сколько вас и в каких отношениях вы пребываете по сию пору? 

Наш кружок был довольно обширен. Основателями его были, как известно, Александр Сопровский, Сергей Гандлевский, Александр Казинцев да ваш покорный слуга; почти сразу присоединились к нему Алексей Цветков, Виталий Дмитриев, Татьяна Полетаева. Саша Сопровский погиб 15 лет назад, в Москве только что вышел, наконец, объемистый том его стихов, очерков и писем. Остальные, слава Богу, живы-здоровы, хотя и раскиданы по свету. Правда, с Казинцевым я потерял связь уже очень давно, и с некоторым изумлением отношусь к его нынешним почвенническим взглядам. Со всеми остальными я по-прежнему дружен.

Вы умеете одним словом черкнуть точную характеристику русским поэтам:   "Ну и Брюсов с тобой!",     "глядит из ада робкий Боратынский", "ехидный Лермонтов", «Ах, Пушкин, ах обманщик ловкий», "прижимистый Фет", "Расстроенный Блок", "Лишь Державин бессмертен и Лермонтов тож", "честный Слуцкий и мудрый Сельвинский",    "Георгия Иванова листая на сон грядущий, грустного враля", "Чистит Розанов грязь под ногтями", "Ну что, мой друг Кибиров, не стану я с тобою состязаться, мешая сантименты с честным гневом по адресу безбожного режима",  "Зарифмованным голосом мглистым несравненная Анна Горенко шлёт проклятья империалистам"... Не могли бы вы так же сказать о каждом из вашего цеха.

У меня немало посвящений друзьям-поэтам. Процитирую восемь строчек, которые относятся к ним всем:

Но легче мне: я знаю слово <мы>.

Немного нас, лепечущих и пьющих,

с копьем неповоротливым из тьмы

на всадников безглазых восстающих -

и не трудней освоить нашу речь,

ее напор, зернистый и соборный,

чем земляное яблоко испечь

в летучем пепле жизни беспризорной.



Мне вообще-то было бы любопытно проследить черты цеховой поэтики. Стояла ли перед вами всеми такая задача? Была ли  попытка хотя бы?

Я и сам об этом много думал. Дело в том, что никаких манифестов у нас не было, никакой четко определенной общей творческой позиции - тоже. Был умный и мрачноватый Сопровский, Гандлевский с его юношеским фальцетом и умением увидеть драму за привычным бытом, был виртуозный, почти клинически начитанный Цветков, был прозрачный, обиженный на всю вселенную Казинцев, энергичный Дмитриев, успешно косивший под простого питерского паренька из рабочей семьи: Кто-то нацепил на наш цех ярлык "неоклассиков". Чушь. Прекрасно помню, как восторженно  приняли стихи того же Дмитрия Александровича Пригова, как любили Заболоцкого и Хармса. Какая там неоклассика. Каждый из моих товарищей сделал достаточно для развития русской поэзии, а Цветков и вовсе сошел бы за модерниста. Может быть, правильный ответ состоит в том, что у нас были (и есть) общие ценности, что мы понимали поэзию как единство добра и красоты (правда, с чувством юмора у моих друзей тоже всегда было все в порядке; обмолвись я такой фразой в 1975, скажем, году, и меня бы дружно высмеяли).

Думаю, что ваше имя потому не нашло место в списке поэтов  десятилетия Алёхина, что вы поэт, который переплыл,  как    облако,   пространства, пока другие влачатся по земле, это время, вы поэт будущего, о  смерти вам зачем печалиться? Бахыт вечен как и Державин...  От Фета вы "взяли" вопрос о красоте, вновь поднятый в 20 веке Заболоцким, от Тютчева разлад между духом и природой, от Блока - музыку сфер, от Есенина нежность, приправленную лёгкой ироничностью (тут я затрудняюсь у кого можно было бы её позаимствовать) переведя всё это, разумеется, в  свой кенжеевский регистр, - этот рецепт вашей поэзии насколько  совпадает с моим?

Ох. Вашими бы устами да мед пить, Сашенька. Не удержусь, процитирую отрывок из одного блога трех- или четырехлетней давности: "В моих ушах нарос плотный ком из золотых нитей, жуков-скарабеев, известных и малоизвестных персонажей типа Лао-Цзы, разнообразных китайских императоров и тушенки "Великая Китайская стена", etc. Все было крайне красиво, слова глубились, журчали, бурлили (ЖК обладает весьма приятным тембром), но не задевая ничего в бездушном читателе (во мне, то есть), смывались куда-то и тут же сменялись новым мощным и таким же бессмысленным потоком. СкушнО это постаревшее божество из андеграунда. СкушнО, господа." И другая читательница к ней присоединяется: "знаете, иногда слушаешь стих и почти физически, кожей затылка, ощущаешь, как хорошо тут словам, с каким они удовольствием собой любуются (в хорошем смысле) и языком цокают - хорошо стоим! даже очень печальные слова - умудряясь не портить этой радостью печального смысла. Такие я встречала у караулова, кабанова, квадратова, птицы, бродского): слова кенжеева чувствовали себя откровенно плохо. Некоторые, вытравленные почти до полной бессмыслицы, молча стояли на своих местах, но это были всё слова вроде вдохновенье и отчуждённость. а простые, обыкновенные - трава, гроза, окно, рука - чуть не в голос просили: заберите нас отсюда. как будто детей выдернули из постелей, заперли в полутёмной комнате с молчаливыми чужими людьми и ушли, ничего не объяснив. вот так вслушаешься в чужую поэзию ненароком - и хоть валокордин пей" Видите, как к поэзии Кенжеева относятся некоторые просвещенные московские девушки. А вы спрашиваете о ее рецепте:
 Если же серьезно, то самым многим я, пожалуй, обязан Мандельштаму - поэту такой мощи, что он даже мог себе позволить быть атеистом. А Ходасевич, всматривавшийся в жизнь со смесью священного ужаса и детского любопытством! А Георгий Иванов, самый горький и чистый российский поэт! А Константин Вагинов- поэт самый магический, пожалуй! Российская поэзия фантастически богата, казалось бы, бери - не хочу. Но словам и интонациям учиться невозможно, их уже навсегда застолбили сами авторы. (Скажем, Пастернак в "Марбурге" рифмует "кустарника - арника", а небо у Мандельштама - "многоочитое", и на этих словах уже стоит клеймо авторского права, они не подлежат повторению). Можно, тем не менее, попытаться понять, что стоит за стихами, попытаться перейти из мира слов в мир сущностей. Дьявольски трудная, но благодарная работа. В этом, мне кажется, смысл поэтического ученичества (не говоря, разумеется, о необходимости освоить начатки ремесла, техники:).

И всё же ваш мир не абсурден при всей его  несуразности и трагичности, он раздвоен - "вой муза, - мир расщеплен и раздвоен..." - и  речь стихотворца - это как поверхностное натяжение воды, не позволяющее веществу разлететься на атомы, но...

Трудно не согласиться, Саша. Забавно, что на химическом факультете МГУ я заканчивал как раз кафедру коллоидной химии - то есть с поверхностным натяжением был прекрасно знаком в совсем другом контексте: Наука горазда отвечать на вопрос "как?". Но только искусство и вера уже несколько тысячелетий пытаются ответить на вопрос "зачем?" Возможно, что самое важное в этом процессе - не сам ответ, а именно попытка. Мир, разумеется, совершенно абсурден. И одновременно - прекрасен. Средствами науки, да и вообще разума, с этим не справиться:

И коль мы заговорили о химии и алхимии   поэзии, какая из стихий   по восточной классификации - земля, воздух, вода, огонь, металл -  подходит вашей поэзии больше  всего?

Затрудняюсь ответить. Наверное, всего понемножку: хотя воды, кажется, больше: и льда:


Я  тоже подумал, что  про  H 2O  "…сияньем снега, тонкий иней на окна ляжет,  погоди - но это впереди, а ныне дожди, душа моя, дожди". Ваш читатель подышит, и лёд в стихах растает. Это удивительное вещество вода, обладающее, как выяснили, памятью, способностью быть живой и мертвой. Ваши стихи мне представляются порой облаками, способными на метаморфозы, а ведь это тоже вода в газообразном состоянии… Своего рода поэтическая возгонка. Не это ли черта вашей поэтики?  «Не спеши: приглянись к бесполезным облакам. Кто же их рисовал/ и пускал по отлаженным безднам». Облако как метафора стихотворчества. От вещи к веществу, от плотности к бесплотности.  "Знать, душа испуганная вот-вот в неживой воде запоздалых лет сквозь ячейки невода проплывет  на морскую соль и на звездный свет".  Однако есть еще и более удивительные "огненные" превращения воды,  как в вашем раннем  стихотворении:


И. Ф.

Уходит город на покой,
ко лбу прикладывая холод,
и воздух осени сухой
стеклянным лезвием расколот.

Темные воды - кораблю,
безлюдье - сумрачной аллее.
Льет дождь, а я его люблю,
и расставаться с ним жалею.

А впрочем, дело не в дожде.
Скорее в том, что в час заката
деревья клонятся к воде,
бульвары смотрят виновато,

скорее в том, что в поймах рек
гремит гусиная охота,
что глубже дышит человек
и видит с птичьего полета:

горит его осенний дом,
листва становится золою,
ладони, полные дождем,
горят над мокрою землею. . .

1977

Прослеживать такого рода метаморфозы может быть и праздное занятие, но важно не это, а то, чтоб твоя душа совершала эти превращения, а то и преображения. И в этом видится человеческий смысл вашей поэзии.    Ну, в общем, вопрос мой затерялся. Ах да! Как происходили  изменения в вашей поэтики   на фоне вашей биографии?

Влюблялся в девушек, писал им всякие стишки, они воротили нос. Стандартнее не бывает:


Бахыт, возвращаюсь к вопросу о поэтике.  Всё тот же редактор «Ариона»  в разговоре с  Фаликовым  говорит, что "Московское время" - группа, насколько я   понимаю, личной дружбой не столь тесно связанная, однако поэтика  Гандлевского, Цветкова, Кенжеева имеет некую общность". ("Вопросы  литературы" №6,1999), Речь идёт, видимо, о ранних стихах, действительно о московском времени?


 Сквозь наплывы января и разводы позолоты
  на исходя октября лес просвечивал, как соты,
  обнажая синеву, отпуская на свободу
  отгоревшую листву влажной вечности в угоду.
  Вот - граница бытия, за которой мы не властны.
  Для кого-то смерть моя будет лёгкой и прекрасной,
  мимолётной, словно грусть.  Скажут: "Музыка умчалась
  вместе с ветром". Ну и пусть. Лишь бы что-нибудь осталось, -
  уголёк в ночной золе, блеск звезды на дне колодца...
  Потому что только так можно выжить, не иначе, -
  сквозь молчание и мрак свету радуясь и плача.

  В этом стихотворении  есть всё, что соединяет вас и...  (кого?) одна беглая муза.

   Прекрасные стихи. Я их забыл, не узнал своего любимого друга Виталия Дмитриева. Что до наблюдения Алексея Алехина, то я нахожу его довольно нелепым. Настоящая дружба (выдержавшая, надо сказать, немало испытаний) сохранилась между нами до сих пор. Ушел Сопровский, но все мы благодарно чтим его память. Если же говорить про общность поэтики (выше я уже кое-что сказал по этому поводу), то,  мне кажется, нас объединяет одно - стремление писать честно, по-своему работать на разрыв аорты (простите высокопарность), не пытаться заработать на грош пятаков. Одним из следствий такого подхода к жизни и творчеству стала достаточно драматическая судьба участников моего круга. Тяжелее всех расплатился Сопровский, но и мы все, стальные, коли приглядеться, народ с судьбой достаточно покореженной, уж поверьте мне - хотя на подробностях останавливаться не стану... 

Тогда процитирую  ещё одно стихотворение.

Снега белый карандаш обрисовывает зданья…
Я бы в  старый домик  ваш прибежал без опозданья,
Я б пришёл тебе помочь по путям трамвайных линий.
Но опять рисует ночь чёрным углем белый иней…
У тебя же все они, полудетские печали.
Погоди, повремени, наша жизнь ещё в начале.
Пусть уходит мой трамвай! Обращая к ночи зренье,
Я шепчу беззвучно: «Дай позаимствовать уменье.
Глазом, сердцем весь приник… Помоги мне в миг бесплодный
Я последний ученик в мастерской твоей холодной».



У вас есть стихотворение, которое прочитывается как комментарий к фотографии.  "Цветное фото, фигурка диссидента, и решетка, и надпись черной краской: ХОДА НЕТ". Эта фотография была сделана перед  отъездом из СССР? Кстати, опубликована? У каждого поэта различаются творческие периоды. Какими  бы словами вы обозначили  их в своём творчестве?

1.. Начнем со стихотворения. В нем описан реальный случай и реальная фотография. Мы с супружеской парой из американского посольства отправились в Переделкино на пикник. Погуляли по
окрестностям, нашли заброшенную церковь, я действительно влез в окно - решетка была разломана и оставляла небольшую лазейку, действительно увидел оскверненный храм внутри, и мой американский
друг, когда я вылезал обратно, щелкнул своей камерой. Сама фотография, по-моему, не сохранилась. Но я от этого эпизода отчетливо запомнил какую-то болезненную гордость (вот, дескать, какие мы
страдальцы, вам такое и не снилось). Наши друзья-американцы, боюсь, ее не поняли. Да и я сам теперь понимаю, что гордиться, в общем, было нечем.
2.. Творческие периоды? Мне всегда хотелось надеяться, что с каждой новой книгой стихов их интонация меняется - хотя бы чуть-чуть. Иногда мне кажется, что все, написанное до самой последней
книги, - чистая графомания. А иногда - что все-таки есть и приличные стихотворения среди старых. Точно могу сказать, что какую-то важную грань я переступил в 1982 году, когда уехал из Москвы в
Монреаль. Тогдашняя Москва была омерзительна, Монреаль - прекрасен. Однако именно тогда я вдруг понял какие-то важные и достаточно трагические вещи.

Когда вы покидали СССР в 1980 году, какие книги вы взяли с собой? А ещё лучше, с какими стихами на устах прощались (навсегда?) с Родиной? Мне представилось, что это должны были стихи А. Блока "Новая Америка" (1913)...  Смайлик!

Разумеется, я пытался храбриться. Во-первых, говорил себе, это не навсегда, во-вторых, там лучше, чем здесь. Едва ли не самое замечательное стихотворение про тогдашнюю эмиграцию принадлежит Алексею Цветкову. Там есть строчки "Я не Лот спиною к дому, что затылочной костью слеп, я трава поверни-к-дому, вспомни-друга, преломи-хлеб:" Все девять часов в самолете мне было не до стихов - рыдал, как младенец: От этого никакие книги бы не спасли:

Канадская литература впускает в себя инородцев, кроме  франкоязычных и англоязычных?   Можно ли говорить:  канадская  русская литература?

Сашенька, я космополит весьма отчасти. Все 26 лет в Канаде я прожил, в сущности, в русском гетто, и только сейчас делаю робкие попытки оттуда выбраться (встречаюсь с коллегами, печатаю какие-то переводы:). Понимаю, что это нехорошо, что я, быть может, упустил важный шанс стать реальным гражданином мира. Утешает только то, что я в хорошей компании - Гоголь не пытался войти в итальянскую литературу, Солженицын - в американскую, Синявский - во французскую. Человек не может разорваться. Русскому писателю, особенно моего поколения, хватает собственной боли. В Канаде есть своя литература, очень неплохая (кто не любит поэта и барда Леонарда Коэна, скажем?); Робертсон Дейвис и Маргарет Этвуд - писатели с мировым именем. По соседству расположены Соединенные Штаты, страна великой литературы. Внедриться в эту культуру можно, как показывает пример моего друга Михаила Иосселя - бывшего ленинградского подпольного писателя, а ныне - признанного американского прозаика и
преподавателя литературного мастерства. Но никогда у меня не было сил на это. Впрочем, признаюсь: один роман я написал по-английски. Можно было за небольшие деньги нанять редактора, он бы его подправил, довел до ума. Однако, перечитав свое сочинение, я понял, что в лучшем случае могу рассчитывать на место писателя-середнячка в этом прекрасном, но чужом мире, да и этого положения - если повезет - достигну в большой степени за счет экзотического происхождения. Взял я и стер этот файл, поскольку амбиции у меня другие: Если же говорить о канадской русской литературе, то ее, разумеется, не существует, как и американской. Есть, разумеется, писатели, есть журналы, есть литературные чтения, однако все это маломасштабно, изолированно: и основной читатель все равно в России.


3

Далее мы поговорим о вашем вкладе в канадскую словесность в ироническом ключе. Ваш цикл стихов "Послания, Монреаль 1889 года", ироническая стилизация под послания русских поэтов,  вполне мог бы войти в апокрифический текст Виктора Ерофеева, опубликованный в энциклопедическом словаре «Всемирная Литература»  в разделе «Канадская литература 19 века»,  о  чём он поведал в своём замечательном романе «Хороший Сталин». Я так полагаю:  ни вы, ни Ерофеев, умно посмеявшийся двадцать лет назад  в изящной статье, не подозреваете о существовании друг друга как фигурантов канадской литературы, иначе бы   он уделил вам внимание в этом академическом апокрифе. Пора исправить эту оплошность, заявить о себе  учёному совету ИМЛ... Не могли бы вы немного рассказать об адресатах ваших посланий. Одного из них вы уже представили - Пригова Дмитрия Александровича, я был на его чтении стихов в Москве, а статью "Ремесло недоброго рока"   Александра Радашкевича на вашу книгу стихов "Избранная лирика 1970-81" ("Стрелец", Париж, № 12,  1985) читал в интернете... Кто остальные?



Очень люблю этот цикл. Кстати, соредакторы журнала "Синтаксис" Андрей Синявский и Мария Розанова со свойственным им чувством юмора напечатали его под рубрикой "Современные проблемы": Это действительно послания реальным людям. Сейчас вспомню: Александр Радашкевич, прекрасный парижанин; "эманципе", которая "Бредет одна, и шляпка без вуали" - это нью-йоркский критик Лиля Пан; Михаил Моргулис - известный деятель баптистской церкви, для которого я перевел немало объемистых томов богословской литературы; Юрий Милославский - в те годы живший в Израиле - великолепный писатель харьковской школы; Марк Райхлин - мой монреальский друг, в силу превратностей судьбы переехавший в Торонто, где получил место дворника в большом жилом доме (кстати, потом он переселился в Москву, а совсем недавно - в Сантьяго:); девушка из Фландрии - адресат почти всей моей ранней любовной лирики; Дмитрий Александрович Пригов как раз в том году, пользуясь плодами перестройки, поехал в Италию; Яков Малкин, призванный спасти несчастную Канаду от эпидемии СПИДа - мой университетский товарищ: Палисандр - разумеется, Саша Соколов, только что выпустивший роман с одноименным главным героем; Рональд Мейер, которому я рассказываю про языческие нравы Флориды, где туземцы молятся Микки-Маусу - редактор легендарного издательства "Ардис" и мой добрый друг еще по Москве; "печальный пересмешник российского Парнаса" - Тимур Кибиров, ныне лауреат премии "Поэт"; наконец последнее стихотворение - самое серьезное - посвящено ныне покойному Александру Сопровскому, моему товарищу и наставнику.

Да, Бахыт, должен повиниться: пока вы нежили публику в Принстоне в эти дни, я  всё ж обнаружил  у вас Орфея в   разделе  "Между сном, вдохновением и бегом" из книги "Стихотворения", Москва, "ПАN", 1995 года. Похоже, что вы и сами позабыли про  него. Однако, тот факт, что я  искал, говорит, что всё-таки есть  кой-какая  логика  в моих  изысканиях.

***
Так горек голос твой, тихоня, проводник
то света грешного, то ненависти нежной,
то проповедует, что не для нас одних
страсть обезвожена и старость неизбежна.

Тебе, единственной, шепчу, забывши стыд:
не прогоняй меня, прости меня, сестрица,
ты видишь - радуга над городом висит,
за сердце держится, грядущего боится.

Не от её ль дуги ещё Орфей сходил
в насмешливый аид, на жалкий поединок?
И семь её цветов сливаются в один,
и ослепляют взгляд, горя в весенних льдинах.


Меня в этих стихах озадачивает то, что вы аид называете "насмешливым", а поединок "жалким". Это совсем не тот Орфей, что у Райнера Марии Рильке в стихотворении "Орфей. Эвридика. Гермес" (уж не говорю о сонетах), судя по этим эпитетам.

Орфей знал, на что идет. В поединке с мирозданием (читай: смертью, читай: аидом) человек всегда проигрывает, так уж заведено. Аид хорошо поиздевался над нашим героем - отдал ему Эвридику, потом забрал обратно. Разве это не насмешка? Поэтому-то и жалок его поединок, заведомо обреченный:. Кстати, Орфей у меня еще в одном месте появляется: "зачем Орфей в ночном Аиде щадил обложенный язык, когда в печали и обиде к ручью подземному приник:" В аду холодно и мрачно, подступает простуда, хочется пить: но под другим углом зрения "язык" - орудие писательского мастерства - "обложен"  мирозданием, как волки на охоте:

Но может быть это и не столь важно, а существенным мне кажется следующее: ваши стихи создают реальность, в которой могут сосуществовать на равных  ролях и  мифические персонажи, и библейские боги,  и исторические лица,  и вполне  здравствующие персоны. "Но есть преддверие грозы, где с Лермонтовым  спорит Лао-цзы". Это особенная реальность, которая создаётся по  выражению Жуковского "сердечным воображением". Это не иллюзорный мир, его можно было бы назвать для краткости пейзажем души, в котором  реалии мира играют символическую роль, это не вещи  как таковые, а преображённые музыкой образы или символы.     Их - вещи - как будто окунули в какой-то раствор, и они лишились патины... Они стали антикварными. Я так в детстве   подбирал советские ржавые монеты, очищал их, складывал в коробочку, предполагая, что когда закончится советская эпоха, у меня будет коллекция старинных монет. Советская эпоха закончилась, и монет не сохранилось...  Особенно наглядно это проявилось в стилизованных посланиях из Монреаля 1889 года.

Знаете, Саша, каждая вещь и каждый человек (тем более!) не сводятся к своей материальной оболочке. Они - пускай и не всегда - представляют собой сгусток духа. А ведь дух, как известно, бессмертен, тут и воображения никакого не надо. От полотен Брейгеля, от музыки Моцарта по мирозданию пошла такая рябь, что гибели не стало. Я, допустим, знаю, что бедного Осипа Эмильевича  замучили в лагере. Но его убийцы умерли безвозвратно (это их наказание за грехи), а он, несомненно, жив.  Помните, как вы его цитировали в начале нашей беседы? Как он непринужденно выпивает с Державиным, встречается с Батюшковым? Помните? "Ни на минуту не веря в разлуку, кажется, я поклонился ему. В светлой перчатке холодную руку я с лихорадочной завистью жму: И отвечал мне оплакавший Тасса: я к величаньям еще не привык, только стихов виноградное мясо мне освежило случайно язык:" Разве можно такое придумать? Разве эта встреча не реальна?

Стоило только заговорить, как стихи сами стали откликаться. Вот ещё одно, в котором тема Орфея представлена более развёрнуто, но в другой временной и пространственной перспективе. "Что вздохнул, заглядевшись в белесую высь" из книги "Сочинитель звёзд" (1997). Сюжет этого стихотворения прост: лирический персонаж идёт по улицам Москвы, возможно в поисках возлюбленной,  или воспоминаний о возлюбленной, в районе Патриарших прудов, вспоминает:

...уверял же Орфей,
что прочнее любви средостение есть/
между нами и миром теней -/
уверял, и бежал от загробных трудов/
по замёрзшим кругам Патриарших прудов...
   
Оказывается, что ваш этот самый лирический герой помещён в современный   Аид столичного мегаполиса, который  в свою очередь помещён  в космический Аид:



поброди по Москве, помолись /
о спасении грешной души -/
по брусчатке трамвайного космоса...

 Это стихотворение-ключ. Мне представляется, что такова вообще  метафизическая
 реальность, создаваемая  всем корпусом кенжеевских стихов. Отсюда эта трагическая нота.  Тогда стихотворчество прочитывается как путь современного Орфея из царства Аид. (Или как припечатал Алексей Цветков: «Мы аидово племя и только, /Сотворенному жить не судьба».)  Это подтверждается и другими стихами: «Только наш лукавый прелюбодейный род никому не прощает своих обид, возвращаясь рыть подземный ход, уводящий в сумрачный Аид». Вы согласны с такой трактовкой и мифологическими коннотациями судьбы одного  известного поэта?
 
Задали вы мне ребус, Саша! Как ни странно, скорее не согласен. Во-первых, сам Орфей тут выступает все-таки в третьем лице; и сам Орфей какой-то странный - отказавшийся, в сущности, от своей экскурсии в ад (граница между адом и миром живых у него прочнее, чем любовь, то есть любовью не преодолевается). Вот у какого грека хочет учиться автор - который никуда не спускался, "бежал от загробных трудов" на Патриаршие пруды, где и катался вволю - правда, по кругу, то есть бесцельно, только ледяной порошок от коньков разбрасывая. Наш герой, по-моему, жалуется, что перестал слышать небесный голос - не потому ли, что последовал примеру этого лже-Орфея, а теперь пытается оправдаться перед высшей силой, ссылаясь на его авторитет? Другой вопрос, что мифы, в том числе библейские, - неисчерпаемая кладовая для поэзии. Но они при этом нуждаются в переосмыслении, осовременивании, пересадке на другую почву - помните "Избиение младенцев" Брейгеля? Добавлю, что слово "миф" я понимаю, как архетип бытия, а не выдумку. На Орфее свет клином не сошелся - человек искусства мог бы себя и Марсию уподобить, и Арахне, и Актеону:

  Я согласен.  У поэтов нет препятствий  ни языковых, ни временных, кроме, может быть, эстетических и этических, чтобы запросто захаживать друг к другу в гости. В подтверждение своих слов, что ваши стихи в некотором роде пребывают над реальностью, что они пишутся духом, я приведу строки Владимира Соколова:

Надо писать
О том, что больше не будет.
Надо спасать
То, что другой позабудет.

Маленький миг,
Незаметный для мира большого, -
Всё, даже крик,
Там, где надо бы тихое слово.

Липы и вязы,
Кажется, полнятся слухом
О том, что рассказы
Напишут о них одним духом.

Тропка аллей,
Кажется, исподволь знает:
Вспомнят о ней,
Когда сугробы растают.

  Более  лиричного поэта послевоенного советского времени я не могу припомнить, а вашу группу "Московское время" называют камерным объединением 70-х:

 Ничего себе камерное объединение! Ну, разве в бутырском смысле: Вот что писал, например, Гандлевский про репетицию танкового парада на Красной площади: "Мать моя народила ребенка, а не мопса в гремучей броне. Не терзайте мои перепонки, дайте словом обмолвиться мне! Колотило асфальт под ногою. Гнали танки к Кремлевской стене. Здравствуй, горе мое дорогое, горстка жизни в железной стране!" Окститесь, Сашенька. Многие стихи, написанные моими друзьями в 70-ых стали, не побоюсь этого слова, классикой. При этом в печать их - за редчайшими исключениями - категорически не брали.

А на самом деле, входили ли  стихи  Владимира Соколова в круг вашего чтения? Владимир Соколов  избегал  "чересчур сознательного отношения к творчеству",  говорил, что "цель  поэзии - поэзия, а не поэтика". Вы и сами-то, видимо, обходитесь без поэтических манифестаций.  Вот я перелистываю его сборник и  читаю:

Снять с воды отраженье
И перевести на бумагу.
Сдёрнуть плёнку с воды,
весь прозрачно прекрасный мениск.

Я сдираю его,
Всё поверхностное натяжение.
Пруд кричит.
Я теряю
последнее воображение.
Не хочу быть поэтом.
Мне больно от маленьких брызг.

   А вот его стихотворение на тему музыки:

Спасибо, музыка, за то,
Что ты меня не оставляешь,
Что ты лица не закрываешь,
Себя не прячешь ни за что.

Спасибо, музыка, за то,
Что ты единственное чудо,
Что ты душа, а не причуда,
Что для кого-то ты ничто.

Спасибо, музыка, за то,
Чего и умным не подделать,
За то спасибо, что никто
Не знает, что с тобой поделать.

   Различие в ваших поэтиках очевидны: он сдержан, вы - избыточны. Или  по другому: ему как будто слов не хватает, а у вас  в избытке. Он писал:   "Поэзия так растворена в жизни, её так много, что иной раз кажется,   что слов не хватает, чтобы выразить её на бумаге".  Чувствуете ли  вы родство с поэзией Владимира Соколова?

Вынужден вас разочаровать - ни малейшего, по крайней мере в настоящий момент. Ну, может быть, что-то было лет сорок назад, когда я с удовольствием покупал его книжки (точнее, воровал из библиотек).  До сей поры помню: "Вдали от всех Парнасов, от мелочных сует со мной опять Некрасов и Афанасий Фет:"  Нет, он был одним из лучших советских поэтов, кто же спорит. Но само понятие  "советский поэт" в брежневкую эпоху означало того, кто в некотором роде подвергся противоестественному отбору. Бывали исключения; Соколов - одно из них. Были Окуджава, Левитанский, Самойлов,  Межиров: из более молодых - Кушнер, Чухонцев, были "эстрадники", которые много сделали для развития русской литературы:  Но стихи Соколова мне сейчас кажутся подростковыми, слишком уютными,  слишком, как бы выразиться, благодушными:
"Любезными", по выражению Державина, "полезными", "как летом сладкий лимонад:" Я, простите, не стану благодарить музыку, слишком много раз она меня подводила. Может, я вообще предпочел бы жить в блаженном неведении: А уж если кому дана музыка - то пусть будет "и снова яблоня роняет дикий плод, и тайный образ мне мелькает, и богохульствует, и сам себя клянет, и угли ревности глотает: « Или что-нибудь в этом роде. Ибо красота и смерть неразделимы. Мне не больно от маленьких брызг - мне больно, когда маленькие дети умирают от рака крови, и вся моя поэзия никак не может им помочь...


Дорогой Бахыт, держитесь,  пожалуйста, боюсь вас замучить, наш разговор обретает
необходимую напряжённость. Мне очень симпатично ваше признание в том, что вы уворовывали в юности книжки Владимира Соколова. Как у вас сказано "поэзия - только наводчик человеческого воровства". Раз вы лет сорок не читали его стихов, то процитирую его. Случайно открываю его книжку (1987) и необычайная перекличка с вами. Вот из  его стихотворения "Патриаршие  пруды"   последние строки:


Я знаю одно под бессмертным снежком,
Одно, неподвластное сагам,
Что бездны таятся под каждым шажком,
Под каждым единственным шагом.


   Здесь выражен лейтмотив и вашей поэзии, и всякой большой поэзии: ощущение бездны под каждым шагом.  Это знакомо всякому значимому поэту.   Вообще любопытно сопоставить два этих стихотворения не только по принципу схожести, общности, но и отличительности двух лирических персонажей с их эсхатологическими переживаниями.


ПАТРИАРШИЕ ПРУДЫ     (1984)

Я целую книгу вчера написал
И в воздухе точку поставил.
Закат очертания плавил.
Так сумрак средь белого дня нависал,

За час написал, как за несколько лет -
В нездешнюю библиотеку
О том, как последним закатом рассвет
Казался двадцатому веку.


Я был раствориться в пространстве готов.
Но мир, достигавший вселенной,
Вдруг сузился до Патриарших прудов,
До улицы  обыкновенной.

Там юность витала по льду на коньках,
А лёд и свистал и чирикал
В сплошных ученицах и учениках
Под хлопьями зимних каникул.

"На сопках Маньчжурии" под пересвет
Звучало почти беспечально.
И лучшая пара тринадцати лет
Кружилась легко и центрально.

Так  время вчера уплотнилось моё,
Что создал я том бессловесный...
Слагал я своё Житие - Житиё,
А мир колыхался окрестный.

Там палец на кнопке дверного замка
Так медлил от мысли внезапной:
Нажмёшь - и грядущие рухнут века
В ничто! И не скажешь: до завтра!

И весь этот детский  цветной карнавал
Исчезнет, утонет... Кощунство!
Но разве моё? Я ещё не знавал
Настолько ужасного чувства.

Я знаю одно под бессмерным снежком,
Одно, неподвластное сагам,
Что бездны таятся под каждым шажком,
Под каждым единственным шагом


И ваше стихотворение:

Что вздохнул, заглядевшись в белесую высь?
Лучше хлебушка, друг, накроши
голубям, поброди по Москве, помолись
о спасении грешной души -

по брусчатке трамвайного космоса, без
провожатого, чтобы к стихам
приманить горький голос открытых небес -
как давно ты его не слыхал!

Помолчи, на бульваре продутом постой,
чтоб гортань испытать на испуг,
одержимый усталостью и немотой,
как любой из прохожих вокруг, -

лишь молитву свою ни обиду, ни лесть
не пуская - уверял же Орфей,
что прочнее любви средостение есть
между нами и миром теней, -

уверял и бежал от загробных трудов
по замёрзшим кругам Патриарших прудов:
заживающий вывих, саднящий ожог -
и летел от коньков ледяной порошок.


Кстати говоря, "по замёрзшим кругам Патриарших прудов" можно прочитать
как метафору кругов дантова Ада - Аида.    Мне кажется, это один и тот же персонаж, зашедший в стихи разных поэтов, такое случается. У Владимира Соколова его герой проваливается в бездну, спотыкается, исчезает, но... пройдя,  как сквозь время и пространство, он   появляется в том же самом месте, на Патриарших прудах, уже с "заживающим вывихом" и "саднящим ожогом" в вашем стихотворении. Как вам такая метафизика?  И простите за учёное фиглярство, вспоминается  в связи с этим сюжетом эпизод  из  платоновского «Тимея», где речь идёт как раз о хромоте и Аиде: «… а если он проявит нерадивость, то, идя по своей жизненной стезе, он будет хромать и сойдёт обратно в Аид несовершенными неразумным». 

Ну вот, заставляете меня катить бочку на уважаемого мною поэта: Пастернак когда-то писал: "В родстве со всем, что есть, уверяясь, и знаясь с будущим в быту, нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту:" Мне кажется, в сегодняшней поэзии - чтобы она просто выжила, доказала свою самостоятельность - чрезвычайно важен компонент, связанный именно с не-простотой. Необязательно с непонятностью, но - с многомерностью, неким вывихом, неким особым углом зрения, не сводящимся к прозе и не позволяющим окончательного истолкования средствами обычного мышления. Недаром, в конце концов, я ставлю Мандельштама выше всех русских поэтов последних полутора веков: Нет слов, "прямая", она же "простая" поэзия имеет право на существование, имеет своего восторженного читателя (я сам люблю Асадова, например, который довел назидательную поэзию до совершенства:) Но сам я, увы, не по этой части. Я люблю, чтобы читатель (включая и меня-читателя) мотал очумелой головой, понимая, что его как бы провели - что-то сказали, а что - словами не выразить, да и с помощью логики не истолкуешь...

 Следующий вопрос напрашивается сам собой. Это о лирическом персонаже ваших ранних стихов и третьем лице - "вот персонаж мой любимый, бомж, без денег и крова, раздобыл где-то баян..." - стихов, написанных в постсоветское время.

Бомж - странник - нынешний заменитель цыгана, должно быть: Многие мои учителя чувствовали с ними свое родство, начиная с Пушкина. Видите, мой бомж тоже добыл баян, научился играть в подземном переходе (а где еще? Подземный переход - тоже немножко Стикс:) А что постсоветское время - понятно. В Москве при советской власти, как известно, был порядок, и бомжей немедленно определяли в положенное им место. Что еще делать с тунеядцами? На самом деле само существование бомжа - урок нам всем. Потому что он открыто отказывается от всех наших ценностей. А ведь перейти в нормальное состояние ему не так сложно. Муниципальное жилье, простая работа: койка с чистым бельем: Несколько бродяг в Нью-Йорке ухитряются зарабатывать на жизнь тем, что издают газету о своих проблемах и продают ее на улицах. Отдельная страна, правда?


Что касается "камерности", так с этим словом я часто встречался, когда речь заходила о группе "Московское время". Кто запустил это определение? Я, кстати, прочитал его на обложке вашей же книги "Стихотворения" 1995.  Вы вправе опротестовать это слово у критиков прямо сейчас. Я даже не знаю, как понимать это слово. Может быть, в том смысле, что вы не писали поэм про маму и нейтронную бомбу?    Разумеется, это не значит, что вы все были чужды социальной жизни. Тот же Афанасий Фет, каким рьяным  публицистом он был, но  в стихах  никогда. Однако у вас я  читаю замечательный верлибр "17  августа 1991 г." Это день накануне известного путча, после которого  перестал существовать СССР. Очень реалистическая, почти  фотографическая картина Москвы. "Брожу вдоль улиц шумных и с кривою  улыбкой доброхота созерцаю имперский град". Оно отличается от предыдущих стихов, как будто со слов смыли вашу ауру.  Это стихотворение связано с вашим  первым после отъезда  возвращением?

Если вернуться к исходному значению, то камерная поэзия - комнатная, в отличие от той, что рассчитана на большие залы (и уже безнадежно осталась в прошлом), в отличие от текстовок к попсе и рок-музыке (тоже рифмованных, но отношения к поэзии не имеющих:)  Говоря строго, в этом нет ничего обидного. Однако в советском употребление этот термин носил пренебрежительный оттенок, словно имелась в виду не комнатность, а будуарность:  Ну да, это поэзия, чуждая социальных вопросов. Но социальные вопросы бывают разные. Не Медведев же я, чтобы обличать коррупцию.  (Кстати, прелестное слово! Будучи иностранным, оно, разумеется, не несет в себе такого яркого и омерзительного смысла, как "казнокрадство" или "мздоимство". Коррупционер - приличный человек, с которым, разумеется, надо бороться всеми способами, особенно если он прикарманивает часть отката вместо того, чтобы передавать ее куда надо: пороть же его на площади, как казнокрада - вы что! Мы же в цивилизованном обществе живем!) Другой вопрос, что ветер времени порой крепчает так, что начинает разметывать весь философический уют, наведенный в поэтической каморке. Вы спрашиваете, первое ли это было возвращение? О нет, двадцатое, должно быть. Когда начала подыхать советская власть, я уволился с хлебной работы на "Радио Канада" и поступил в сомнительную фирму на маленькую зарплату, чтобы проводить как можно больше времени в России. К августу 91 года, дате стихотворения, страна действительно устала. Страшно устала. Потом, как известно, произошел путч, потом, по словам нашего премьер-министра, "величайшая геополитическая трагедия XX века" - развал Советского Союза. Есть один международный жулик, автор газеты "Завтра", некто Шимон, забыл фамилию. Он выступает за восстановление всех империй - Австро-Венгерской, СССР, Оттоманской империи. Правда, забыл спросить граждан Болгарии или Венгрии, но оставим это на его совести. Как и забудем слово "камерный" - дурацкое слово, ей-Богу. Родина не дает мне отвлечься от "политики" - была помойная яма, и я от души надеялся - станет Чехия или Литва. А стало сами знаете что:
4

  Ваша поэзия как будто прорастает из музыки, и только потом обрастает семантикой, как веществом, превращаясь в вещь. Наши литературоведы-критики  обошли вниманием многих поэтов, в том числе и вас. Они набросились на  жирную кость Бродского, разгрызли её,  ничего не осталось от  бедного поэта, как в известном  фильме "Парфюмер". У вас-то в руках  не кость, а дудочка - не знаю, костяная ли, может быть Орфея, в общем, музыку-то не разъять, как ни грызи дудочку,    но ваши стихи - это своего рода материальный рисунок или узор той музыки, которую вы слышите. После Блока не припомню ни одного поэта  с таким строем души. И это притом, что мелодика может быть простой. Вот инструменты, которые звучат в ваших стихах: скрипка, гитара, флейта, лютня, баян, дудочка, шарманка, кларнет, валторна,  гармоника, труба, рожок военный, аккордеон,  даже радио или пластинка. Оркестровка незамысловатая. Поет всё:  "старик, никому не потребен", "слепые ангелы", "в маленьком приделе три женщины сквозь будущую тьму склонились над младенцем в колыбели и говорят о гибели ему. Они поют, волнуясь и пророча...",  "протяжно пела у вокзала капелла уличных светил", "Блистала тьма, раздавалась вширь, звенела, пела вокруг", "Слышишь, как тихо в подземных звенит переходах старая музыка? Господи, чуть ли не "Let It Be" Заливается, крепнет в ушедшей улыбке. Холодно, сухо... Любить эту песенку, этот  свет, безошибочный лад электрической скрипки", и так дальше. Правда, из имён я расслышал только Баха, Алябьева, ну Бетховена. Всё. Все эти примеры ничего не говорят и не скажут про  стихотворную музыку, но меня   не смущает то, как сквозь простодушную мелодию отдельных стихов звучит вдалеке тревожная трагическая музыка всей  вашей поэзии, что была мной прочитана. В руках Моцарта и шарманка зазвучит по-моцартовски.

 * * *

Всю жизнь торопиться, томиться, и вот
добраться до края земли,
где медленный снег о разлуке поет,
и музыка меркнет вдали.

Не плакать. Бесшумно стоять у окна,
глазеть на прохожих людей,
и что-то мурлыкать похожее на
"Ямщик, не гони лошадей".

Цыганские жалобы, тютчевский пыл,
алябьевское рококо!
Ты любишь романсы? Я тоже любил.
Светло это было, легко.

Ну что же, гитара безумная, грянь,
попробуем разворошить
нелепое прошлое, коли и впрямь
нам некуда больше спешить.

А ясная ночь глубока и нежна,
могильная вянет трава,
и можно часами шептать у окна
нехитрые эти слова...

Не знаю, Саша, насколько я вас удивлю, но с музыкой как таковой у меня отношения сложные. Мои способности воспринимать это сладчайшее из искусств ограничиваются камерными вещами, да и во времени - обрываются на Бахе, Моцарте и Бетховене: (Это, разумеется, если не считать попсы и шансона, а также советских песен, коих я большой любитель). Долгие годы я мучился по этому поводу, а потом успокоился. Оказалось, что самый музыкальный из русских поэтов (Блок) и русских прозаиков (Набоков) тоже в музыке совсем не разбирались.

Мне кажется, что само слово "музыка" обозначает по крайней мере три вещи. Первый смысл очевиден - разновидность искусства. Второй, имеющий прямое отношение к поэзии, - звукопись, сближение смыслов за счет внешнего и как бы случайного сходства слов. И, наконец, третий (хотя тут лучше говорить музыка с ударением на втором слоге) - это гармония в широком значении (служителями музыки именно с этим ударением называет пушкинский Моцарт себя и своего доброго друга Сальери). Музыка в первом смысле - искусство смежное, соперничающее с нашим, как живопись или скульптура. (Заметьте, что мои уличные светила поют у вокзала без музыки, a capella:)   Вы мне открываете глаза: не замечал, что мои инструменты так простонародны и приземлены; вот сообразил, например, что таких праздничных слов, как рояль или пианино, я ни разу, кажется, в стихах не употреблял: Но тут уж мне никуда не деться от врожденного разночинства. О да, "и быстрой ножкой ножку бьет", "roast-beef окровавленный, и трюфли, роскошь юных лет:" Это, увы, не наше.

А что наше?

"Далека теперь та стоянка, тот с водой кипяченой бак: « Или: "Мы с тобой на кухне посидим. Сладко пахнет белый керосин: « Или, более близкое по времени: "Пахнет дело мое керосином, керосинкой, сторонкой родной. Пахнет "Шипром", как бритый мужчина, и как женщина - "Красной Москвой": « Или более дальнее: "Я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был: « Жалкую и  чудовищную судьбу российского народа за последние сто лет я - разделяю.

Но вернемся к музыке. Волшебство поэзии, на мой взгляд, состоит - в частности - в том, что она умеет производить "странные сближенья". "Я не хочу печалить вас ничем" - магическая строка. Но если бы Пушкин сказал: "Я не хочу обидеть вас ничем", она бы умерла, не родившись, ту самую музыку - утратив. Хорошая поэзия вся прошита звуковыми перекличками, крепко сбита. Мало кто это замечает. "В игольчатых, чумных бокалах мы пьем наважденье причин, касаемся крючьями малых, как легкая смерть, величин:"


У вас есть стихотворение, начинающееся с пушкинского  "Мороз и  солнце". Это своего рода русский поэтический бестиарий.  "Чешуйчатые бурлюки и айзенберги", "маленькие бродские из норок потешные высовывают мордашки", "уценённые цветаевские барби", "юркий притаился кушнерёнок", "серенький айги"... Мне любопытно, сочиняя этот стих, вы привносили в него добрую интонацию всеми любимого Николая Дроздова, ведущего телепередачи "В мире животных"?   Я так понимаю, вы говорите об эпигонах? Эпигоны - это своего рода фан-клуб того или иного поэта.

Дорогой Саша, телевидения я не смотрю (не из снобизма, а просто не люблю), так что и Николая Дроздова знать не имею чести. Зверей, наоборот, люблю, как всякий нормальный человек. Мечтаю о коте или о собачке. Не могу себе позволить - ибо помрет с голоду или тоски во время моих многочисленных отсутствий. (Знаете, как трудно было найти жену, которая не требует регулярного полива и кормежки? Практически невозможно. Но нашел, терпит. Везет же некоторым.) Что до бестиария, то тут речь на мою любимую тему: о профанации. Если б вы знали, как легко писать стихи (имею в виду: взять слова, зарифмовать, обеспечить правильным размером)! Я часто сопоставляю стихотворчество с любовью. Так вот, заниматься любовью чрезвычайно легко, а если трудно - можно принять таблетку виагры. Однако же понятно, что за физическим процессом должно стоять нечто куда более важное, таинственное и чудесное. Так церковная служба не сводится к размахиванию паникадилом и чтению молитв на малопонятном языке. Так и поэзия должна основываться на любви, а не блуде, на душе, а не на разуме, на бескорыстии и даже, если угодно, жертвенности. Впрочем, эта мысль не нова. Лучше всех,
пожалуй, ее выразил Баратынский:

А ваша муза площадная,

Тоской заемною мечтая

Родить участие в сердцах,

Подобна нищей развращенной,

Молящей лепты незаконной

С чужим ребенком на руках.



Дело не в формальном эпигонстве, а в том, что за используемыми чужими приемами и оборотами стоят чужие интонации, чужие чувства, чужой, уже однажды осмысленный и преобразованный жизненный опыт. При этом молодой автор, как правило, даже этого не замечает. Усталое созерцательное уныние, столь характерное для многих стихов Бродского, кажется, служит на сегодня одним из основных  источников  для подражания.

У вас есть подражатели? Вы сами на кого ориентировались в  начале вашего стихотворчества, и как менялись ваши пристрастия во времени?

Кое-какие свои приемы я иногда с превеликим удивлением замечаю у молодежи, и, естественно, радуюсь этому. Что до <ориентации> - а Бог его знает.  Хотелось бы надеяться, что ни на кого. Другой вопрос -  в необходимой учебе, в пристальном чтении, в здоровой зависти к создателям своих собственных миров, чтобы самому стать таким же. Замечу, что никаких гарантий тут не предусмотрено. Иному свой голос дается сразу, иному требуются для этого десятилетия, а некоторым - вообще не судьба. Тем более что обретенного голоса, даже если это случается, хватает только на некоторый  ограниченный срок, после чего приходится разрабатывать новый: или навсегда замолкать. Так тоже бывает, увы.

 
"Когда берёшь кисть, хочется что-нибудь написать; когда берёшь музыкальный инструмент, хочется извлечь из него звук. Когда берёшь рюмку, думаешь о сакэ; когда берёшь игральные кости, думаешь, как их бросить. Обстоятельства непременно рождают стремления, поэтому не следует даже на короткое время предаваться забавам". Этот отрывок я взял из "Записок от скуки" японского монаха Кэнко, который жил в 12 веке и писал в жанре  дзуйхицу. (Пожалуй, слово «рюмка» в старом японском тексте не уместно).  Обо всех этих стремлениях у вас есть стихи: какое стремление чаще всего вас одолевает?

Отвечу первой строфой своего давнего (а все кажется, что вчера сочинил!) стихотворения:


Завидовал летящим птицам и камням,

И даже ветру вслед смотрел с тяжелым сердцем,

И слушал пение прибоя, и разбойный

Метельный посвист. Так перебирать

Несовершенные глаголы юности своей,

Которые еще не превратились

В молчание длиннобородых мудрецов,

Недвижно спящих на бамбуковых циновках,

И в головах имеют иероглиф ДАО,

И, просыпаясь, журавлиное перо

Берут, и длинный лист бамбуковой бумаги.



Хотя ваш Кэнко хитрит, пожалуй. Будь он совершенным монахом, не стал бы писать книг, не стал бы рассуждать о мирских соблазнах:

Далее Кэнко продолжает: " Пусть даже ничуть не пробуждается твоё сердце, но если ты, находясь перед буддой, возьмёшь чётки и сутры, то, как бы нерадив ни  был ты, то всё равно сам по себе настроишься на добрые поступки, как смятенна ни была твоя душа..." Поэзия - это тот же самый предмет, не случайно ведь ваши стихи и последняя вольная проза   заполнены вещами, предметами, как правило, теми, что отзываются в вашем сердце добрыми воспоминаниями о прошлых недобрых временах, так вот, поэзия какие чаще всего вызывает стремления: просветлённые, гневные, раздражённые, тревожные, милосердные, пронизанные гордыней и прочим?


Удивительно, но тут лучший ответ заключается во второй строфе того же самого опуса:

Но если бы ты был мудрец и книгочей!

Ты есть арбатский смерд, дитё сырых подвалов,

И философия витает над тобой,

Как серо-голубой стервятник с голой шеей.

Но если бы ты был художник и поэт!

Ты - лишь полуслепой, косноязычный друг

Другого ремесла, ночной работы жизни

И тщетного любовного труда, птенец кукушки

В чужом гнезде, на дереве чужом.



И все эти переживания бродячей души, все ее блуждания, разумеется, направлены к добру и красоте. В сущности, значительная часть поэзии вдохновляется сожалением по утраченному (или несуществующему, или недостижимому) раю: он существует в ней, как несомненная точка отсчета. <Душа моя - Элизиум теней:> Величие позднего Мандельштама, быть может, состоит в том, что этот недостижимый рай настолько глубоко внедрился в его плоть и кровь, что поэт мог уже не заботиться о ссылках на вещи типа бессмертия, разделенной любви, невозвратности былого счастья, золотом веке и т.п. Соответственно, стихи сгустились до небывалой в русской поэзии насыщенности. <Так в Нагорном Карабахе, в хищном городе Шуше, я изведал эти страхи, соприродные душе: Сотни тысяч мертвых окон там видны со всех сторон, и труда бездушный кокон на горах похоронен, и бесстыдно розовеют обнаженные дома, а над ними неба мрет темно-синяя чума:>

Заканчивает свой пассаж Кэнко следующими словами: "Восприятие явления и сущность его - это не две абсолютно разные вещи. Если не отклоняешься от Пути во внешних проявлениях, в тебе непременно созревает способность проникновения в истину. Неверия выражать нельзя. Надо положиться на закон и уважать его". Поэзия для вас - это путь или цель, или закон?

Ну, придется привести и третью строфу (хотя для ответов на ваши вопросы вторую и третью можно было бы поменять местами):



И близится весна, и уличный стекольщик

Проходит с ящиком по маленьким дворам.

Зеленое с торцов, огромное стекло

Играет и звенит при каждом шаге -

Вот-вот блеснет, ударит, упадет!:

Так близится весна. И равнодушный март

Растапливает черные снега, и солнечным лучом

В немытых зимних окнах разжигает

Подобие пожара. И старьевщик

Над кучей мусора склоняется, томясь.



Поэзия (и вообще искусство) - должно быть, и путь (дао), и цель, и закон. Для тех, кто это признает, разумеется. Вызов (по сравнению с дзен-буддизмом, вообще с религией, да и философией), состоит в том, что поэзия - даже написанная верующим человеком искусство принципиально светское, вряд ли допускающее монашеское созерцание, отдаление от презренного мира.  Она - другой способ познания истины.  Хотелось бы надеяться, что в только что процитированном стишке это сказано яснее и убедительнее.

Как бы там ни было, не зависимо от ваших личных музыкальных пристрастий, но герой ваших стихов обретается в двойственном мире: он чуток и к "музыке сфер" и к "музыке ада". "От райской музыки и адской простоты",  "виолончельным скручена ключом, / так речь напряжена, надсажена,  изъята / из тёплого гнезда, из следствий и тревог, / что ей уже не рай, а кровный бег, рывок/ потребен:"  Вообще, любопытно  проследить семантику слова "круг", в ваших стихах, как правило, она имеет негативную коннотацию: герой ваш, и земля, и вселенная,  и Родина, обретаются во враждебном кругу  надвигающейся тьмы, теней. « Но страшно жить в стране теней, неспешно сращиваясь с ней», «Бесплодный круг»,   "блистала тьма, раздавалась вширь, звенела, пела вокруг, и понял я, что мои следы и сумрачный дар, и честь ушли в метель", "жизнь кругами бежит по воде и приплыть никуда не умеет", "неужто вокруг - на века - фальшивая музыка черновика, предпраздничный вечер, пустые труды в осколочной мгле неурочной звезды", "она [вселенная]  висит в пустом пространстве, усердно бегая по кругу", и даже «свет шарообразен, и вся вселенная кругла».

Я только что вернулся из Торонто, где провел два выступления (измотался, надо сказать, до крайности). Второе было организовано местным бардовским сообществом. Стихи мои, таким образом, перемежались авторскими песнями на них же. Меня часто спрашивают, как я отношусь к переложению  своих сочинений на музыку. С одной стороны, я не большой поклонник авторской песни. С другой стороны, когда незнакомый тебе человек вдруг тратит свое время и вдохновение на сочинение музыки, а затем и исполнение написанного тобою - это, разумеется, чрезвычайно лестно.  И главное, позволяет посмотреть на написанное под совершенно другим углом. Примерно такое чувство я сейчас испытываю, когда вы, Сашенька, цитируете мои тексты. Мне самому и в голову не придет отыскивать в них какие-то, скажем, сквозные мотивы. Хотя бы потому, что к написанному очень быстро охладеваешь; в одном раннем стихотворении Цветков писал, что поэт, которому нравятся собственные сочинения, написанные полгода назад, уже и не поэт вовсе. Я вообще, кажется, человек нехитрый, достаточно невежественный и простодушный. Покойный Сопровский любил надо мной издеваться за это, удивляясь, как
такая личность может сочинять такие опусы. Так что тут я вам не помощник, наверное. Скажу только, что какое-то время назад я с восторгом узнал, что слово <колесо>, т.е. круг, т.е. инструмент движения, т.е. то колесо, в котором бегает белка, подобно только что упомянутой вами вселенной, имеет тот же корень, что и слово <культура>. Любому живущему обидно, что он, оказывается, не уникален, что он должен решать такие же вечные вопросы, что и <те, что давно отпели>, что он <на том же лежит столе, где, лепешку скомкав, пожирает безмозглый Хронос своих потомков>. Тем не менее, с этим, как со смертью, приходится примиряться.  Выхода нет. Молодежь думает, что ее время - самое важное, самое интересное. Потом оказывается, что все мы бегаем по кругу, что все мы ограничены китайской стеной мироздания, как его замыслил Господь в неисповедимой благости своей.  Бытие, черт подери, одновременно черно и бело, прекрасно и страшно, даже если вычесть из него человеческие подлости.

А ведь было у кого учиться: "Тень Баратынского склонится надо мной /  С его заветной заграницей. /Я дальней музыке учился по нему:" А что у Баратынского?
"Две области - сияния и тьмы  -/ исследовать равно стремимся мы". Как видите, я постепенно осваиваю ваше поэтическое пространство. И стихотворение "я там был; перед сном, погружаясь в сладкий/белоглазый сумрак, чувствовал руку чью-то /в своей руке, и душа моя без оглядки /уносилась ввысь, на минуту, на две минуты -/ я там был: но в отличие от Мохаммада/или Данта не запомнил ни парадиза, ни даже ада, только рваный свет, и нелёгкое чувство воли", - о  том же, что писал Боратынский и  в "Не славь, обманутый Орфей,/ Мне Элизийские селенья:  Элизий в памяти моей/ И не кропим водой забвенья", и в  "Есть бытие; но именем каким/  Его назвать? Ни сон оно, ни бденье" ("Последняя смерть"). Здесь есть простор разгуляться мысли исследователя, наложить эти стихи друг на друга, разглядеть совпадения и расхождения...  Или вот ещё из Кенжеева: " Пусть время светится асфальтовым ручьём,/пусть горло, сдавленно волнением начальным,/ переполняется
тягучим бытиём,/ текучим, зябнущим, прощальным, -/ пусть с неба низкого струится звёздный смех -/ как голосит душа, как жаль её, дурёху! -/не утешение, но музыка для тех,/ кто обогнал свою эпоху". В общем, я бы уже выделил некоторые категории вашего поэтического мышления: бытие, время, пространство, вещь, музыка, тьма, свет, смерть... Осталось только выстроить векторы, и мы поймём, в каком  мире странствует ваш читатель. Речь о поэтической топографии и звёздной карте: она реальная и ирреальная, историческая и мифологическая, метафизическая и физическая. Слушайте, Бахыт, вы заманили меня игрой своей дудочки, и теперь я должен сам выкарабкиваться из ваших кругов? «Циферблат - не лицо, а лишь круг - ну о чём ты подумал? - ада».  Знаете, что? Мне кажется, что само  бытие вашей поэзии очерчивается эсхатологическим стихотворением Баратынского "Последняя смерть". Вы - сочинитель звёзд, а я выступаю как астролог.

Нет, нет и тысячу раз нет! Как говорится, не шей мне мокрого дела, начальник. Я не про астролога, а про <Последнюю смерть>. Нарочно отыскал это стихотворение в сети, перечитал. Не нравится, притом, что Баратынского боготворю. Интеллект порою играл злые шутки с этим умным мальчиком, побеждая поэтическую интуицию. Ну что за дешевая футурология? Что за умничанье? Сначала благостные картины нынешней (для него, конечно, грядущей) Швеции или Финляндии, потом спроецированная на них картина древнего Рима периода упадка, потом Апокалипсис: Нет, это стихотворение слишком напоминает какой-то научно-фантастический роман XIX века. Баратынский куда сильнее, когда отправляет свой интеллект отдыхать и пишет от себя, так и не забыв об украденной табакерке, которая сломала ему жизнь. <Зима идет, и тощая земля /в широких лысинах бессилья:> или <Взгляни - безропотно текут речные воды:>


  Кстати, неистовый Белинский юношеское стихотворение Баратынского "Последняя смерть" назвал апофеозом всей его поэзии:

 
 Ну да, и ему же принадлежат бессмертные слова о гораздо более сильном стихотворении Евгения Абрамовича <Последний поэт>. <Какие чудные, гармонические стихи! Не грех ли заставить их выражать такие неосновательные мысли?> и еще: <:чтоб насладиться этими <:> стихами, надо <:> заставить себя стать на точку зрения поэта, согласиться с ним на минуту, что он прав в своих воззрениях на поэзию и  науку; а это теперь решительно невозможно!.. И оттого впечатление ослабевает, удивительное стихотворение кажется обыкновенным...>  Бедный Баратынский (у которого, кстати, было обыкновение числить
 пушкинскую лирику по разряду мелких пьес, значительно уступавших <Евгению Онегину>)!

Процитирую, дорогой Бахыт,  ваши стихи:

Скучай, скучай, водица ледяная, по реченьке, текущей без забот.
Грек, мой сосед, гармонии не зная, по вечерам анисовую пьет.
 
Владелец странной лавки по дороге в аптеку, для кого содержит он
свой пантеон? Кому сегодня боги (читай: Арахна, Марсий, Актеон)
 
нужны? Как хлипки эти малолетки, как трогательна эта нагота!
Не мрамор, нет, старательные слепки, в телесный цвет раскрашены… И та
 
охотница, которая бежала сквозь лес ореховый, оленям бедным вслед,
и тот, хромой друг жаркого металла,   и те, кого в природе больше нет –
 
малы, что запонки, и как младенцы, зябки, - в краях, где крот базальта не  грызет,
лишь гипсовый Гадес в собачьей шапке, смеясь, вдыхает царственный азот.


Аид, он же Гадес, безвидный и ужасный, владыка мёртвых. К нему было всё это странствие нашего поэта-Орфея, для него пелась-плелась песенка. А почему в собачьей шапке?
 Так традиционно его описывали и изображали...

  С «царственным азотом» мне понятно: А-зоэ - без-жизненный.  В качестве курьёза приведу ещё один литературный пример про азот. У Владимира Одоевского есть неоконченная  фантастическая повесть «4338-й год. Петербургские письма» (1835). Там персонажи угощаются "сгущённым азотом  а ла флёр д оранж", заказывают бутылки углекислого газа с водородом, и приговаривают: превкусный азот! Один из ваших читателей Живого Журнала оставил ремарку: «Царственный азот» — вкусно!» 


   Азот - действительно безжизненный, это вы правильно поняли. Но Одоевский ваш, разумеется, пишет чёрт-те что! Жидкий азот имеет температуру -180 градусов, и глотнувший его умрет в муках дней через пять (обморожение пищевода, гангрена...)   А коллекция гипсовых слепков - это реальная витрина одного магазинчика в греческом районе Монреаля... Правда, Арахны, Марсия, Актеона там по понятным причинам нет - они не боги, а герои, страшную цену заплатившие за попытку состязаться c бессмертными...

  Не всё так безнадёжно, как может показаться  в вашей последней книге «Крепостной остывающих мест».  Мы ещё поговорим с вами, где чудо «зарыто». «Неслышно гаснет день убогий, / неслышно гаснет долгий год,/ Когда художник босоногий большой дорогою бредёт./ Он утомлён, он просит чуда - ну хочешь я тебе спою, / Спляшу, в ногах валяться буду - верните музыку мою». И чтобы закончить с  темой  Аида  и этими  пресловутыми кругами ада,    я процитирую напоследок ваши строки: «Родился под землей подвальный обитатель/ и возвращается в подвал». Это  биографический момент, насколько я могу понимать. Отсюда, видимо, исток темы. Тема «подвала» переосмысляется вами поэтически в коннотациях с Аидом. «Не веря ни лучу, /ни голосу, не ожидая чуда,/вернусь в подвал, руками обхвачу/ остриженную голову и буду/ грустить по городу, где слеп заморский гость,/ позорных площадей великолепье,/ где выл я на луну, грыз брошенную кость/ и по утрам звенел собачьей цепью….» Здесь мы приближаемся к мысли, что это становится   мифологемой всей  вашей  поэзии, а не одного стихотворения.   Даже намёк на Цербера есть. Очевидно, что если есть круги ада, то должен быть и выход из них, должно быть упование на Чудо. Слова «чудо, чудесный, чудный» противятся  теме Аида  в вашей поэзии, они как будто из девятнадцатого века, но поскольку ваша поэтическая реальность выстраивается по логике мифа, то соотносить её с какой-либо эпохой было бы  некорректно.  Чаяния неизбывны  во все времена. Правда, кто на что уповает. А кому не на что уповать, того подстерегает цепной  пёс постмодернизма за углом.   Эти слова довольно редко встречаются у ваших коллег по цеху.  Ад есть, а чуда нет.  Чудо переродилось в чудовище, трёхголового ротвейлера. У Алексея Цветкова: «Твоя расхожая монета/ Идет в уплату без привета,  / Менялам чудится подлог./ Домой вращается планета,/ Выскальзывая из-под ног», «169-й день в году /скрипят ворота и орфей в аду»,  «кровеносным нутром наперёд предчувствие чуда».  В общем,  если забрезжит намёк на чудо, в нём чудится подлог. Не знаю, может быть,  в ранних стихах  и была надежда на чудо, вот у Сопровского, это наверняка. Он вспоминает в эссе слова Александра Галича: "Худо было мне, люди, худо", – пел Александр Галич. И просил помянуть: «Хоть за то, что я верил в чудо, /И за песни, что пел без склада...»  Он ещё верит, что «медлит последнее чудо».  У Сергея Гандлевского тоже скудно с упованием на чудо…  Всё же только вы сохраняете  присутствие духа, которое возможно только в присутствии чуда. 




5


 "Записки о  скуки" Монах Кэнко-хоси  подвернулись мне под руку, я как раз переводил новые стихи Ёса Бусона, и в одном стихотворении  была отсылка к  дзуйхицу Кэнко, но оказалось, что к месту пришлась вообще японская тема, ведь вы уже упомянули в начале нашего диалога японцев, а тут я наталкиваюсь ещё на высказывание Светланы Кековой, которую вы усадили за державинское застолье, которой посвятили стихотворение, завещая ей "светлый пепел бытия", и вообще приняли в свою компанию "Московского времени",  так вот, она очень проникновенно говорила  о философии и поэтики японской культуры :"... эстетика жилища, отношение к вещи, таинственная связь между ландшафтом и архитектурой, пейзажем и керамикой, особой тишиной рек и озёр и живописью на шёлке всегда притягивала меня.  Художник, поэт здесь не отделяется от природы, он работает в такт называемой "параллельной" перспективе, где нет далёкого и близкого, прошлого и настоящего. Всё происходит здесь и сейчас. Возникает необычайная полнота переживания мига, который по своей значимости приравнивается к вечности..."   Что из этого высказывания ложится вам на сердце?

  Света родилась на Сахалине, и, будучи человеком мистическим, воспринимает японскую культуру - через какое-то четвертое измерение - как собственную.   Завидую! В ее стихах тоже важна любовь к <бедным вещам>, которые вдруг получают право на полноценное существование. Давайте не будем забывать, что слово <вещь> и слово <вещий> - тоже одного корня. Но опять же - классическое восточное отношение к жизни нам не годится. Можно сколько угодно восхищаться исландскими сагами, древней китайской прозой, Гомером, наконец... Но все это покрывает только один аспект бытия и мировоззрения.
 А мы - жадные, мы хотим сразу всего... Конечно, я могу оценить сад камней (выше упоминалась чайная церемония), могу восхититься ритуальной охотничьей пляской австралийских аборигенов или протяжной песней эскимосов перед зажженным священным светильником, наполненным китовым жиром (причем перед убитым китом извинились, прочли род молитвы - тоже красиво!). Но в нашем тревожном и расхристанном  мире требуется что-то иное, увы.   

 Василий Курочкин иронически подметил однажды в своём апокрифическом  переводе стихотворения с японского языка: «В русском очень много общего с японцем… Сходство это резче в глубине России». Некоторые ваши поздние стихи, признаться, напоминают мне дзуйхицу - кажется, что они были написаны легко, одним взмахом кисти, они как бы моментальный снимок переживаемого чувства, обрастающего  мыслью-плотью-веществом... «Коротка дневниковая запись, и любовь к отошедшим вещам, словно свет, словно выстрел в метели, словно горестный стих невпопад…»


  Да ладно, Сашенька. Дзуйхицу, дзуйхицу: По-моему, человеком надо быть нормальным, и не выпендриваться. В этом плане, кстати, <Записки у изголовья> для меня - до сих пор недосягаемый образец. Спасибо за ваше впечатление о том, что они написаны <легко> - не  в этом ли цель любого сочинителя? Думается, что ваши японцы тоже хитрят - на самом деле их дзуйхицу - это та простота, которая хуже воровства, а мы, европейцы, на ее покупаемся:

   Для европейца   интеллектуальный подход характерен больше, чем интуитивный.
  Вы же отчасти  противитесь  интеллектуальному толкованию  своих стихов,   и я чувствую, что  "сердечное чтение" вам более приемлемо...

  Эй, куда это вас заносит, Сашенька? Что за шапкозакидательство - <европейцы>, <интеллектуальный подход>: Это Рильке интеллектуал? Или Пауль Целан? Или, может быть, Дилан Томас? Или мы с вами не  европейцы? Как в том анекдоте: грузин под окнами роддома, жена изъясняется через стекло жестами. <Ты каво мне радила? Малчика?> Жена мотает головой. <А каво же?> Да, я согласен, что есть только одно чтение (и сочинение) стихов - сердечное, по вашему прекрасному выражению.  Но разве оно исключает интеллект? Грош цена была бы таким титанам, как Баратынский, Тютчев и Мандельштам, если бы  за их <интеллектуализмом> не стояла бы кровь сердца - и наоборот, однако. Правда? <Стихотворение есть сложно построенный смысл>, говорил великий Лотман. Он, правда, при этом забыл одно слово:  выстраданный смысл. Но сложность построения стиха только оттеняет непростоту того переживания, которое за ним стоит:

  Вы вопросительно взираете на меня, чтобы я оправдался? Конечно, моя фраза звучит как клише, её и нужно понимать как демаркационную линию на контурной карте по культурологии, как  пунктирную, т.е. в природе не существующую. Вы сказали: "Мы, европейцы". И тут я засомневался. Кого считать европейцем, а кого азиатом? Лично я нахожусь в двусмысленном положении: во мне столько же Востока, сколько и Запада. Моё приобщение к поэзии началось не с русских стихов, а с немецких,  именно с Райнера Мария Рильке. Это были домашние опыты.  Я дорожу книжкой, приобретённой в 1981 году, изданной в "Радуге" с великолепными комментариями на русском и предисловием Александра Карельского. Мои переводческие опыты тоже начались с элегий Рильке. Считаю, Рильке и Целана русскими поэтами. Это "недоразумение", что они писали по-немецки больше, чем по-русски. Правда, воспринимать Рильке на русском языке не могу, хотя переводчики наши великолепны! Мне не хватает немецкого звучания. Будучи человеком любопытным, я даже заглянул в японские переводы Рильке. Для меня  Рильке, конечно же,   и интеллектуал, и мистик. Целана и Рильке сближает мистика Розы. У Целана, кстати, замечательные переводы Мандельштама на немецкий язык, приходилось читать. Собственно, мое творческое задание, продиктованное моим двусмысленным положением, заключается в том, чтобы  обнаружить незримые мистические нити, которые соединяют  Запад и Восток… Я обнаружил их в мистике Мейстера Экхарта, дзэн-буддизма, православном исихазме, суфизме. Знаете, Бахыт, не случайно зашла речь Райнере Марии Рильке. Вещь, по-немецки "Dinge" - одно из важных смысловых слов в его поэзии, стихи его пестрят от этого слова. "Dinge" - это не сама вещь, а скорее идея вещи, категория бытия; всё равно что нарисованный стул, а не сам стул; а в ваших стихах    вещи обладают конкретной формой существования, это сама суть бытия. Экскурс в историю вещи в русской поэзии очень подробно описан в эссе Евгения Рейна "Поэзия и "вещный" мир". ("Вопросы литературы"№3, 2003). И когда в стихотворении "Вещи", посвящённое Бахытжану Канапьянову, вы говорите: "Нет толку в философии. Насколько /прекрасней, заварив покрепче чаю/ с вареньем абрикосовым, перебирать / сокровища свои: коллекцию драконов…", я понимаю, что  это вовсе не означает  отрицания философии,  умозрительности, интеллектуализма; а как предупреждение от забвения  времени, бытие которого сохраняется в вещах. Вот почему я  принимаю ваши стихи всем сердцем, внимаю их глубокой печали:

 Спасибо. А я-то иногда думаю, что, как Баратынский, найду читателя только в потомстве:

 :однако моё рациональное  пытается обнаружить рисунок или сюжет в звездном небе вашей поэзии, коль вы стали сочинителем звёзд. Я понимаю, что этот рисунок во многом  тоже плод моего воображения,  и всё же в какой-то степени это помогает перемещаться в пространстве,  пусть и условном, поэтическом. Например, мне импонирует та мифологема, которая обнаруживается в  вашем творчестве,  хотя вы
 можете с ней не быть согласным. Я имею в виду блуждания Орфея в Аиде.  Переводя эту мифологему на философский язык  Хайдеггера (который фигурирует в ваших стихах), это можно назвать бытием-к-смерти, или  созиданием-к-смерти. Вот почему значение вещи как знака бытия возрастает в ваших стихах. Вещь  противостоит небытию. "Зачем протяжный грохот разрушенья/   и созиданья, словно медный всадник,/ за мной несётся по свету? Ужели,/  чтоб снова я в незыблемости жизни  (в которой мы уверены с пелёнок) -/  раскаялся?". Из вещи мы возводим китайскую стену, чтобы отгородиться от небытия...

  Знаете, Сашенька, наш с вами разговор - великое для меня искушение. Как если бы знаменитую старую гейшу стали расспрашивать молодые коллеги: а как ты это делаешь?  А она им: не знаю, как-то само собой получается: Не кокетничаю, но все, о чем мы с вами трактуем, достаточно редко - если не никогда - служит предметом моих возвышенных размышлений, несмотря даже и на то, что почти всегда является предметом моих же стихотворных упражнений. Дихотомия, блин. Вот и сейчас: как я ни мучаюсь над высокоумным ответом на ваш вопрос, ничего лучше не могу найти, чем финал старого стихотворения, которое так и называется: <Вещи>. После перечисления моих любимых вещей следует такое:

 :Недавно я прочел у Топорова,
 что главное предназначение вещей -
 веществовать, читай, существовать
 не только для утилитарной пользы,
 но быть в таком же отношеньи к человеку,
 как люди - к Богу. Развивая мысль
 Хайдеггера, он пишет дальше,
 что как Господь, хозяин бытия,
 своих овец порою окликает,
 так человек - философ, бедный смертник,
 хозяин мира - окликает вещи.
 Веществуйте, сокровища мои,
 мне рано уходить еще от вас
 в тот мир, где правят сущности и тени
 вещей сменяют вещи. Да и вы,
 оставшись без меня, должно быть, превратитесь
 в пустые оболочки. Будем
 как Плюшкин, как несчастное творенье
 больного гения - он вас любил,
 и перечень вещей, погибших для иного,
 так бережно носил в заплатанной душе.

 Я как раз и держал в голове это стихотворение.  Книга, изданная в ОГИ в 2004 году, называется "Невидимые".   Аид означает тоже Невидимый.

  Придумав название этой книжки, я удивился. Почему невидимые? С глубоким удовлетворением, как выражался тов. Брежнев, услыхал впоследствии от начитанной Светланы Кековой, что <невидимые> - причем именно во множественном числе - персонаж одной известной молитвы. И уже потом с некоторым внутренним самодовольством обнаружил в книжке <невидимое таинство>, <невидимые корабли>, <невидимые перепонки мироздания> и <невидимые пожитки>. Смеха ради поглядел в своих других книгах - нет, если там что-то и невидимое, то по одному разу на книгу, да и то в чисто техническом, а не в духовном смысле: То есть, именно <невидимое>, а не <незримое>: Хотя это слово в XXI веке употреблять уже более или менее неприлично:

Кстати, у Андрея Белого в статье «Апокалипсис в русской поэзии» (1905)   я натолкнулся на слово «невидимые». Это слово, однако, он взял не из мистического богословия, как можно было бы ожидать, а из брошюры Людовика Нодо о  русско-японской войне. Газеты тогда кричали о дальневосточных  сражениях, однако  война  представлялась российскому обывателю как почти мифическая, или невидимая. Сейчас мы бы сказали «виртуальная». (Это  слово  употреблял ещё Данилевский). Белый наделяет это слово символическим значением и переносит на действительность, за которой прячется  Невидимое. Сама же действительность в свете войны представляется «мировым маскарадом, участниками которого мы все являемся» по Владимиру Соловьёву.  По сути, для Белого маскарад - это цивилизация с её научно-техническим прогрессом, заслонившая подлинное, божественное. Поэт призывает сбросить маску и обратиться в подлинной реальности - Невидимому. Это как раз тот перекрёсток, где религия соединяется с  поэзией.  «Творчество, проведённое до конца, переходит в религиозное творчество - теургию». Может быть, дорогой Бахыт, это ваша интуиция выталкивает вас совершенно на другую орбиту, как вы думаете? Вероятно,  мир настолько вещественен, насколько и символичен, как бы не профанировали  его постмодернисты, не так ли? Очевидно и то, что  на иронической эстетике далеко не уедешь…


  Очень много вопросов, Саша. Начну с последнего – касательно иронической эстетики. Здоровая ирония (как у немецких романтиков) представляется мне вещью вполне законной. На голом трагизме тоже далеко не уедешь. Правда, у многих поэтов эта ирония собственно в стихи почти не попадает, остается либо в частной жизни, либо в стишках на случай. Я вот Достоевского люблю, хоть он, формально  говоря, и не поэт. Поглядите, у него ни один роман не обходится без усмешки над бытием, над проклятыми вопросами, да и над самим собой… (Кстати, Владимир Соловьев, духовный отец символизма,  известен несколькими вполне ядовитыми пародиями на высокоумные упражнения своих учеников…)  Но когда говоришь с жизнью по последнему, самому большому счету – какая уж там ирония. Там могила  разверзается, за ней – неизвестно что, а может быть, и вообще ничего. Не до шуток. Взгляд Андрея Белого на цивилизацию, как нечто, заслоняющее подлинное и божественное, я, будучи выпускником Химического факультета МГУ могу находить разве что смехотворным, если не пошлым. Хотя
 бы потому, что не усматриваю в современной цивилизации ничего, коренным образом отличающее ее от прежних цивилизаций (кроме, пожалуй, резко возросшей скорости развития вещественной стороны жизни). Во все века поэты и пророки жаловались на особенную бездуховность именно того общества, которое их окружало. Смешно утверждать, что открытие нового лекарства от чахотки или двигателя для автомобиля мешает духовным ценностям.  Прачка тов. Белого (если б тогда существовали стиральные машины) могла бы стать, скажем, социальным работником; современный Акакий Акакиевич благодаря компьютерам мог бы изучать древнюю исландскую литературу, и так далее; благодаря проклинаемой всеми глобализации детская смертность в мире во много раз снизилась… Нет, надо быть злобным идиотом, чтобы поносить цивилизацию…
 А насчет "сбросить маску и обратиться к подлинным ценностям" – так ваш покорный слуга всю жизнь именно этим (как и мои товарищи по цеху) пытается заниматься. Компьютер не мешает… (тут вставляется смайлик). "Быть можно дельным человеком, и думать о красе ногтей. Зачем напрасно спорить с веком? Обычай – деспот меж людей!"




6
 
  Большинство поэтов обходятся  без мифологем.   Вот у Бродского нет мифологемы, у него поэзия заверчена  вокруг идеологемы: империя и поэт, поэт и Бог, такая бесконечная тяжба. Он питается этой энергией противостояния. Потому он рационален и холоден, а вы эмоциональны, теплее, нежнее,  человечнее. Вообще, Бродский - это сон, Рим - это  метафора сна; а  у вас другое:   мотив опьянения, вина, музыки чаще  всего соотносится, согласно теории Фридриха Ницше, а заодно и Карла Густава Юнга, скорее с диониссийским  началом в вашей поэзии, чем  аполлоновским началом, иначе говоря,  с эллинизмом:

 Спасибо, милый Саша. Всю жизнь мечтал самоутвердиться за счет Бродского.   Но вы опять, по-моему, увлекаетесь. Поглядите на рождественские стихи Иосифа Александровича: <:и это был взгляд Отца:>, пишет он про рождественскую звезду. Перечтите <Осенний крик ястреба>, гениально перефразированный миф об Икаре: Да разве <империя и поэт> - не мифологема? Разве Рим, который <замер от счастья в детстве> - не миф? Конечно, мне часто приходится спорить с Бродским, который в русской поэзии заслуженно занимает понятное место. Например, я люблю Есенина, цыган, русские романсы, Блока - все  то, что Иосиф Александрович на дух не переносил. Но Бродского это никак не отменяет.

А отсюда вопрос: какова  природа красоты и гармонии в вашей поэзии?

 Это не ко мне, Сашенька. Это к Господу Богу, он, вероятно, знает. А я пытаюсь на этот вопрос ответить уже почти сорок лет, и до сих пор не могу.

 Ладно, на этот  вопрос не должен отвечать поэт, это мой вопрос для меня, читателя. Становится понятным ваш интерес к немецким романтикам. От голубого цветка  Новалиса - немецкого романтизма (которым любовался  Александр Блок) - остались отпечатки лепестков на страницах ваших книг. Мне вспомнилось слова Блока: "Искусство есть Ад. Мы  произнесли клятвы демонам. Из мрака этого Ада выводит художник свои образы:"

   Позвольте перебить вас, Саша, еще одним старым анекдотом. Маленькая девочка по просьбе мамы  приходит в кабак забрать отца. Тот, мыча, заставляет ее  попробовать водки из своего стакана. <Горько!> - плачет девочка. <Ага! А вы с матерью думаете - мы тут мёд пьем?> Деклараций немецких романтиков не  читал (хотя поэты были чудные), а вот заявление нежно любимого мною Блока ужасно похоже на этот анекдот: Развеселили: редко найдешь такое замечательное сочетание претенциозности и глупости.

Я подумал: а кого выводит из царства мёртвых современный поэт, крепостной остывающих мест? Речь должна идти о красоте. Эта красота и гармония не христианского рода, эллинского происхождения.  Я предчувствую вашу новую книгу стихов, иную...

Серьезно? Родину, русский язык, прежде всего хотелось бы вывести из царства мертвых. Или, вернее, не дать им там оказаться. Конечно, задача это неподъемная, но, как говорит одна моя подруга (кстати, профессиональный астролог) – «а кому легко?» Мне кажется, после того, как написано всякое гениальное стихотворение – или роман, или рассказ - сознание народа немного меняется, становится глубже и справедливее. Мне, с моими странными ценностями, было бы трудно жить без, например, строчек «И так устроено, что не выходим мы Из заколдованного круга… Земли девической упругие холмы Лежат, спеленутые туго.» Ладно, Осип Эмильевич, написав это, сам поднялся на несколько ступеней в познании мира и любви к нему. Но он и нам сделал бесценный подарок. Отвоевать жизнь у смерти – к тому же всего лишь словом – дело безнадежное, но вряд ли есть задача благородней и прекрасней, во всяком случае для человека пишущего. Что до эллинизма и христианства, это вопрос особый…

  У Тютчева, Фета,  Блока, Заболоцкого идея красоты не сопрягается с христианским идеалом. Если говорить об Аиде   Баратынского, то это царство мёртвых вполне приемлемо для жизни, оно жизнетворческое. "В нём мир цветущей старины/ Умерших  тени населяют,/ Привычки жизни сохраняют/ И чувств её не лишены".   Заметьте,  вовсе нет никакого христианского рая или ада, это эллинский мир, только потусторонний. На мой взгляд, ваши эстетические манифестации, кои обнаруживаются во многих главах романа "Из книги счастья" тоже находятся в одном  с ними нерелигиозном поле. Слово "Бог" в ваших стихах читается то  как фигура речи, то как  объект для поэтических рефлексий, и  не как опыт мистического переживания, только чувство оторопи перед нечто невыразимым.

Начнем с Аида Баратынского. Все тогдашние русские поэты были христианами, однако никто из них не гнушался писать в антологическом жанре, как будто никакого христианства нет и никогда не было. «Ты скажешь: ветреная Геба, кормя зевесова орла…»
Ну, куда без Аполлона? Красота сопрягается с христианским идеалом разве что в северном монастыре. Или на иконе. Даже искренне веруя, одними церковными ценностями сыт не будешь. Видывал я в Америке амишей (это потомки немецких протестантов), видывал хасидов – живут, как в XVIII веке, книг не читают, в кино не ходят, из одежды носят черные сюртуки и черные шляпы… Для большинства сегодняшних людей это, конечно, курьез… и довольно смешно (точнее, ужасно!), что кое-в-каких странах население насильно загоняют в эдакий фундаменталистский корраль…  Человечество несовершенно, но ограничивать его нормальную жизнь… ах, что я. «Легенду о великом инквизиторе» мы все читали. Существование Бога для меня несомненно; я стараюсь соблюдать его главные заповеди. Тем не менее, отказаться во имя Бога от той жизни, которой он меня одарил, со всеми ее ужасами, я не способен. Верующий математик, архитектор, шахматист не обязан поверять свою работу христианством; не существует коммунистической или католической физики, вряд ли можно придумать исламскую органическую химию.  Поэзия – профессия светская. Великий Аверинцев, дорожа своими «духовными стихами», неизменно подчеркивал, что к собственно поэзии он их не относит, что это особый жанр… Кстати, Заболоцкого я бы не стал включать в приводимый вами ряд – «наивная» поэзия – вещь особая, и разговор о ней отдельный…

А как же ваше "Существует ли Бог в синагоге", стихотворение "Бесы". "Астрология да хиромантия,/ что сулите, царицы наук?/ Где, ответствуйте, буду у Данте я/ бедовать? В третьем, в пятом?" Смотрите, снова  тема "круга"!

Ну, в этих стихах я как раз попытался поиздеваться над профанацией идеи Бога (вроде подземного паркинга и ВИП-зоны в нынешнем храме Христа-Спасителя…) Если помните, там «Аллах в белоснежном бурнусе Держит гирю в руке и тетрадь. Муравьиною вязью страницы Покрывает, и водки боится, И за веру велит умирать». Понятно, что реальный Бог мусульман куда шире, благороднее и вдохновеннее, чем эта дешевая пародия (к сожалению, многими взятая на вооружение всерьез…)

Знаете, красота и гармония  без религиозной онтологии   утрачивает опору, становится смертной.  А с другой стороны, эта зыбкость, ощущение бездны под ногами  даёт мощную энергию для стихотворчества. Если стихи рассматривать как вещи, то такой поэт как вы, кажется, для того и сочиняет, чтобы было чем завалить эти бездны. Когда-то много лет назад я подумал, что поэт должен существовать так, будто у него нет под ногами почвы.

Какая почва, Сашенька? Вы с ума сошли? «Ее и не было, и нет, и быть не может, и не надо…» (Виталий Дмитриев). Поэт потому и поэт, мне кажется, что он жаждет получить от жизни ВСЁ, не размениваясь на мелочи. (Я, разумеется, не новенький «Мерседес» имею в виду, и не счет в банке). Жизнь ему мстит, поскольку сама по себе является штукой весьма и весьма несовершенной. Он страдает. Пишет о разрыве между мечтами и действительностью. Обретает славу. Выходит из моды. Умирает, как все. (Могу мстительно добавить, что и зубы у него болят, как у всех…) То, что для многих все-таки может служить почвой, ему довольно безразлично, ибо он понимает преходящесть всего земного (чем во многом и объясняется красота). Впрочем… даже у Иисуса, прости Господи, никакой почвы на кресте не было, куда уж нам, грешным…

  А название третьей книги романа "Из книги счастья" как связано с картиной "Негр Сципион" Поля Сезана и с именем известного древнеримского полководца Сципиона?

 Сципион Сезана - нет, не видал я такой картины. А Сципион-полководец - о да,  конечно. Он же Карфаген разорил - мирный торговый город без имперских  амбиций. Вот и мой Сципион порушил жизнь моему герою...

  Чувствую, что в этой истории есть что-то интимное… Знаете, на каком чувстве я поймал себя, когда читал вашу вольную прозу? Я узнавал себя и своё время, хотя мы люди разного поколения и  жили в противоположных концах страны. Вы описывали детство московских подворотен, а моё детство прошло на самой окраине, вблизи китайско-корейской границы. Но как всё узнаваемо! Магия вещей! Если вещь не «веществует» она превращается в фетиш, то же самое относится и к стихотворению - оно становится артефактом. Фетиш - это то, что лишено бытия. Вспоминается фраза немецкого мистика Якоба Бёме: «У каждой вещи есть уста для откровения», а геолог  Фридрих фон Гарденберг, писавший под псевдонимом Новалис, говорил о вещи как «элементарной вариации вселенной».  Вам, как химику по образованию и алхимику поэзии должно быть это созвучно.


7

Вот полистал ЖЖ вашего Ремонта Приборова, вижу фото. "Памятник" Бродскому в ресторане «Русский самовар» в Нью-Йорке  жутко похож на Тютчева, правда? Не замечали? При этом, как известно мне, Тютчева он недолюбливал, всегда хотелось узнать почему? За панславянизм?

 У больших поэтов, как и у любых других homo sapiens, обычно имеются политические убеждения. Зачастую читателям лучше их не знать, и наш матерый славянофил Тютчев, уверенный в том, что главная цель российского народа - это завоевать Босфор и Дарданеллы, попутно перестреляв миллион-другой турок, не исключение. Фета мы уже поминали; о Достоевском даже говорить  страшно. Бродский в беседе с Соломоном Волковым отмечает: «Тютчев, бесспорно, фигура чрезвычайно значительная. Но при всех этих разговорах о его метафизичности и т.п. как-то упускается,  что большего  верноподданного  отечественная словесность не рождала. Холуи наши, времен Иосифа Виссарионовича Сталина, по сравнению с Тютчевым - сопляки:  не только  талантом,  но  прежде  всего подлинностью  чувств. [:]  Что до меня, я без - не скажу, отвращения - изумления второй том сочинений Тютчева читать не могу».
   Батюшки-светы! То есть Иосиф Александрович отвергает поэта Тютчева за верноподданность гражданина Тютчева. Я, конечно, не был "содержимым тюрем", как наш нобелевский лауреат, но кое-чего в жизни тоже понюхал, и уж во всяком случае в верноподданничестве, смею надеяться, не замечен. Полагаю позицию И.Б. довольно опасной. Прежде всего, она нарушает заповедь "не судите, да не судимы будете". Идеологическая прополка на поэтическом поле - вещь бесплодная. Слишком многих придется выкинуть на свалку: и Маяковского, и Твардовского, и Исаковского; Евтушенко и Вознесенского; Межирова; ну и в первую очередь - Державина, верного пса нескольких августейших особ подряд (как забавна, кстати, роль табакерки в истории русской поэзии - у Державина одна, у Баратынского другая...). Иосиф Александрович, правда, оговаривается: именно второй том Тютчева он не может читать без изумления. Знаете, Сашенька, а я этот второй том (т.е. <политические> стихи) и не читаю. Зачем? Проглядел в юности пару раз, и решил больше не портить себе настроения  - действительно, опусы вымученные, и достаточно слабые. Но они же не отменяют  <Она сидела на полу, и груду писем разбирала:> Я думаю, прохладное отношение И.Б. к Ф.Т. объясняется тем, что второй - поэт прямой речи.  Носителю ленинградского темперамента такая поэтика может показаться даже и безвкусной. Помните Кушнера, про  гитару: Пускай на ней играет Григорьев по ночам, как это подобает разгульным москвичам. А мы стиху сухому привержены с тобой, и с честью по-другому справляемся с бедой: дымок от папиросы, да ветреный канал, чтоб злые наши слезы никто не увидал: Тютчев, конечно, более сдержан, чем Григорьев, но все-таки не стесняется обнажаться на публике.  Правда, все не так просто: в иных стихах И.Б. еще как срывается на тютчевский крик, благо талант позволяет. Но в контексте всех его стихов остается впечатление, что этих, самых отчаянных, он как бы стесняется и старается как-то изжить, забормотать, спрятать куда подальше: Опять вспомнил старые стихи Кушнера: "

 Разве плачут в наш век?
 Где ты слышал, чтоб кто-нибудь плакал?
 Суше не было век.
 Под бесслезным мы выросли флагом...


  "Жить скучно, и всё время нужно развлекать себя" как выразился герой Константина Вагинова из "Бамбочады" Евгений Фелинфлейн. Ну, когда я говорил о третьем лице  ваших стихов, я ещё имел в виду стихи, написанные от лица персонажа. Это своего рода ваш театр, где вы "играете" роль автора, "грека по профессии, как понимали слово "грек" в ХVIII веке, весёлого обманщика".  Какая литературная  родословная у Ремонта Приборова?  Он тоже из "греков"?

 Вы заблуждаетесь, дорогой Саша. Ремонт Тимофеевич Бытовых-Приборов никакой не грек, а коренной сибиряк, ныне, правда, проживающий в Москве, на заслуженной пенсии, по некоторым сведениям - правнучатый племянник Козьмы Пруткова. В качестве любознательного сантехника (двоюродного брата <любознательного кузнеца> из стихотворения Ходасевича) он пытливо относится к миру, возмущается его несовершенством; в последнее время гордится своим русским патриотизмом и со здоровой ненавистью воспринимает <пиндосов>, т.е. белоамериканцев; сочувствует реформам, однако не забывает о выдающейся роли И.В.Сталина - гениального менеджера, который, по известному высказыванию Черчилля, взял Россию в лаптях и домотканом сарафане, а оставил в смирительной рубашке и с атомной бомбой  в амбаре. Вот его последний шедевр:

 

 Сегодня мир однополярен,

 он превратился в страшный сон.

 Увы, один им правит барин -

 развратный, алчный Вашингтон,

 

 что тянет щупальца живые

 к богатствам наших городов:

 Не страшно. Русским не впервые.

 Вперед! Сплотим своих рядов!

 

 В былые дни в Колонном зале

 умел высокое сказать

 товарищ Сталин: Показали

 белогрузинам. Показать

 

 пора и прочим: Мочи нету,

 и ни за что я не пойму -

 неужто пиндосов ракеты

 поставят в солнечном Крыму?

 

 Ужель соборную державу,

 край глухарей, страну берез

 отдаст педрилам на расправу

 униженный великоросс?

 

 Неужто мы, шестая суши*,

 взамен тамбовской ветчины

 отравленные ножки Буша

 навеки есть обречены?

 

 Да, жуткий сон! Руины храма

 на берегу онежских вод
 где некрещеная обама

 подгнивший гамбургер жует:

 
Неужто, сын, мы пилим бабки,

 торгуем нефтью и углем**

 для звездно-полосатой тряпки

 над обесчещенным Кремлем?


 *Имеется в виду прилагательное 1/6, a не деепричастие от глагола шестать; нетрудно также понять, что речь идет о земной поверхности, а не о новомодном японском блюде из сырой рыбы. Злопыхатели возразят, что нынешняя Россия занимает всего 1/7 суши, лицемерно <забывая>, что ее восстановление в исторических границах Великого СССР - лишь вопрос времени.

 **Эти две статьи Российского Экспорта избраны в силу требований, которые предъявляет к Поэту стихотворная форма. Разумеется, данный список можно было бы расширить почти до бесконечности, включив в него авиалайнеры, ворвань, природный газ, деловую древесину, картофель, компьютеры, крейсер <Адмирал Горшков>, мебель, медицинское оборудование, минеральные удобрения, мясо кролика, оружие,  прокат черных металлов, пшеницу, рожь, ячмень и т.д.



Мне представляется, что ваш литературный герой Ремонт Приборов, носитель вашей личной  иронической интонации и сарказма,  как бы вынесен за скобки собственно вашей лирики,  словно это лирический остаток, выжимка,  жмых. Совсем не так  у поэтов   «переходного периода» Тимура Кибирова и Дмитрия Пригова. Их интонация, выдаваемая за постмодернистскую,  что-то вроде колеса или  колёс, на которых они  катят впереди себя нагруженную тачку (телегу, арбу) со своей поэзией. Их  «бес смеха» (по выражению Александра Блока) противостоит вашей  «весёлой иронии» (по выражению Николая Гумилёва).  Кроме того, Блок различал ещё и другой смех: «созидающий», «звонкий». Поэт с таким смехом вам знаком  в  современной русской поэзии?

 Ах, Сашенька, я вам очень благодарен за многочисленные комплименты. (Ремонт Тимофеевич выражает особую благодарность). Я полагаю, однако, что Кибирова и Дмитрия Александровича Пригова вы вспоминаете напрасно. Прежде всего, они очень разные. Если Пригов – абсурдист, поэт маски, в чем-то подобный Николаю Олейникову, и к тому же активно использующий графоманские приемы (что роднит его с Приборовым), то Кибиров все-таки несомненный лирик, иронический, однако же чрезвычайно начитанный и знающий толк в "серьезной" поэзии. Недаром он ее постоянно цитирует. Оба эти автора, мне кажется, много сделали для российской литературы. У обоих под лирической маской скрывается настоящая взволнованность, и до трагедии порою доходящая. Мне кажется, что мой Приборов скромнее. Вырос он из шуточных стихов, которые все мы в "Московском времени" писали бескорыстно, просто друг для друга. А поскольку в мире до сих пор ужасно много глупого, то без вдохновения товарищ Приборов не остается. Пару лет назад я совершил довольно некрасивый поступок. Именно, разместил очередные патриотические стихи Ремонта Тимофеевича (под другим именем) на сайте стихи.ру. Там был и Беловежский сговор, и американские империалисты, и все прочее. К моему великому смущению, читатели прислали пару десятков восторженных отзывов… Реальный же учитель Приборова – если не считать Козьмы Пруткова – это, конечно же, блистательный Игорь Иртеньев.


 Здесь мне хочется «припомнить» Игоря Северянина,  его  сонет, посвящённый Козьме Пруткову.

Как плесень на поверхности прудков,
Возник, — он мог возникнуть лишь в России, —
Триликий бард, в своей нелепой силе
Не знающий соперников, Прутков.

<…….>

Он, не родясь и умереть не может.
Бессмертное небытие тревожит:
Что, если он стране необходим?

Что, если в нежити его живучей
Она, как в зеркале, находит случай
Узреть себя со всем житьём своим?...

Меня вдруг осенило: а не является ли  Ремонт Приборов этаким дружеским шаржем на вашего «отошедшего» в другой стан поэта-публициста Александра Казинцева?

Вряд ли…. Взгляды Казинцева мне совершенно чужды, но все-таки он не так принципиально глуп, как  Ремонт Тимофеевич. Впрочем, в обнаруженной мной в сети статейке про 11 сентября Казинцев пишет  следующее: Впервые об израильской версии я услышал от знакомого, давнего, советских времен, эмигранта. Позвонив из Иерусалима и заговорив о взрывах, он с присущей ему безапелляционностью бросил:
 "У нас все говорят - это сделали наши!" И на немой вопрос, повисший на линии, ответил: "Это могли бы сделать еще арабы или русские. Но арабы слишком глупы, а русские слишком бедны". И, помедлив, лукаво прибавил: "Как ты думаешь, почему, помимо американцев, во Всемирном центре погибло столько англичан, русских, немцев - и ни одного израильтянина?"  Тут и Ремонту Тимофеевичу стало стыдно… (Не знаю насчет израильтян, но евреев в ВТЦ погибло около 400 человек – проверяется одним кликом мышки).  Кстати, вопрос, на который я до сих пор не могу ответить: почему у поэтов круга "Нашего современника" такие на удивление беспомощные стихи? С публицистикой этого направления по крайней мере иногда можно спорить, а при виде стихов – остается только развести руки…




  Ваша последняя книга "Крепостной остывающих мест" как апофеоз беспочвенности. У Льва Шестова прочитал: "Безнадёжность - торжественный и величайший момент в нашей жизни. До сих пор мы имели с людьми и человеческими законами - теперь с вечностью и отсутствием всяческих законов, как можно не знать этого!"   

Несмотря на сказанное выше, у меня есть почва, и очень надежная. Она не спасает от смерти и, как я однажды выразился в стихах, «прочих обид», но все-таки существует. Это, разумеется, русский язык, бессмертное общее сознание народа. И, конечно, мировая культура, перед которой я благоговею, понимая, что сам – да и то в лучшем случае – смогу возделать только свою собственную делянку, по масштабам человечества достаточно ничтожную.

  У меня вызывает уважение ваше бесстрашие без храбрости. Или как сказал Александр Сопровский в стихотворении, посвящённом вам: «В тихом голосе – прелесть отваги». Ну, а  для храбрости можно и стопарик виноградкой водки замахнуть, не правда ли? Я понял, мир, который вы воссоздаёте, он эллинский, а точнее доплатоновский, без его идеала божественной красоты,  но омрачённый     и осквернённый современностью - политической практикой, естественнонаучным познанием...

Опять мудрите, Саша. Разве политическая практика или реклама молока «Домик в деревне» может осквернить закат над холмами Грузии, или любовные ласки пиявок, или Аполлона Бельведерского?  Разве открытие новой элементарной частицы оскверняет моление о чаше? Ничуть. Просто красоты в этом мире очень мало, а возможностей запечатлеть ее – еще меньше… И тем не менее, эскимос, который весь день на своих подбитых нерпой лыжах ходил по сорокаградусному морозу, не нашел никакой добычи в мертвых снежных просторах, вернулся в свой снежный домик голодным, кое-как утолив голод кусочком прогорклого китового жира – садится на корточки и начинает-таки вырезать фигурку тюленя из мыльного камня… Зачем? А потому, что Бог есть, и красота есть. И фигурка – одно из доказательств.


8

  Мы мало говорили с вами об Александре  Сопровском, знаковой фигуре вашего поколения «Московского времени».  На вечере, посвящённом его памяти, вы признались, что он научил вас  чему-то в стихотворчестве.  Каковы же были эти уроки? В моей жизни не было учителей, в которых  нуждался, теперь-то уж поздно навязываться в ученики. И всё же поделитесь  его уроками. Вспомните пару анекдотов из его жизни. Ещё «Два стихотворения» тоже посвящены вам. На ваш отъезд, да?


ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ

Б. Кенжееву

1

Грохотало всю ночь за окном,
Бередя собутыльников поздних.
Вилась молния волчьим огнем,
Рассекая в изломе кривом
Голубой электрический воздух.

Над безвылазной сетью квартир
Тарабарщина ливня бренчала,
Чтобы землю отдраить до дыр,
До озноба промыть этот мир –
И начать без оглядки с начала.

Так до света и пили вдвоем –
Горстка жизни в горчащем растворе.
Год назад на ветру продувном
Голубеющей полночью дом
Сиротливо плывет на просторе.

До свиданья. Пророчества книг
Подтверждаются вещими снами.
Темным облачком берег возник.
Дар свободы. Российский язык.
И чужая земля под ногами.

1982

2

Записки из мертвого дома,
Где все до смешного знакомо –
Вот только смеяться грешно,
Из дома, где взрослые дети
Едва ли уже не столетье,
Как вены, вскрывают окно.

По-прежнему столпотвореньем
Заверчена с тем же терпеньем
Москва, громоздясь над страной.
В провинции вечером длинным
По-прежнему катится ливнем
Заливистый, полублатной.

Не зря меня стуком колесным –
Манящим, назойливым, косным –
Легко до смешного увлечь.
Милее домашние стены,
Когда под рукой – перемены,
И вчуже – отчетливей речь.

Небось нам и родина снится,
Когда за окном – заграница.
И слезы струятся в тетрадь.
И пусть себе снится хвороба,
Люби ее, милый, до гроба:
На воле – вольней выбирать.

А мне из-под спуда и гнета
Все снится лишь – рев самолета,
Пространства земного родство.
И это, поверь, лицедейство,
Что будто бы некуда деться,
Сбежать от себя самого.

Да сам-то я кто? И на что нам
Концерты для лая со шмоном,
Наследникам воли земной?
До самой моей сердцевины –
Сквозных акведуков руины,
И вересковые равнины,
И – родина, Боже ты мой...

1983

Замечательные стихи! Не могу не гордиться тем, что мне случилось быть их адресатом... Вы спрашиваете, Саша, чему меня научил Сопровский. Уж разумеется не рифмовке – дурацкое дело нехитрое. Главный урок состоял в том, что мой друг относился к поэзии как к служению.  Это не мешало ему быть пьяницей и зубоскалом (мы же не зануды!). Служение требует соблюдения определенных заповедей.  Следования строгим правилам чести, например. Непримиримости к злу. Верности друзьям. Где-то я уже рассказывал о списке книг, которые Саша взял бы с собой на необитаемый остров. Это Библия,
 "Братья Карамазовы", "Три мушкетера" и "Винни-Пух". Сказка – ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок... Полагаю, что к этим книгам он присоединил бы "Капитанскую дочку", Шестова, Мандельштама, Баратынского. Саша весьма ехидно меня высмеивал, когда я отклонялся от поэзии в его понимании – тем же модернизмом за счет содержания увлекался, например.    Выпив немного национального русского напитка, он любил читать наизусть Ходасевича, поэта хрустального и колокольного. И "19 октября" – настоящий гимн не только поэзии, но и верности, любви, дружбе… Вот и все уроки.
    Что до приводимых вами стихотворений,  то первое действительно написано на мой отъезд, с большой любовью и тревогой. Второе – год с лишним спустя. Оно куда горше первого.  Благополучно прибыв за границу, я начал ужасно страдать (и, должен заметить, до сих пор этого не стыжусь). А поскольку подавляющее большинство моих друзей находилось в России, я простодушно начал им жаловаться. Ну-с, в те годы это было дело дохлое, дорогой Саша. Допустим, я ухитрился сбежать из исправительно-трудового лагеря. Оказался на свободе, однако, скажем, без прописки, без жилья, без работы. Пишу
 оставшимся в лагере про свои проблемы, про свою тоску по лагерному братству… Ну чего ожидать в ответ, когда мои оставшиеся в лагере товарищи каждую ночь видят сны о воле? Впрочем, горечи в этих стихах много, однако озлобленности или обиды – нет. Еще один пример того, чему меня учил ваш тезка.

9

 К нашему разговору хочу привлечь два современных текста, противоположных друг к другу. Иначе говоря, поместить свод ваших стихов, скажем, "Невидимые" (2005) между двух полюсов. Во-первых, Сергея Аверинцева "Благовещение" ("Новый мир"№3, 1990) и Дмитрия Александровича  Пригова "Книга о счастии" ("Знамя", №8, 1994). Если прибегнуть к геометрической метафоре, то  каждый из них представляет собой вектор;  а если сложить эти векторы, то мы, вероятно, сможем исчислить условно сумму современной русской поэзии, которая составит искомое содержание и смысл. Очевидно, что имён больше, а значит и векторов, однако мы ограничимся нашим выбором. Приглашаю вас к исчислению. Вот начало длинной поэмы Сергей Аверинцева.

"Вода, отстаиваясь, отдаёт
осадок дну, и глубина яснеет.

Меж голых, дочиста отмытых стен,
где глинян пол и низок свод; в затворе
меж четырёх углов, где отстоялась
такая тишина, что  каждой вещи
возвращена существенность: где камень
воистину есть камень, в очаге
огонь - воистину огонь, в бадье
вода - воистину вода, и в ней
есть память бездны, осенённой Духом, -

а больше взгляд не сыщет ничего...

Обратите внимание: в этом зачине присутствует: вода, огонь, вещь, бездна, пространство ( келья-космос) - все это предметы нашего обсуждения. Кстати,  этот текст мне напоминает рильковский тип поэтического мышления.  И процитирую Дмитрия Александровича Пригова.

На свете счастья нет
Но есть покой и воля
На свете воли нет
Но есть осознанная необходимость
На свете необходимости нет
Но строгость и смиренье
На свете смиренья нет
Но благодать и радость
И благодать
И радость
И благодать, благодать
И радость, и благодать
И благодать, благодать, благодать
И радость


Дале идут тексты о счастье в разных вариациях. Какое ваше стихотворение можно поместить в этот контекст, чтобы состоялся разговор?

Любое, дорогой Саша. Нет мне, грешному, утешения ни с Аверинцевым, ни с Приговым. Сергей Сергеевич слишком духовен, Дмитрий Александрович – слишком откровенный трагический шут. Впрочем, вот, нашел стихотворение для этого контекста, кажется.
А теперь ваша очередь – поглядите на него, и спрашивайте!

* * *
Оглядеться и взвыть – невеликая тонкость,
замолчать – не особый позор.
Остается пронзительный дождь, дальнозоркость,
лень, безветрие, рифменный вздор –

для других, вероятно, бывает награда,
для аэдов, мучительный труд
изучивших, которые музыку ада
на латунные струны кладут,

для других, беззаботно несущих на плаху
захудалую голову, будто капустный кочан,
тех, которым с утра улыбается Бахус,
и русалки поют по ночам –

но такому, кто суетен, и суеверен,
и взыскующим Богом забыт,
кто с рожденья ломился в открытые двери
веры, смерти и прочих обид –

не видать запоздалой истомы любовной,
не терзаться под старость, впотьмах,
неутешною страстью, горящею, словно
светлячки на вермонтских холмах.

Действительно, многие ваши стихи из книги "Невидимые" можно было бы
 процитировать в этом контексте.


 Так спесь твоя сильна, и сны твои страшны,
 пока стоит в ушах - невольный ли, влюблённый -
 шум, сочетающий тщеславный плеск волны
 и гул молитвы отдалённой.

 И посох твой расцвёл, и слёзный взгляд просох:
 на что же плакаться, когда в беде-злосчастье
 нам жалует июль глубокий, сладкий вздох
 и тополиный пух опухших глаз не застит?

 Пусть время светится асфальтовым ручьём,
 пусть горло, сдавлено волнением начальным,
 переполняется тягучим бытиём,
 текучим, зябнущим, прощальным, -

 пусть с неба низкого струится звёздный смех -
 как голосит душа, как жаль её, дурёху! -
 не утешение, но музыка для тех,
 кто обогнал свою эпоху.

 Или такие строки:

 От райской музыки и адской простоты,
 от гари заводской, от жизни идиотской
 к концу апреля вдруг переживаешь ты
 припадок нежности и гордости сиротской -
 Бог знает, чем гордясь, Бог знает, что любя -
 дурное, да своё. Для воронья, для вора,
 для равноденствия, поймавшего тебя
 и одолевшего, для говора и взора -
 дворами бродит тень, оставившая крест
 <...>


 Если музыка - долгая клятва,
 а слова - золотая плотва,
 и молитвою тысячекратной
 монастырская дышит  братва,
 то доныне по северным селам
 бродит зоркий рыбак-назорей,
 запрещающий клясться престолом
 и подножьем, и жизнью своей.
    <...>

 Вещи осени: брюква и тыква,
 горло, обморок, изморозь, медь,
 всё, что только сегодня возникло,
 а назавтра спешит умереть,
 все, которые только возникли,
 и вздохнули, и мигом притихли,
 лишь молитву твердят невпопад-
 там, в заоблачной тьме, не для них ли
 многотрудные астры горят?
     <...>

 А мы поумнели,  и жалких молитв
 уже не твердим наугад -
 навряд ли безмолвная гостья сулит
 особенный мор или глад
   
  <...>

 Кто ранит нас? кто наливной ранет
 надкусит в августе, под солнцем темно-алым?
 Как будто выговор, -  нет, заговор, - о нет,
 там тот же корень, но с иным началом. 
 Там те же семечки и - только не криви
 душой, молитву в страхе повторяя.
 Есть бывший сад. Есть дерево любви.
 Архангел есть перед дверями рая
 с распахнутыми крыльями, с мечом -
 стальным, горящим, обоюдоострым.
 Есть мир, где возвращенье не при чем,
 где свет и тьма, подобно сводным сестрам,
 знай ловят рыб на топком берегу,
 и отчужденно смотрят на дорогу
 заросшую (я больше не могу)
 и уступают, и друг друга к Богу
 ревнуют, губы тонкие поджав.
 Ржав их крючок. Закат российский ржав.
 Рожь тяжела. И перелесок длинный
 за их спиной - весь в трепете берез -
 малиной искривленною зарос,
 полынью, мхом, крапивою, крушиной.

 Хочу обратить внимание на слова "музыка" и "молитва".  Молитва звучит реже, чем музыка.  Здесь прослеживается, как это выразиться, некая иерархичность, или несоединимость: молитва не снизошла до музыки, или музыка не доросла до молитвы?  "Молитву твердят невпопад",  "и жалких молитв уже не твердим наугад", "молитву в страхе  повторяя".  Вообще в вашей поэзии существенны три слова: музыка,  слова, молитва. Они - не совпадают! Между ними возникает   напряжение, ток...      У Аверинцева - слова, ставшие молитвой без  музыки, у Пригова - ни музыки, ни молитвы, и слова мертвы,  дурно  пахнущие, по выражению  Гумилёва. Теперь мне понятно, какой должна быть ваша будущая книга, это моё читательское ожидание всего лишь, знаете, как в древнегреческом  театре: когда выведут бога из машины (эпифания) и трагедия разрешится.

 Мандельштам говорил, что настоящую поэзию нельзя пересказать. Но вы знаете, Саша, истинная красота жизни состоит в том, что нельзя пересказать и ее. Всегда остается сухой остаток, который можно сообщить другому только средствами искусства. В одном из своих последних стихотворений Александр Сопровский писал:

  …………………………Я бы мог
 (Но веришь, лучше все-таки не надо)
 Приноровить и опыт мой, и слог
 К изображенью этого уклада.
 Когда б я был тем зудом обуян,
 Когда б во мне бесилась кровь дурная,
 Я принялся бы сочинять роман,
 По мелочам судьбу воссоздавая.
 Тогда бы я и жил не наугад,
 Расчислив точно города и годы,
 И был бы тайным знанием богат,
 Как будто шулер - знанием колоды.
 Я знал бы меру поступи времен,
 Любви, и смерти, и дурному глазу.
 Я рассказал бы все... Но это сон,
 А сон не поддается пересказу.
 А сон - лишь образ, и значенье сна -
 Всего только прикосновенье к тайне,
 Чтоб жизнь осталась незамутнена,
 Как с осенью последнее свиданье.

  Понятно же, что речь не о реальном сне - речь о жизни, которую нельзя ни пересказать, ни описать. Конечно, иного может смутить высокомерие Сопровского по поводу прозы, <романа> - но что поделать, он был поэтом, и понимал едва ли не все про <сухой остаток>. Поэт обращается к молитве, когда у него ничего не остается, Саша, когда он понимает (а это ведь неизбежно), что его одухотворенные  слова не спасают. Я бы никак не стал, ксати, называть слова Дмитрия Александровича Пригова <мертвыми> и уж тем более <дурно пахнущими>. Как и многие поэты-примитивисты, Дмитрий Александрович был  человеком скорбящим, все понимающим. В своих стихах он не веселится, нет, он показывает нам, членам социума, наше ничтожество, призывает, если угодно, к молитве. Другой вопрос, что сама молитва остается за пределами этих  шутовских текстов. Но придти к ней - задача читателя. На более легкой ноте - помните заклинание советской диетологии? В пище должны содержаться жиры, белки и углеводы. Вот так, если угодно, и искусство - молитва, слово, музыка должны присутствовать в нем в правильных пропорциях. Ну и витамины, несомненно: в этой области жизни они называются талантом.

 Большая часть ваших стихов не имеет названия,  и некоторые книги тоже. Я думаю, это не случайно. Это один и тот же круг мотивов и тем, в разных вариациях, это каждый раз новая попытка к  переосмыслению уже сказанного, это не поиск новизны, а поиск смысла.  Всё это не имеет никакого отношения к тому упрёку ваших собратьев о повторах, который вы озвучили в одном стихотворении.  («Наиболее просвещённые из коллег/ уверяют, что я повторяюсь, что я/ постарел, но не вырос».) Поэтому книги ваших стихов читаются как одно большое стихотворение, они как одно дыхание с редкими паузами. Вздохнул, занырнул, поплыл - и насколько хватает дыхания. «Глубоководною рыбой, хлебнувшей свободы, света и воздуха, к давней любви и раздорам я возвращаюсь».  Они цельны по высказыванию, взять хотя бы последнюю книгу "Крепостной остывающих мест".    Может быть, поэтому тревога, что дыхания не хватит,  звучит всё острее?


 Еще глоток. Покуда допоздна
 исходишь злостью, завистью и ленью,
 и неба судорожная кривизна
 молчит, не обещая искупленья -
 сложу бумаги, подойду к окну
 подвальному, куда сдувает с кровель
 обломки веток, выгляну, вздохну,
 мой рот кривой с землей осенней вровень. 
 Там подчинен ночного ветра свист
 неузнаваемой, неистощимой силе.
 Как уверял мой друг-позитивист,
 куда как страшно двигаться к могиле.
 Я трепет сердца вырвал и унял.
 Я превращал энергию страданья
 в сентябрьский оклик,  я соединял
 остроугольные детали мирозданья
 заподлицо, так плотник строит дом,
 и гробовщик - продолговатый ящик. 
 Но что же мне произнести с трудом
 в своих последних, самых настоящих?


  Что ж ещё? Молитву, видимо!

  Нет, боюсь, что это было бы слишком просто (см. выше). Сам не знаю, что там напишется, во всяком случае сейчас. А если о названиях (точнее, отсутствии оных) и <повторах> - то нельзя не согласиться. Мои первые 12 стихотворений, сочиненных в январе 1969 года, более или менее очерчивают все области, которых я касался в следующие 40 лет.  Там даже была такая лихая строчка: <Мир  проносится по спирали:> Поэзия - не наука. Боюсь, что ничего нового в ней не открывал никто и никогда. Все мы, в сущности, пишем об одном и том же. Любовь, смерть, разлука, страх, счастье - этих  категорий, думаю, намного меньше, чем химических элементов. Другой вопрос, что все они, в отличие от гафния и селена, касаются лично нас, двуногих без перьев. И писать о них можно несметным числом способов и стилей. Я всегда надеялся, что каждая моя следующая книжка описывает мир - остающийся тем же самым, разумеется - хотя бы чуть-чуть по-иному:

Вот еще удачный кусочек (эти строки вычеркиваются из череды цитат, и служат как бы отдельным вопросом...)

Если музыка - долгая клятва,
а слова - золотая плотва,
и молитвою тысячекратной
монастырская дышит  братва,
то доныне по северным селам
бродит зоркий рыбак-назорей,
запрещающий клясться престолом
и подножьем, и жизнью своей:
 
Вот беда - стараюсь отвечать на ваши вопросы, комментировать, укладывать поэзию в прокрустово ложе логики. Потом вдруг смотрю на какие-то  собственные (или чужие, кстати) строки, и вижу, что они нацелены именно на опровержение логических построений. Так и тут: на первый взгляд благостная  картина, высокая такая, ничего не понятно, но вроде бы красиво: Присмотришься (а это написано давно, я и не перечитывал их много лет) - оказывается,  сплошная философская и эстетическая безответственность. <Долгая> клятва звучит довольно подозрительно, слова уподоблены пусть золотым, но сорным  рыбкам, монастырская братия почему-то именуется <братвой>: а потом появляется сами знаете кто, который все это, начиная с клятвы, запрещает: Должно  быть, поэзия, как способ мышления действительно не совпадает с нашими обычными мыслями:


  Подлинная поэзия вступает в отношения не с режимом, не с властью,  не с окружением, а с бытием. 
 Вы правы!

 Если рассматривать поэзию как форму единоборства (ну не киселя же варить и кружева плести), то представляется, что для Кенжеева бытие - это женское начало, он не борется с ним, бытием, а стремится обойтись с ним полюбовно, очаровать его нежностью, обаять, охмурить, заговорить, обласкать, задобрить, повиниться в чём угодно, чтобы добиться милости, чтобы допустили до лона, чтобы преклонить голову, уснуть и видеть сны, пусть даже смертные, и в этом он преуспевает. Для Гандлевского бытие - это  мужское начало, это бытие-отец, с ним он пытается выяснить отношения по-мужски, по-сыновьи, одолеть доводами,  умом, а то и просто молча (и мужское молчание действует сильней разговоров) и сила мужества в нём возрастает. У Цветкова бытие сложнее устроено, оно в двух ипостасях, оно чудовищно (по-немецки бы это звучало как Unwessen, что означает Не-сущее, не-Бог, а также чудовище) и ему приходится менять тактику и стиль поведения, оборачиваться то одним, то другим. Обаянию не научиться, это удел одиночек, учеников не воспитать;  уму тоже, хотя его можно приобрести  с возрастом;  стилем борьбы как ремеслом можно овладеть,  следовательно, у него могут появиться поклонники,  последователи, толпы. Собственно, поэтики и эстетики формируются не личным выбором поэта или группы поэтов, а объектом, в данном случае бытием, каким оно представляется каждому в отдельности. Кенжеев владеет мягким стилем восточных единоборств. Гандлевский - силовыми единоборствами, Цветков - комедией дель  арте (Сравни: «И я сжимал, как кукольник базарный, /Тугие нити в потном кулаке, / Как фокусник без должности и места» - Цветков и «…жизнь лишь наряд с бубенчиками, облекающий Ничто, и бубенчики звенят, пока их не сорвут и не отбросят в гневе. Всё лишь Ничто…» - Бонавентура).  Есть ли в этой шутке, дорогой Бахыт,  какой-то смысл, на ваш взгляд?

   Вот не знаю! Я к С.Г. и А.Ц. настолько привык, что просто радуюсь их существованию, хотя разногласий за многие годы у нас и накопилось предостаточно. Вы, Сашенька, употребили слово "шутка" – поэтому продолжу в том же ключе. У вас выходит, если говорит простыми словами, что Кенжеев к бытию подлизывается…

 Нет, Кенжеев не подлизывается, зря наговаривает он на себя, это из низкого жанра, а его стиль восходящий! Вы внушаете нам веру в любовь к этому миру, ибо… Без неё-то не бывает ни красоты, ни гармонии.

… Гандлевский с ним мужественно борется (при этом ценя противника), а Цветков  так  запутался, что не знает, что делать? А что! Забавно! Но можно и по-другому: Цветков, во всяком случае, поздний, верит в интеллект, причем постоянно (как поэт) убеждается в собственной неправоте;  Гандлевский – схимник от поэзии; ваш покорный – вообще ничего не понимает, но пытается как-то выплыть, поскольку в красоту все-таки верит… Должен, кстати, добавить, что в варении киселей и плетении кружев не вижу ничего отрицательного. Иной раз закупаю разрозненные сухофрукты (курагу, яблоки, изюм и т.д.), чтобы побаловать жену советским компотом. Счастливы оба.

 
Я знал, что ваша-то муза домашняя, рукодельница! И вот кем  она, муза, может обернуться ненароком, сообщает нам Цветков в своём раннем стихотворении, кажется, 1978 года.

На лавочке у парковой опушки,
Где мокнет мох в тенистых уголках,
С утра сидят стеклянные старушки
С вязанием в морщинистых руках.
Мне по душе их спорая работа,
Крылатых спиц стремительная вязь.
Я в этом сне разыскивал кого-то,
И вот на них гляжу, остановясь.
Одна клубки распутывает лихо,
Другая вяжет, всматриваясь вдаль,
А третья, как заправская портниха,
Аршинных ножниц стискивает сталь.
Мгновение неслышно пролетело,
Дымок подернул времени жерло.
Но вдруг они на миг прервали дело
И на меня взглянули тяжело.
В пустых зрачках сквозила скорбь немая,
Квадраты лиц - белее полотна.
И вспомнил я, еще не понимая,
Их греческие злые имена.
Они глядели, сумеречно силясь
Повременить, помедлить, изменить,
Но эта, третья, странно покосилась
И разрубила спутанную нить.


Вспомнить бы ещё их имена, этих трёх! Вы все втроём (ага, каждому по этой греческой старухе, что ли! Смайлик!),   вернее ваша поэзия, описывает бытие в трёх измерениях: Гандлевкий -  сохраняет вектор к жесткому экзистенциальному  реализму, у Цветкова  - вектор по ту сторону реальности, к небытию, он  - шеллинговский  Бонавентура, сочиняющий «Nachtwachen» с приложением  «Альманаха дьявола» («Я - спящий часовой предутреннего часа, / В котором светлый день возводят из руин»); Кенжеев -  стремится сохранить баланс между тем и другим, придаёте бытию ауру любви.

  Арура, говорите? Вот какая у нас молодежь образованная: Полез в Интернет справиться. Оказалось, лекарственное растение. Ну ладно, хоть горшком назови, только в печку не ставь. Мне по душе ваш философский взгляд на троих старых товарищей. Выше я уже говорил об их стихах более простыми словами. При этом любой разбор будет хромать, если забыть о Сопровском - поэте прямой речи, открытого, в чем-то даже простодушного слова. Да и о Дмитриеве, скромнике, следует помнить. В нем больше всего цыганской, блоковской нотки, чистого пения. Вы спрашивали, что между нами общего, я что-то ответил. А сейчас сообразил - наверное, всем нам есть, что сказать. При любых провалах (конь о четырех ногах, и то спотыкается) задача состоит в том, чтобы за словами стояли не только личные  тревоги, но и нечто более значительное. 

У Цветкова есть стихотворение, первое в книге "Имена любви", о двух зеркалах  как образе бытия, разделённом на настоящее и ночное, предстоящее и бывшее, на две половинки света, которые соединяются нитью времени и памятью, которая        удлиняет жизнь.  Такова структура, в которую вписывается поэзия вас троих. Что касается романтизма, то у меня на этот счёт есть свой взгляд. Считаю, что его время ещё не завершилось, мы продолжаем существовать в  поле романтизма,  переживаем его всплеск, за двести лет он приобретал разные формы, а явление, которые мы называем сейчас  постмодернизмом, на самом деле  вид с изнанки рубахи, которую сняли с  немецких романтиков. Её нужно выстирать, чтобы вернуть подлинный цвет. Всем вам она по плечу, а мне, как читателю, любо и дорого на это смотреть. Цветков для меня концептуальный романтик, пусть не обижается, только тем возможно оправдать его поэтическую философию. Кое-какая   картина в моей голове сложилась. Московское время - знаковое явление в культуре, выходящее за понятие "постсоветской"...

   Не знаю. Под романтизмом - как и под пресловутым постмодернизмом - каждый понимает свое, а мы не научной конференции, где можно посвящать долгие часы выяснению значения терминов. Да и мои литературоведческие знания - самые поверхностные.  Насколько я понимаю, романтик является богоборцем лишь постольку, поскольку ценит свои драмы и трагедии (в переносном смысле) больше, чем весь
порядок мироздания. Цитирую Википедию:  Для английского романтизма характерен интерес к общественным проблемам: современному буржуазному обществу они противопоставляют старые, добуржуазные отношения, воспевание природы, простых, естественных чувств. Ярким представителем английского романтизма является Байрон, который, по выражению Пушкина, <облек в унылый романтизм и безнадежный эгоизм>. Его творчество проникнуто пафосом борьбы и протеста против современного мира, воспеванием свободы и индивидуализма. Какие же мы, спрашивается, романтики?  Кроме того, у них имелся в распоряжении набор красивых вещей. Темный лес, замок, красавица, безвременная смерть - <кудри черные до плеч:> <Московское время> всегда относилось к поэтическим красотам довольно презрительно, больше ценя приземленные приметы жизни. <На шоссе убит опоссум, не вернется он с войны. Человек лежит, обоссан, в Сентрал-парке у  воды:> (Цветков), <Я и в юности нередко в эту пору здесь бывал, и, прыжком доставши древко, флаги красные срывал:> (Сопровский), <Устроиться на автобазу и петь про черный пистолет. Старухе-матери ни разу не написать за десять лет:> (Гандлевский), <И с ума не сойду, и уже не сопьюсь, мне скандальной легенды не надо. Так чего я боялся? Чего я боюсь? Для чего, словно вор, заучил наизусть проходные воры Ленинграда?> (Дмитриев). Какой уж тут романтизм: Вспоминаю, кстати, что когда-то Гандлевский обозначал свое кредо словами <критический сентиментализм> - сказано было, возможно, и  для красного  словца, но какой-то смысл здесь явно есть:


  Красивости  красивостями, но есть ещё и красота как отражение Бога.   Постмодернизм с его <antipoeticum> (отработанным  Бонавентурой-Шеллингом в «Ночных бдениях») как посттравматический культурно-исторический синдром романтизма - в этом ключе, кажется, ещё никто не удосужился  рассматривать современное состояние русской словесности. Это тема отдельного разговора или развёрнутого эссе, которое  обещаю вам показать.  Это как раз то, Бахыт, до чего  мы с вами  «докумекали»  в нашем диалоге.

10


  Как это бывает, поэты одного круга посвящают друг другу стихи, становятся невольными соперниками в любви и поэзии. Скажите, это стихотворение Алексея Цветкова имеет отношение к сфере житейской или эстетической?

 * * *
 Б. Кенжееву

Опять суетливый Коперник
 Меняет орбиту мою.
 Спасибо, мой добрый соперник,
 За память в далеком краю.
 Поверить - не значит смириться,
Надежда не знает стыда.
Со мной ваши прежние лица
И лучшие дни навсегда.
Мне выпало жить, не умея,
В эпохи крутой перелом,
Но мудрая тень Птолемея
Сидела со мной за столом.
Оставим навеки друг другу
Тот мир за железной рекой,
Где солнце ходило по кругу
И звезды хранили покой.
Нальем за рожденную в споре,
Нечаянных ссор не тая,
За дружбу, которая вскоре
Вернется на круги своя.

 


И в продолжении темы посвящений:  из цикла"СЕРДЦЕ ПО КРУГУ" вам досталась следующая поэза Цветкова.  Поскольку я люблю читать в книгах все комментарии, оставите для свои пометки.

Б. К.

Наш выбор - не крест, а гитара,
Провидческой песни размер.
Но голос подарком кентавра
Свистящие глотки разъел.
Мы словом столетию вровень,
Но бронхи строка повредит,
И тело с неряшливых дровен
В потухшее небо глядит.
За этот подарок нечастый,
Лавровый убор на одре,
Крапленые фишки несчастий
Живых не обходят в игре.
Не ты ли, мой ласковый ментор,
Спеша на февральский вокзал,
Такою же горькою мерой
Отмерить себе не дерзал?
Так будь же счастливым посмертно,
Во всем одинаково плох.
Не дай тебе в жизни просвета
Судьбы неулыбчивый бог!
Ни крова в родимой округе,
Ни славы в кровавом труде,
Ни легкого тела подруги,
Ни верного друга в беде,
Чтоб вечные строки стекали
С десницы, как Божий хорал,
Чтоб я над твоими стихами
От зависти гордой сгорал.
Нам жить в индевеющей коже,
С обугленным солнцем в груди.
Храни моих недругов, Боже,
И только друзей - не щади.

  Можно также припомнить цветковское посвящении "Нож Авраама" из книги "Имена Любви".     Всё вместе собранное, составляет поэтический контекст, из которого всегда полезно извлечь смыслы.

  Боюсь, Сашенька, что посвящения поэтов друг другу - тема не для сравнительно недолгой беседы, а для большого исследования. Вот кончится кризис, подорожает нефть, раскроются закрома родины - и, дай Бог, какой-нибудь архивный юноша засядет за диссертацию на эту тему. Мы упоминали с вами о непохожести и сходстве членов <МВ>. Думается, что взаимные посвящения (как, впрочем и переклички) - и есть то, что обозначает общие между нами черты. Посвящений этих - достаточно много. Но мне они интересней, конечно, как памятник тесной дружбе и безоговорочному уважению друг к другу. (Что ничуть не мешало - и не мешает - нам при встречах безжалостно друг друга дразнить). История первого стихотворения Леши простая - это ответ на мое посвящение, посланное ему почте в Аркалык (Казахстан), где он тогда работал в районной газете. Там были строчки: Умеешь ли в сердце поэта Вобрать пятилетки размах? Умеешь ли выразить это В добротных сибирских стихах?... Пиши мне - приветствия кратки. Господь да пребудет с тобой, Играющим в прятки с судьбой Под запах отечества сладкий:> Полученный ответ, помню, тронул меня до слез. А вот второе начинается с самого
 житейского мотива. Я в нашей компании считался мальчишкой рассудительным, устроенным, денежным (по нашим меркам, разумеется). В феврале 1972 года отправился по делам химическим в Ленинград и, будучи женатым, безнадежно влюбился. Именно эта история, вероятно, стала главной причиной всех последующих переломов в моей жизни. Друзья, от души сочувствуя мне, тем не менее, в глубине души немножко радовались: я, уже начавший было дремать, вдруг проснулся, и с тех пор, надеюсь, сплю мало. Об этом - приведенные выше стихи. На посторонний взгляд в них многовато романтизма,
упомянутого выше, но мне так не кажется: именно под таким углом мы тогда смотрели на жизнь, мы знали, что следовать призванию необходимо любой ценой. Впрочем, с тех пор никто из нас своих взглядов не пересматривал.

 Сегодня, вы сообщили, что 4 января, то есть 40 лет  назад вы сочинили свои первые стихи.  Расскажите о первой публикации и первой  книге в Ардисе. Кто способствовал  выходу вашей книги? Получается, что наш разговор о вашем творчестве, начавшийся спонтанно, оказался не случайным, выпал на юбилейную дату. Я читал, что Иосиф Бродский какими-то словами отметил вас. Какими?

  Не стану отрицать, что Карл и Эллендея Проффер обо мне знали из публикаций в том же Континенте> и со слов Цветкова, у которого к тому времени уже вышло в <Ардисе> две великолепных книги. Особой подачи> с чьей-то стороны, однако, не помню. Послал по почте рукопись, рыдая на дороговизну марок, через две недели получил согласие, которому несказанно обрадовался. И то сказать! Тираж у книжек <Ардиса> был крошечный - 500, дай Бог, тысяча экземпляров, из них в Россию различными ухищрениями попадала сотня, может, две.  Однако вы вряд ли представляете, Саша, как много эти книжки  значили для тогдашней публики. Всякий экземпляр читало несколько сот человек.  Кое-кто из читателей перепечатывал книги <Ардиса>, кое-кто ухитрялся снимать ксерокопии: словом, выход книги у Карла и Эллендеи представлял собой событие для любого автора. Что до Бродского, то вроде бы он меня нигде не ругал. И на том спасибо. Особых похвал не помню тоже - только устные. 


 
  В незаконченной поэме "Таврида" 1822 года в первой части Пушкин сокрушается о
 "ничтожестве" ("Ты, сердцу непонятный мрак,/ Приют отчаянья слепого, /Ничтожество! пустой призрак/ Не жажду твоего покрова;/ Мечтанья жизни  разлюбя,/ Счастливых дней не знав от века, / Я всё ж не верую в тебя,/  Ты чуждо мысли человека!"),   не может примириться с ним,  вопрошает  "Любви!", которая должна противостоять  ничтожеству, уничтожению, смерти.   Мне кажется, Пушкин определил сферы нашей  поэзии: одни  исповедует веру в ничтожество, а другие с Пушкиным, и вы по его сторону. Но мне  хочется спросить вот о чём: о  "месте, где жизнь была милей", куда  бы вам хотелось возвратиться? У Пушкина это место называется Юрзуф.  "Так, если удаляться можно/ Оттоль, где вечный свет горит,/Где счастье  вечно, непреложно,/ Мой дух к Юрзуфу прилетит./ Счастливый край..."

 Возвращаться мне никуда не хочется. Я человек хищный, и судьбу мою в значительной степени определяют поэтические соображения. Разумеется, не стану ничего делать нарочно, чтобы вызвать душевное волнение, но все происходит само собой. Старым друзьям (не только поэтическим) я остаюсь верным, как любой нормальный человек. Страшно страдал в свое время от разлуки с мачехой-родиной (см. выше).     Сейчас, когда я вплотную приблизился к советскому пенсионному возрасту, стало довольно ясно, что рая на земле нет и, главное, быть не может. Все наши житейские заботы и треволнения
 умрут вместе с нами. Что мы вынесем из них, что сумеем передать будущим поколениям, как оправдаемся перед Господом за бесценный дар жизни, который человечество так склонно растрачивать впустую?  Вот вопрос! Стоит ли (как вы говорили выше) выбрасывать библиотеку (то есть, историю и культуру), чтобы освободить место для ночного клуба? Счастье состоит в самОм течении жизни, даже в ее  огорчениях и бедах. Если мне выпало делиться всем этим с читателем - я уже доволен. Короче, смысл жизни заключается в ней самой. Не самое оригинальное открытие, правда?

  Зато это истинное открытие! Жизнь не нуждается в оправданиях, ни религиозных, ни философских. Это нужно человеку. Необыкновенно увлекательно было разговаривать с вами и, по крайней мере,  одного человека, меня,   вывели из сумеречного Аида современной словесности. Такого обаятельного и щедрого  собеседника я  не встречал в своей жизни! А закончить хочу вашим стихотворением:

«Это - мудрость, она же чревата
частным счастием, помощью от
неулыбчивого гомеопата,
от его водянистых щедрот.
И, под скрип оплывающих ставен
опускаясь в бездетную тьму,
никому ты, бездельник, не равен,
разве только себе самому».
 
15 ноября 2008 — 15 января 2009 года