Левый фронт Сергея Третьякова от символа к факту

    Футуристическое движение во Владивостоке  немыслимо без имени Сергея  Михайловича Третьякова. Когда он приехал в наш город? В справочных источниках сообщается, что  в 1919, а по  другим свидетельствам известно, что «революцию он встретил уже на берегах Тихого океана». Значит ли это, что  уже  в 1917 году? В советской энциклопедии  сказано, что он был «участником гражданской войны 1918-1920 годов». Что это значит? История литературной жизни во Владивостоке пореволюционного времени прописана плохо.  Эта ветвь русского футуризма вообще не введена в научный оборот.  Архив его погиб… В подаче материала о Третьякове будем   пользоваться его эстетическим приёмом:  стараться говорить фактами более или менее достоверными.

   Сергей Третьяков родился   8 июня 1892 года в  Курляндии, в городе Кулдига (ныне Латвия), в семье учителя  Михаила Константиновича Третьякова. Мать его происходила из немецко-голландской семьи, Эльфрида Эммануиловна Меллер, в православии Елизавета. В 1913 году  юноша приезжает в Москву,   поступает   на юридический факультет  московского университета. Знакомится с Маяковским, участвует в футуристическом движении поэтов. Сначала публикуется в  журнале «Мезонин поэзии»,  вместе с  Рюриком Ивневым, а также с Вадимом Шершеневичем, будущим  идеологом русского имажинизма.   Он оставил такой портрет Третьякова: «Серёжа сух, но очень упорен и привязчив. В своей логике Третьяков страшнее Брика. А Брик, как известно — это учебник логики, поставленный на ноги. Третьяков как-то безоговорочно примкнул к футуризму и никогда ему не изменял, отстаивая его всюду и везде. Помимо футуризма он любил играть в преферанс и пинг-понг… Третьяков один из первых ввёл в поэтический обиход Москвы шуточные стихи. Стихи «к случаю». Отсюда — шаг до теории «очеркизма». Третьяков шагал в литературе неуклюже, как медведь, не смущаясь некоторым провинциализмом. Всегда был очень уверен в себе и резко критиковал других, «невзирая на лица». Не боялся дойти в своей прямолинейности до абсурда и, ткнувшись лбом в стену, не боялся повернуть обратно». («Великолепный очевидец»).
   В этом пассаже обращает на себя слово «примкнул».  Он всегда или примыкающий к кому-то или замыкающий в каких-то литературных группировках. В 1915 (или 1916 году) он  заканчивает университет.   И, похоже, что Владивосток был для него спасением от германского фронта, но так  ли это, мы  не знаем. Если он спасался от мобилизации, то уж точно должен был появиться у нас раньше 1919 года, возможно, в канун  октябрьского переворота…
   
   Николай Асеев вспоминает в эссе «Путь в поэзию»: «По солдатской литере проехал я всю Сибирь и докатил до самого океана. И тут, на Дальнем Востоке, куда я  добрался  к осени 1917 года, уже начинается писание стихов…  Приехав во Владивосток, я пошёл в Совет рабочих и солдатских депутатов, где получил назначение помощника заведующего биржей труда. Что это за заведение — вспоминать стыдно: не знающий ни местных условий, ни вновь нарождающихся законов, я путался и кружил в топах солдатских жён, матерей, сестёр, в среде шахтёров, матросов, грузчиков порта. Но как-то всё же справлялся, хотя не знаю до сих пор, что это была за деятельность. Выручила меня поездка на угольные копи. Там я раскрыл попытку владельца копей прекратить выработку, создав искусственный взрыв в шахте. Вернулся во Владивосток уже уверенным в себе человеком. Начал работать в местной газете, вначале литсотрудником, а
в дальнейшем, при интервентах, даже редактором «для отсидки» — была такая должность. Но взамен я получил право печатать стихи Маяковского, Каменского, Незнамова. Когда приехал во Владивосток Сергей Третьяков, нами был организован маленький театрик — подвал, где мы собирали местную молодёжь, репетировали пьесы, устраивали конкурсы стихов. Но вскоре эти затеи приостановились. Началась интервенция… Мы с женой переселились из города на 26-ю версту, жили не прописавшись, а затем получили возможность выехать из белогвардейских тисков в Читу…»
    В апреле 1920 года во Владивостоке появляется поручик разбитой колчаковской армии Арсений Митропольский,  взявший поэтический псевдоним Арсений Несмелов. В мемориале «О себе и о Владивостоке» он пишет: «…Стихов после дебюта в «Голос Родины», сделавшего меня редактором газеты, я больше не писал. Не писал до тех пор, пока в «Далёкой окраине» не увидел стихов Асеева: «Оксана, жемчужина мира, / Я, воздух на волны дробя,/ На дне Малороссии вырыл /И в песню отправил тебя…»… С тех пор всё, что я сочинял и находил хорошим, я посылал в «Далёкую окраину, и там, начиная с первого, посланного мною, все стихи печатались. Кто я такой, никто не знал… Я продрожал хранить своё инкогнито ещё несколько месяцев. Но во Владивостоке существовал литературно-художественный кружок и при нём «Балаганчик»  — весёлый кабачок, где читались стихи, доклады и прочее. Душой его был С. Третьяков. Соблазн был велик. Мне хотелось познакомиться с обоими поэтами (т.е. и с Асеевым). Особенно я полюбил Третьякова. Мою «Владиво-Ниппо» мне простили, может быть, потому, что эта газетёнка не была злой и вреда, собственно, никому не делала».
  Алексей Кручёных,  историограф  футуризма, в статье «В Ногу с эпохой (Футуристы и Октябрь)» сообщает: «На Дальнем Востоке, куда  события занесли Асеева, Бурлюка, Чужака и других, будетляне, будущие лефовцы, стояли на той же платформе, с той же активностью и энергией… С. Третьяков работает, по предложению большевика Никифорова, товарищем министра просвещения в коалиционном правительстве ДВР, сотрудничает в редактируемой Чужаком газете «Красное знамя», в газете Дальбюро большевиков «Дальневосточный путь» и др. Пишет походные песни (на мотив «Гусар-усачей») — «Буржуйское сердце в тревоге/ Забилось, как старый фазан,/ Когда по притихшей дороге/ Зашагали полки партизан». Дальневосточные будетляне издавали также журнал «Творчество», занимавший в октябрьской литературе футуристов равноправное место рядом с «Искусством Коммуны. Д. Бурлюк — «уличный художник и поэт», — встретивши Октябрь в Москве, проделал затем длинный путь до Владивостока и там круглые сутки держал открытыми двери своей квартиры. К нему собирались рабочие доков смотреть цветистые полотна, разговаривать о них и слушать революционные стихи».
    Кем всё-таки был Сергей Третьяков: «товарищем министра просвещения в коалиционном правительстве ДВР» или «товарищем министра внутренних дел», как пишет Арсений  Несмелов, или заведующим государственным издательством, прообразом дальневосточного книжного издательства?  Оставим этот вопрос для исследователей, для других статей.
    В 1919 году Сергей Третьяков издаёт во Владивостоке свою первую книгу стихов «Железная пауза», знакомится с Гомолицкой Ольгой Викторовной, женится, у него рождается дочь Татьяна. Очень любопытно было бы знать, на какой улице в каком доме проживала молодая семья.
  А и  вот подсказка от  Валентины Катеринич, хабаровского искусствоведа. Она   пишет в журнале «Дальний Восток» (№5-6, 2002»): «Среди мест обитания футуристов во Владивостоке отмечен каменный дом по улице Пограничной. В давние годы здесь была ночлежка, здесь на первых порах по прибытию на Дальний Восток жил поэт-футурист Сергей Михайлович Третьяков (1892-1939).  «На его нарах, — вспоминает Николай Асеев, —  стояли томики А. Рембо и Овидия. Его авторитет был высок — обитатели ночлежки восхищённо слушали Апулея…»
   Как видим, автор  ещё ошибается с датой смерти. Именно у него в доме — и уже не в ночлежке —  часто собирались владивостокские футуристы — Давид Бурлюк, Николай Асеев, Виктор Пальмов, Михаил Аветов, Ольга Петровская, Венедикт Март… 
    
   Главный «правительственный цензор» владивостокской литературы и генерал российской армии  Георгий Иванович Гончаренко, опубликовавший  в 1921 году во Владивостоке одну книгу прозы «Красный хоровод» и одну книгу стихов «Орхидея. Тропические рифмы» под псевдонимом Юрий Галич (1877—1940), саркастически вспоминал в  книге «Лёгкая кавалерия» (1928, Рига) многих футуристов.  Его проза переиздана в 2009 году в серии «Белогвардейский роман».   Упуская Давида Бурлюка, процитируем из главы «Абракадабра»: «…Вбегает Сергей Третьяков, длинный, лысый, поджарый, в пенсне на ястребином носу. Тоже поэт-футурист и будущий товарищ министра «внудел» правительства Приморской земской управы. Его «Железная пауза»  неподражаема:

Улюлюкай,  арапник травли,
Зубов воздух прокусишь авось,
Молчаливей китайской каули
Рычагую земную ось.
А когда зарёвым салютом
Запылают пылища нутр —
Я отдам плечистым Малютам
На растленье малютку утр!..

  Вот — Николай Асеев… Премированный поэт, служащий в «сибобалкопе» — сибирском областном кооперативе  — по отделу транспорта селёдки, стоит у колоны в позе глубочайшей задумчивости, разрешая два важных вопроса: во-первых, долго ли ещё продержится висящая на ниточке единственная пуговица пиджака, и, во-вторых — на чём растут солёные сельди? Этот, по крайней мере, искренен и талантлив. В его «Заржавленной Лире» попадаются звучные строфы:

Оксана, жемчужина мира!
Я воздух, на волны дробя,
На дне Малороссии вырыл
И в песню оправил тебя.
А если не солнцем, медузой
Ты станешь во тьме голубой,
Я все корабли поведу за
Бледным сияньем — тобой…

   Это — три, так сказать, столпа приморского футуризма. А за ними идут несколько второстепенных — Арсений Несмелов, посвятивший «Гению Маяковского» книжку недурных стихов, поэт «изысков» — харбинский Алымов и, наконец, целая фаланга мелких, бездарных, бесповоротно свихнувшихся эротоманов-кокаинистов — Бенедикт Март, Варвара Статьева, Далецкий, Рябинин…»
    Спустя годы Татьяна Гомолицкая-Третьякова  напишет воспоминания об отце. Всего несколькими   штрихами отмечены эти годы, хотя и по-детски праздничными. Если верить её словам, то именно в 1919 году отец появляется во Владивостоке.  Однако много событий приходится  на один год: и приезд, и издание книги, и женитьба, и рождение дочери… 
   Совместно с Асеевым и его женой Оксаной Третьяков и его жена ставят в «Балаганчике» пьесу Леонида Андреева «Похищение Сабинянок», того самого, которого футуристы сбрасывали с парохода современности в  своём манифесте. Кроме того инсценировали  Николая Гумилёва, Александра Блока, Эдмонда Ростана, а также  драматические миниатюры Сергея Алымова…
   Газета «Далекая окраина» оценивала поэтический кафешантан  «Балаганчик» как «единственный по значительности вкуса в нашем крае».   Третьяков был музыкально одарённым, однажды за игру на фортепьяно заслужил похвалу от Скрябина. Этот  сценический опыт пригодился ему позже, когда он стал писать собственные пьесы, ставшие знаменитыми: «Слышишь, Москва?!» (1924), «Противогазы» (1924), «Рычи, Китай!» (1926)…
    4 апреля 1920 года японские интервенты  предприняли  вооруженное выступление. Началась охота за большевиками. Третьяков вместе с женой в трюме парохода бежит в Китай, Тяньзин, затем в Пекин. Ребёнка переправили за границу спустя месяц, уже легально. Три месяца в Китае, безденежье, жена работает продавщицей, а он ухаживает за ребёнком; затем через Харбин уезжают весной 1921 года в Читу, столицу ДВР. Там  уже обретались  Николай Чужак, Николай Асеев, Ольга Петровская, Виктор Силков, Сергей Алымов, Виктор Пальмов, Михаил Аветов, Пётр Незнамов, художник Иван Сверкунов…  Выпускают  седьмой номер журнала  «Творчество».
    В Чите в 1922 году у Третьякова выходит два сборника стихов  — «Ясныш» и «Путёвка». После краткосрочной поездки в Москву, где он вновь повстречался  с Маяковским и познакомился с Луначарским, организует Дальневосточное телеграфное  агентство «ДАЛЬТА». Дальневосточный период в жизни Третьякова заканчивается в том же 1922 году…
   Валерий Брюсов в статье  «Вчера, сегодня и  завтра русской поэзии», делая обзор за пять лет, 1917—1922 годы, присоединяет  Сергея Третьякова к когорте  ведущих футуристов  эпохи — Хлебникова,  Маяковского, Асеева, Пастернака.  «Четвёртый поэт, который должен быть назван в центре футуризма, это — Сергей Третьяков. Он прикасался к движению заумников и ещё не преодолел крайностей этого направления. Его стихи в меньшей степени — осуществления, чем у  трёх, названных раньше,  и ещё во многом — лишь обещания. Всё же Третьяков уже даёт законченные образцы того, чего может достичь футуризм на своих путях и тоже, по-видимому, вне непосредственного влияния его главарей (сборник «Ясныш», Чита, 1922 г.). Народный, порою почти мужицкий говор над стихией слова. Лучшие  его произведения подсказаны революцией и бытом новой России, РСФСР, и Д-ВР. Такова, например, прекрасная диалогическая поэма «Рыд материнский»…
   К этим литературным сведениям необходимо добавить  отзыв Анатолия Луначарского в статье «Десять книг за десять лет революции»: «Многие из поэтов написали целый ряд хороших вещей и наряду с ними, конечно, и более слабых. Нельзя не сомневаться, что из Маяковского можно сделать очень хорошую революционную антологию. Такую же антологию можно было бы сделать из Третьякова (например, «Рыд материнский») и Асеева. Не могу, однако, не отметить, что последние стихотворения Третьякова и Асеева (за исключением, пожалуй, «Синих гусаров») кажутся мне отражающими ослабление линии их творчества».
***

     Сюда же, из-за скудости источников, следует добавить оценку  его творчества американским исследователем Владимиром Марковым из книги «История русского футуризма», которая была  издана на английском языке в 1968 г. и переведёна на русский в 2000 г.:
  «Ещё одним интересным поэтом был Сергей Третьяков (1892—1937), который детство провёл в Латвии, а приход музы, подобно Хлебникову и Северянину, пережил под впечатлением русско-японской войны. Третьяков сочинял гражданские стихи в несколько старомодном духе и подражал символистам. Когда он был студентом Московского университета, Борис Лавренёв  познакомил его с Шершеневичем, и в 1913 году Третьяков стал футуристом. Первые стихи он опубликовал в «Мезонине поэзии», но подготовленная к печати «Гамма-лучи» так и не вышла. Многие дореволюционные стихи Третьякова с добавлением более поздних сочинений были изданы в 1919 году во Владивостоке в книге «Железная пауза». Все произведения в ней датированы, что значительно облегчает разговор о них. В 1913 году Третьяков писал урбанистические стихи, в которых, совершенно в духе «Мезонина», описывал современный город как извне, так изнутри. В одном стихотворении лирическому герою «хочется ветрено пристать к толстой даме», проходящей мимо; в другом — с поистине футуристическом упоением  скоростью описывается автомобильная поездка к морю; в третьем – много стали, фабрик, железных дорог, строек, звучит гимн силе, слышна музыка звенящего металла.
  (Из комментария: В этом описании Третьяков не только  оригинальным образом предвосхищает большую часть ранней советской поэзии, как футуристской, так и нефутуристской, но и опровергает высказанную Н. Ульяновым мысль («Об одной неудавшейся поэзии», Воздушные пути, 111, Нью-Йорк, 1963) о том, что футуризм «никогда не воспевал машину». Ульянов утверждает, что русская поэзия никогда живописала мчащийся поезд, автомобиль или корабль, но это утверждение совершенно неверно. Вспомним хотя бы Кукольника (на текст которого Глинка написал восхитительную «Попутную песню») и Вяземского, не говоря уже о таких поэтах XX века, как Багрицкий, Шершеневич, Северянин). 
    Несмотря на отдельные попытки освоить футуристическую образность («Ногами отталкиваю улицу, / А сам неподвижен, верьте!»), Третьяков, в сущности, использует импрессионистическую технику  передачи  цельного образа разрозненными мазками.
 «Внутренняя» урбанистическая поэзия Третьякова отличается от аналогичных  произведений его коллег тем, что она редко бывает слащавой или салонной. Это поэзия интерьера, где внимание поэта сосредоточено на мелких бытовых вещицах, хотя не забывается и город, который шумит за стеной и внезапно вводится в стихотворение   посредством какой-нибудь импрессионистической детали. В одном стихотворении описана, например, деревянная восточная статуэтка на полке; есть стихотворение о ножницах, веере, спичечном коробке, ковре. Вот стихотворение, переводящее читателя от одной ассоциации к другой:

Пресс-бювар

Качалки изнеженной дамы.
Подошва стихи отдавила.
И всё наоборот.
Ха, ха! Качнулся налево-направо.
Не пьяный ли маятник трезвых часов?

Третьякова мало интересует рифма, ещё меньше словотворчество; что касается размера, то он невероятно эклектичен: поэт использует не только акцентный стих и самые радикальные формы верлибра, но и по соседству с ними пишет традиционным александрийским стихом. Нравятся ему и метафоры: стихотворение «Портрет», например, построено на таких тропах, как «трилистник кружев», «струйка руки», «чернозём платья», «глаз двоеточие», «выстрел синей воды у опушки закрытых ушей».

***
      Библиографический список его книг, изданных после реабилитации скуден. В  1993 году вышла антология «Русская поэзии 1890—1917», в Москве, в «Науке».  Там несколько стихотворений. Ещё несколько произведений вошли в антологию «Антология поэзии Дальнего Востока», Хабаровск,  1967 году.  В Иркутске вышел сборник  его прозы и драматургии: «Рычи, Китай!», 1966 год. Это понятно, отношения с Китаем были тогда  наихудшими. Там же, в Иркутске, в 1970 году  выходит книга Л. Азьмуко «Зарубежный очерк С.М.  Третьякова».  И это всё! Наконец-то в 1991 году  публикуется  сборник его очерков «Страна-перекрёсток».
   Тем временем его книги распространяются по всему свету. Переводятся на английский, немецкий, испанский, польский, эстонский, японский, китайский, татарский языки… Его имя стоит в одном ряду с другими русскими авангардистами Маяковским, Филоновым, Родченко, Малевичем, Татлиным, Эйзенштейном. Его пьесы ставят везде,  в Аргентине и даже в концентрационном лагере в Польше.
    Бертольт Брехт называет его «мой учитель Третьяков…». Это из стихотворения «Непогрешим ли народ?».  Далее шли строки: «…огромный, приветливый, расстрелян по приговору суда народа как шпион. Его имя проклято. Его книги уничтожены. Разговоры о нём считаются подозрительными, их обрывают. А что, если он не виновен?» 
   Если хотите узнать больше о Сергее Третьякове, езжайте хотя бы  в ФРГ, там вышло собрание его сочинений ещё в семидесятых годах. Без теории Третьякова не было бы, наверное,  современного театра Брехта.  Он был одним из первых переводчиков драматургических и поэтических произведений Брехта.
   Приверженец  теории  «литературы факта», его собственная биография не оставила ни намёка на мифологию.  Она просто не написана. Её пытались стереть. На мой взгляд,  его  теория, которую проповедовали  и Брик, и Шкловский, вступала в противоречие с насаждаемой эстетикой социалистического реализма, которая  призывала  писателей  мифологизировать сталинскую реальность под видом социалистических преобразований.  «Если факты разрушают теорию, тем хуже для теории».  Такого рода высказывания оказались опасными для жизни  многих литераторов, в том числе и для Третьякова.
 …На последнем, седьмом,  кинофестивале  «Меридианы Тихого» во Владивостоке был показан фильм «Соль Сванетии» (1927), первая работа Михаила Калатозова.  Сценарий к этому документальному фильму   написал Сергей Третьяков, когда он работал в Грузии  в Госкинпроме. С Николаем Шенгелая снял фильм   «Элисо» (1928), а с Михаилом Чиаурели — фильм «Хабарда» (1930).  Интересный анализ его  нереализованного фильма «Слепая», сценарий которого лёг в основу фильма «Соль Сванетии», можно прочитать в статье Е. Иньшакова «Между экспрессией и конструктивизмом. Писатель Сергей Третьяков» в книге «Русский авангард 1910-1920-х годов и проблема экспрессионизма», изданной в 2003 году.


***
 
    Он работал над титрами к «Броненосцу Потемкину».  Совместно с Эйзенштейном и Александровым  он собирался делать художественно-приключенческий фильм в трёх частях  «Москва-Пекин», «Жёлтая Опасность», «Голубой экспресс», а также  «Капитал». Работал в театре, на радио, в журнале «Новый Леф», занимал должности.  В 1924 году выступал с лекциями в  Пекинском университете в звании профессора, проповедовал новое «левое» искусство…   Эстетика факта, поэзия факта — это то, что заменило в прежней литературе эстетику символа и  эстетику образа. В конце концов, он стал жертвой своей эстетики, которую воплощал в поэзии, театре, кино, документальных  очерках.  Правда — вещь обоюдоострая, а эстетку к уголовному делу не пришьешь, его обвини в шпионаже в пользу Японии (раньше, чем Несмелова)…
     Я смотрю на его фотографию из  книги Алексея Кручёных «К истории русского футуризма», издательство «Гилея», 2006 года. Фото из следственного отдела НКВД, 1937 год.  У него  круглое, яйцеобразная голова, круглые очки без оправы, тонкие поджатые губы, прямой тонкий нос, кадык, признак мужественности,  лицо волевое.   Евгения Лавинская в воспоминаниях о встречах с Маяковским так описывает Третьякова: «фанатичный догматик с лицом иезуита».
   Долгое время не была известна дата его смерти. Во всех справочниках указывалась и указывается цифра 1939, 9 сентября. Потом выяснилось, что его расстреляли сразу же после ареста в кремлёвской больнице, 10 сентября 1937 года. Жена его тоже не избежала репрессий. Девять лет в лагерях, в общей сложности она провела 17 лет в  заключении, дважды арестованная. Сергей Третьяков был реабилитирован в 1956 году.



***

  Любопытнейший по идеологии и по стилю литературный артефакт  обнаруживается в журнале «Дальний восток» №5, 1960, сохранившийся в краевой  библиотеке имени Горького.  Это статья  А. Татуйко «Борьба против футуризма в Дальневосточной Республике (1921—1922 гг.), которая  подводит исторический итог  всему дальневосточному футуристическому движению. От статьи осталась выразительная интригующая концовка, поскольку страницы 160-167 были выдраны каким-то рьяным любителем-исследователем.  Какое странное удовольствие  читать сейчас такой текст, словно ты  путешествуешь  на машине времени в недавнее прошлое, да  с ветерком! Каждое десятилетие мы меняем вектор и нас куда-то несёт.
    «Таким образом, на одной из самых отдалённых окраин революционной России уже в начале 20-х годов нашлись силы, которые были способны понять порочность эстетических основ футуризма и дать ему бой. К осени 1922 года из Читы уехали все  главные деятели группы «Творчество». Они уехали в Москву, навстречу окончательному разгрому своих эстетических позиций. После их отъезда футуризм, державшийся в Дальневосточной Республике  на энтузиазме этих его поборников, захирел и выдохся. Теория и практика его не получили здесь широкого признания, лишний раз обнаружив тем самым свою нежизненность. Ушли в прошлое литературная борьба первых лет революции. Жизнь окончательно подтвердила несостоятельность футуризма и прочих декадентских течений, претендовавших на главенствующую роль в революционном искусстве. Но литературно-общественная жизнь Дальнего Востока рассматриваемого периода показательна и поучительна. Она расширяет наше представление о масштабах той борьбы, которую вела Коммунистическая партия против различных формалистических течений за создание действительно революционной, советской литературы. В деле расчистки путей для новой литературы немалая роль принадлежит большевикам Дальнего Востока, которые одними из первых нанесли удар по футуризму и тем самым содействовали окончательному разгрому. Это борьба обогащает наше представление о том размахе, какой приняло литературное  движение в Сибири и на Дальнем Востоке в первые годы революции. Борьба дальневосточных большевиков против футуризма имеет для нас не только исторический интерес. Она и теперь помогает нам понять всю благотворность партийного руководства литературой».

 18 ноября  2009 года