Приписаны рождением

И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать
Но ближе к милому пределу
Мне всё б хотелось почивать.

Александр Пушкин



   Уж не знаю, так было  замышлено изначально  издателем или это его интуиция  мысли невольно подсказала  такое оформление, что чтение  книги начинается уже  с обложки, перенасыщенной  смыслами и символами.  Мы отвыкли от такого чтения.  Издательство «Рубеж» делает изысканные, стильные книжки. Наиболее знаковой оказалась книга Александра Лобычева «На краю русской речи». По одной только обложке можно составить портрет автора, его характер, его пристрастия и настроение самой  книги. Это всё равно, что стоять у картины на вернисаже и долго вчитываться в её многослойное содержание.
    Нет, по привычке глаза сразу ищут буквосочетания и окунаются в них. Вот, представим,  течёт горная речка. Один небрежно перепрыгнет с берега на берег в узком месте, или лениво перейдёт вброд на перекате,  а другой остановится, опустит лицо под прохладные  воды, на сколько хватит дыхания, откроет глаза, –  и какой мир речного дна откроется его взору!   Книга оформлена картиной Лидии Козьминой. Двое, мужчина и женщина, похожие  на постаревших мальчика и девочку, сидят на берегу, усеянном мелкими камешками. Сидят поодаль друг от друга, отчуждённо,  в медитативном  молчании. В руках у женщины пучок травы, у мужчины – прутик. Их ноги омывают  прозрачные воды. Лица их задумчивые. И сидят-то они – читаем –  «на краю русской речи». Позади них, на горизонте лежит  гряда островов. За ними край неба и моря. Рубеж. Всё! Мы знаем, что за ним – чужая, чуждая речь. Оттуда «потягивает метафорическим отчаянием человеческого одиночества».  Они размышляют, предположим,  о своей географии и жанре своего существования.
    Книга Александра Лобычева – это не  просто собрание критических текстов за последние двадцать лет, тем более что эти эссе и рецензии можно было прочитать при желании в периодике и журналах; это неведомый архипелаг на литературной карте с белыми пятнами и пунктирными  очертаниями островов-имён. Когда-то русский путешественник и географ Михаил Иванович Венюков пешком, каждым своим шагом отмеривал   дальневосточные земли, пришёл к этому морю, где сидят персонажи Лидии Козьминой, отметил  на карте каждый метр,  и поселил  на этой территории нас.  Кстати говоря,  его  литературные труды, которые отнесём к жанру литературы освоения,  остались в читательском  забвении ,  да  и сам он, русский патриот,  не пришёлся ко двору российской империи,  умер в нищете в Париже, куда отъехал сразу же после своего подвига.
  Следующий этап освоения  русских пределов – художественная литература, а точнее говоря – русское слово.  Без его укоренения  земля остаётся необжитой, запущенной, заброшенной. Литература, как корневая система духа, нуждается в тщательном уходе и взращивании. У нас же  отношение к литературе как к прикладному рукоделию в период межсезонья.  Она не приживается на  нашей дальневосточной земле, не успевает дать  корневой системы. 
  Это мигрирующая, транзитная литература, которая ищет, если, конечно, сможет выжить, спасения в других концах земли. Неуютно живётся обычному русскому поселянину в отдалении «большой культуры»  – метрополии, поэтому по психологии своей он временщик. К сожалению, находятся историки-ревизионисты, которые внушают такому обывателю мысль о незаконности его пребывания на этой земле.  Русский мир остаётся  всё ещё разделённым на «где-то там» и «здесь». Единственная империя, которая сама себе одновременно и метрополия, и колония. От этой иронии впору рыдать!
   Коль пошла речь о знаках и смыслах, то обратите внимание на третью страницу этой книги. Над белеющей пустотой этой страницы возвышаются, как вершина айсберга,    два слова: «Архипелаг ДВ».  Так называется серия книг, задуманных в издательстве «Рубеж». В чём смысл этих слов? Архипелаг – это, как известно из уроков географии,  гряда разрозненных  островов. Выходит, что дальневосточная литература пребывает в отдалении  от  материковой культуры как некий дрейфующий дальневосточный  архипелаг с иным культурологическим  ландшафтом.
   В этих словах, похоже,  заключена вся горечь автора, Александра Лобычева, горечь о невозможности усилиями  его слова присоединить   дальневосточную литературу к пространству русской литературы. От бессилия и горечи рождается гордость: «мы отдельные с иной художественной ментальностью».  Это пространство по большей части существует в  интенции автора и как воспоминание, и как проект одновременно. От того, что изобрели  интернет, нас это мало объединило, только внушило иллюзию единства. Впрочем, духовные узы не измеряются пространством. «…Здесь – на границе земли и Японского моря, где разбросаны острова, названные именами русских офицеров, в соседстве со странами древних цивилизаций, находясь в пейзаже, напоминающем свитки средневековых китайских и японских художников, на уровне зрения и слуха, на глубине интуиции [наблюдатель] ощущает, что это не просто окраина России – это Русская Азия, Азиатская Россия, Русский Восток, как угодно, но нечто в историческом и культурном смысле суверенное».
   Такие маргинальные формы литературы, как     записки и заметки на полях чужих книг,   эссе, рецензии, статьи,  постепенно вытесняют  традиционные формы – романы, повести,  и   ныне  становятся ведущими, или, как говорят,  актуальными.  Что такое Борхес, как не обширный  комментарий к мировой литературе. Важным стало не само произведение, а разговор о нём «окололитературный».    Это такой постмодернистский приёмчик сочинить  книгу из рецензий о литературе, которой как будто бы никогда не было. Не  было  авторов, не было судеб, не было истории, а книга эссе обо всём этом есть! 
   Для большинства читателей  дальневосточная литература и впрямь никогда не существовала, и может показаться, что Александр Лобычев – это такой изобретательный  сочинитель, придумавший её для нас,  выросших в литературном безлюдье. Это он, Александр Лобычев, придумал успешного и продуктивного хабаровского прозаика Вячеслава Сукачёва,   противопоставил ему безутешного и талантливого   Владимира Илюшина, поселил  под звёздами Кремля в  кисловских закоулках  Илью Фаликова, отправил на голландские высоты в кибуцу Бориса Казанова, в японскую провинцию Вечеслава Казакевича кататься на рикшах,  взрастил неприкаянную молодь поэтов из объединения  «Сероя Лошадь» и распустил её по странам и весям на вольные хлеба, похоронил плеяду владивостокских поэтов – Геннадия Лысенко, Юрия Кашука, Арсения Несмелова, Анатолия Бочинина – так что могил не найти, а для достоверности повествования взял пару-тройку здравствующих здесь персонажей – Ивана Шепету, Вячеслава Протасова…  «Нам» не известны эти имена, а он их сберегает! Всех их поместил для весомости в японских  координатах, между Мисимой и Мураками – они ведь тоже дальневосточники!  Правда, для художественной убедительности этого постмодернистского замысла, в котором легко заподозрить автора, не хватает фигуры одиозного вездесущего живучего «союзписательского»  поэта-горлопана, ещё вчера  строчившего доносы.  Этот якобы постмодернизм его книги эссе строится на отсутствии фигуры писателя в реальном пространстве. Есть сочинители, есть авторы, есть литераторы, а писателя нет! Впрочем,  звание писателя девальвировано. Вот своим письмом Александр Лобычев пытается восстановить его статус.    По стилю изложения он вдумчивый, серьёзный  писатель-традиционалист, а вот  по способу мышления – заклятый (грозим ему пальцем) постмодернист. Нет, конечно, это шутка. Он не думал провоцировать нас. Это я выталкиваю его в это поле. Очень легко поддаться его раздумчивой неспешной интонации, подсесть на неё, погрузиться вглубь его повествовательного течения и освоить его художественную оптику, залюбоваться словесной вязью, похожей на оконные изразцы в сибирских деревнях. А то, что он отбрыкивается  на страницах разных эссе с неприязнью от  метода постмодернизма, так это только  для отвода глаз, чтобы ещё больше запутать читателя, скрыть свой приём. Смайлик!
    В этой иронии есть какая-то горькая правда. А правда в том, что Александр Лобычев в нынешней контр-культурной ситуации  и буржуазного гламура (новый класс нуждается   в своей субкультуре) не  отворачивается от человеческого лица  традиционной русской литературы. И в этом смысле дальневосточная литература выступает неким заповедником человечности, пусть это и провинциально и не в моде. Пребывая на окраине русской речи, он держится середины, я бы сказал её сердцевины, сердечности.  Человеческое сердце,  которое распознаёт  пошлость,  лживость, подлинность и искренность,    ведает чувство эстетического стыда – вот критерий его критических суждений. «По устоявшейся пошлой привычке всякое новое слово в литературе так и норовят усмотреть непременно в авангарде, формальных изысках или эпатаже, хотя речь в этом случае может идти лишь о внешних чертах  явления, претендующего на новизну, а чаще перед нами всего лишь раздутые претензии и беззастенчивый нахрап».
    Раньше существовал род занятия под названием  «изящная словесность». Потом, откуда ни возьмись, появились литераторы. Они  искоренили  это слово из сознания читателя. Профессия умерла. Ремёсла забыты. Александр Лобычев возрождает этот  старинный жанр изящной словесности. Он свободный художник – пишет только о том, что ему нравится,  что ему любо, любезно, дорого. У него есть не только критическая мысль, но и нечто большее: из его текстов о других   легко реконструировать его вполне устойчивый  и объёмный художественный мир. Поэтому книга избранный статей,  выросших из заметок на полях чужих произведений и судеб,  является таким же  художественным явлением, хотя, кажется, он и не ставил  задачи продемонстрировать его читателям,  а просто высказывался…
   В прошлом году, отложив  свои японские переводы,  я тоже озадачился вопросом:  что  представляет собой дальневосточная литература в её образцах и в  историческом контексте?   Конечно, моим проводником в этих экскурсах был поначалу Александр Лобычев. Однако мои изыскания пошли дальше временных и географических границ, обозначенных его книгой, в которой охвачен практически весь мятежный  двадцатый век.
 И кого же он вместил на «краю русской речи»?   По моим подсчётам  этот список мог бы занять   несколько страниц именного указателя – в пределах двух сотен  имён! Мог бы, потому что этого списка в конце книги нет, и в этом недостаток издания. У книги трёхчастная композиция, как бы три острова.  Первый раздел посвящён советской поэзии и прозе последней трети прошлого века, второй – русской зарубежной, а точнее китайской и американской; третий – культовым   японским  писателям Мисиме и Мураками, а также русскому поэту Вечеславу  Казакевичу, проживающему в японской провинции,  и прозе голландца Сэйса Нотебоома,  чей трогательный  роман «Ритуалы»  с характерным подзаголовком «повествование о бесконечном одиночестве»,  с его восточным,  дзэн-буддийским  привкусом, воплощает все черты и особенности мироощущения  человека Архипелага ДВ.
    Кстати,  читатель! Ты  можешь по небрежности  перемахнуть  через изысканную графику Лидии Козьминой, которая предваряет эти  разделы. Но если  ты в этом прыжке  случайно бросишь вниз взгляд, то он можешь ненароком зависнуть  в воздухе, как в невесомости, над бездной метафорических смыслов. Однако, вы не найдёте названия этим картинам-проливам между островами. Это четыре графики: «Играющие дети», «Рукопись», «Мосты», «Хоровод». Читатель, посмакуй смыслы этих  названий! Вот чем занимается всерьёз, играючи,  азартно, и художник, и писатель, вовлекая вас  в свою космологию, где нет места  для раздора  как будто бы разных культур…
 
    У явления «дальневосточная литература» есть   три измерения: географическое, историческое и языковое. Всё эти координаты указывают, что мы имеем дело с дальневосточной младолитературой, если уж локализовали  её на  недавно заселённом архипелаге.  Ещё до недавнего времени русская литература в её советском изводе мыслилась как единая, а дальневосточная тема (ветвь) рассматривалась  лишь в  её контексте. 
  Что же произошло? Эти подвижки  сознания к самостийности симптоматичны, произошли они  за последние двадцать лет, и  в большей  степени свидетельствует об укоренении русского человека на Дальнем Востоке, а в равной степени также и о его «отчуждении в отчуждении». Вот уже слышны разговоры о дальневосточнике как новом национальном типе русского человека. Что-то вроде русскоговорящей народности.  Если уж это принять на правах допущения, то исчисляется эта «младонация» шестью миллионами на весь дальневосточный  регион-архипелаг. Тот, кто не захотел смириться с этой тенденцией к островному сознанию, остаться  национальным маргиналом, мигрировал в метрополию русского языка.  Разве это не повод более внимательного прочтения дальневосточных произведений?
   У самого имперского русского писателя Андрея Битова есть эссе, тоже изданное во Владивостоке в издательстве «Рубеж»; оно первое в его книге «Пятое измерение», в котором он рассуждает о датах и возрасте современной русской литературы и прозы. За точку отсчёта он берёт «Житие протопопа Аввакума». У этой неистовой исповеди, нацарапанной в даурской  яме, есть конкретная дата – 1673 год. Вот с этой даты – «на границе времени и пространства»  –  следует отсчитывать  начало  дальневосточной литературы. С окраины стартовала  современная русская литература. 
   А вот   рассуждения Андрея Битова из этой же книги на тему  архипелага. «Наша суша такова, что её уподобление океану никому не покажется преувеличением. И некоторое тяготение к островному сознанию в России можно проследить. Была такая древняя русская мечта – Никитина вотчина, куда бы все убегали. Казаки… их беглые поселения… Монастыри… А остров Валаам, а Соловецкий архипелаг! –  вот осмысление пространства…Там землепользование, там зажиток и порядок, там – свои. Чтобы осознать своё пространство своим, его необходимо огородить. «Остров» и «острог»  – едва ли не однокоренные слова. Остров –  часть суши, окружённая водой; острог – «всякое поселение было острогом, было городком (по В. Далю), то есть огороженное  частоколом (заострённые брёвна) пространство.  Острог – и крепость, и тюрьма». 
   Проезжая по пригородам Владивостока, нередко можно видеть особняки, огороженные высоченным частоколом на старинный лад – заострёнными  брёвнами. Это к слову об архетипах  островного сознания русского человека, которое проявляется не только в архитектуре, но и особенно ярко в нашей литературе. Здесь вспомнились  две вещи, которые сильно удивили меня в Аргентине.   Оказавшись в   городке Пинемар – сосны и море –   на атлантическом побережье, я не увидел ни одного ограждения  у тамошних коттеджей – только зелёный газон, цветники и сосны вокруг, а границей  между домами служили песчаные дороги. Чувство тоски по европейской культуре впечатано в сердце аргентинца, и в этом  мы, дальневосточники,  схожи с ними.
   Там, на южноамериканском континенте, тоже сохранились обломки русской культуры, переместившейся из наших пределов, но не отринутой от нас благодаря отдельным энтузиастам. Вот, к примеру, в издательстве «Рубеж» готовится трёхтомное собрание значительного харбинского поэта Валерия Перелешина.  Как видим, островному сознанию противостоит соборность. Собиранию дальневосточной литературы с её трёхсотлетней только  русской историей   следовало бы посвятить отдельное развёрнутое эссе-повествование.
    Говоря  о  языковом измерении дальневосточной литературы,  то напомним, что она разветвляется на дюжину младописьменных языков, на которых уже созданы  за последние полвека художественные произведения – заметим,  не освоения пространства, а укоренения.  В этом смысле мы обживаем целый архипелаг с самобытным культурологическим ландшафтом, пусть даже обделённый столичным вниманием. И сколько ещё художественных открытий мы можем сделать на этом пути, приложив немного усилия! В утешение на этом поприще  возьмём мысль  Сенеки: «Два государства объемлем мы душою:  одно поистине общее, вмещающее богов и людей, где мы не глядим на тот или иной угол, но ходом солнца измеряем  пределы  нашей гражданской  общины, и другое, к которому мы приписаны рождением».

    



12-13 апреля 2008