Пушкин и поэт Сорока - поэма

Пролог

Мне жена сказала нежно:
- Раскрываться не резон,
потому что ты не Брежнев
и не Ельцин, это он
может быть и тем и этим,
а тебе - быть пастухом
и пришибленным Поэтом
с беспечалью со стихом.
Все начальство очень любит
говорить с безумцем, им
импонирует голубить,
ворковать... на том стоим.
Вся страна, смотри, как каша,
не поймешь зачем? Когда
будет жизнь красивей наша,
закатилась что ль звезда?
Значит так, меня послушай,
будь забитым пастухом
и тогда получит Пушкин
в этом городе глухом
не приют, прописку - точно
и взойдет на пьедестал!
Он же был у нас заочно -
срок прибыть его настал.

Глава первая

Я сидел, грустя, в избушке.
За окошком - листопад...
...вдруг ко мне заходит Пушкин,
говорит: “Здорово, брат!”

Поздоровались по ручкам.
Пригласил на кресло сесть.
Пушкин тихо так, беззвучно;
то ли нету, то ли есть.
Видеть вижу, слышать слышу,
разговариваю с ним.
То ли мне поправить крышу?
У него, как будто нимб
над челом лучится ясно,
говорим о том, о сем.
Жизнь в Поэзии прекрасна -
утверждаем мы вдвоем.
Тихо говорил и внятно,
отвечал я невпопад.
За окном валил, понятно
золотистый листопад.
- А зачем пришел в избушку? -
осмелев, спросил в упор.
И сказал в ответ мне Пушкин:
- Посмотри, какой позор;
ставят памятники людям,
истребляющим народ,
кто в сердцах не гордость будят,
а совсем наоборот.
Потому прошу, Сорока,
в мой двухсотый юбилей
памятник поставь со сроком
в Барнауле для людей
уважающих сословье
из писательской среды.
Грустно быть Поэтом с новью
и с любовью без звезды.
Ко всему простому люду
обратись - поймут они,
люди добрые повсюду
одинаково нежны.
Ты сходи к Тенгизу в гости,
объясни, мол, Пушкин сам
попросил воздвигнуть с тростью
памятник Поэту! К вам
он хотел приехать в прошлом,
поглядеть на Барнаул,
но увяз в интриге пошлой.

Вечным сном Поэт заснул.

Я по глупости ответил:
- Может быть к властям сходить?
Пушкин словно чистый ветер
прошумел, свернувшись в свист,
удалился и... растаял,
ничего не возразив.
За окном из листьев стая
все кружила... Ну а жизнь
потекла, как прежде, вяло...
Александр не приходил.
В голове моей зияло,
дождь мне Душу бередил.

Глава вторая

Но однажды, через годик
Пушкин вновь пришел ко мне
и сказал: - Тебя в народе
видят часто не вполне...
Попиваешь что ли часто,
или тронулся умом?
Я ответил, что от счастья
в измерении ином
я готов заняться делом
в настоящем и былом,
но в стране, где водку белым
называют все вином,
убедить, чтоб русский гений
поселился где не жил,
очень много надо денег...
...у меня от денег - ил,
шелуха - в кармане пусто,
а у мэра тощ бюджет...
...ем картошку и капусту,
на другое денег нет.

- Ты с Тенгизом побратайся -
я же Грузию воспел,
с ним поладить попытайся.
Он грузин, и значит смел.
У него металла много.
Ну зачем, скажи, рубли?!
Обивать властей пороги
нам Поэтам - не с руки.
А Тенгиз, он, точно знаю,
любит русский мадригал
и на памятник металла,
и гранит на пьедестал
даст в избытке и с запасом,
только клево попроси,
не ходи к нему в лампасах,
пастухом к нему приди.


Глава третья

Я хожу, ищу Тенгиза.
Пушкин радостный такой,
улыбается с карниза,
машет ветряно рукой.
Говорит легко и с толком,
направляет поиск мой
и во взгляде тонко-колком
адрес светится простой.
Там на улице Поэта
домик мазанка, за ним
Грузия стоит воспета
гением. Незаменим
оказался в деле этом
наш Данелия - грузин,
он давно любим Поэтом;
много лет и много зим.
Для него Сибирь - родная
и суровый Барнаул.
Он живет в любви страдая,
деньги прячет не в баул,
отдает в сады, детдомы,
и на памятник не жаль.
А в глазах его истома
и грузинская печаль.

Я ходил, ходил и вскоре
было все. Пошел скандал
Перевралов опозорил,
вором он его назвал.

Глава четвертая

Пушкин вновь пришел с советом,
мол, Тенгизу ни гу-гу
о скандале. И с Поэтом
как-то мы пришли к нему.
Он нас принял дружелюбно,
по-грузински! Слова нет.
Написал письмо прилюдно,
отпустил он комплимент
в адрес мэра с обещаньем
дом построить и металл
дать на памятник... С лещами
я к Браварину помчал...
Он меня вновь отфутболил,
к заместителю послал,
на руках одной мозоли
у него не разыскал.
Заместитель свойский парень,
для того лишь там сидит,
чтобы всех морочить... Даром
не решает... Вот бандит!
Я с ним так и эдак.
Пушкин тоже стих прочел.
Он же был когда-то педик,
я того-то не учел.

Все чиновники едины;
им бы денежек украсть,
взять бы взятку, именины
городские любят страсть.
В день своруют больше денег,
чем за год в казне - у нас.
И других не любят мнений,
и других не любят фраз,
кроме пошлости народу
нечего им предложить.
Пушкин знает их породу
и не надо, мол, кружить
перед ними, лучше сразу
обратиться к мужику,
как по новому рассказу,
он поможет. На веку
повстречал я разной масти
чинодралов и хапуг
и Скелетов может красти -
вырвал сто рублей из рук.
Жертвой стал и я невольно.
Подписался... ну и что ж?!
Отдавать заемный стольник?
Ну ты, братец, и даешь
я же все же заместитель,
городская голова...
Отдавать?! Уж извините,
ведь тогда пойдет молва,
что я честный, а ворюга
мэр степенный, что несешь,
чтобы я, да предал друга?!
Ну ты, праведник, хорош!
Глава пятая

У Браварина советник
был союзный депутат.
Выше никуда не манит.
Он в шестерках лучший хват;
обещает щедровато,
а делов-то - на пятак.
Предлагаю маловато,
он сказал однажды так:
- Ты имей ввиду, советник
может больше чем любой
из чиновников на Свете
вместе хоть, хоть вразнобой.
Но совет давать он мастер -
отослал меня на край.
Там чиновники мордастей,
ты любого выбирай
и иди к нему на встречу,
все там любят пастухов,
про село сплошные речи,
поголовье петухов
их волнует ежедневно,
а про Пушкина, нет слов.
Самый главный смотрит гневно:
- Интересно, кто таков?
Я ответил, мол, Сорока
сын крестьянский и пастух.
Распахнул он дверь широко
и сказал: - Пойдем, до двух
время есть... минута с гаком,
мы с тобой поговорим,
денег в кассе нет. - поплакал, -
И как водится горим,
на зарплату нету денег
для бюджетников и да ж
пенсии мы платим тенью
от купюр, вот так, шабаш.
Обращайся к Лихачеву
пушкинисту, если он
даст добро... - и обреченно, -
В остальном большой поклон.


Глава шестая

Написал письмо я быстро
академику, и жду,
а ответа нет... Я рысью
к Шурикову, он - в Москву
заседать умчался сразу.
А чиновники - молчат.
Тут войной пошли к Кавказу,
в Грозном гибнет наш солдат...
Не до Пушкина им стало
денег нет, а воевать
генералы не устали -
родину спасают мать.
Я письмо послал Борису.
Ельцин в клинику залег,
Черномырдину, артисту,
чемодан отдал в залог.
Тот с Басаевым брататься.
Лебедь что-то подписал
и с Масхадом целоваться.
А Дудаеву кинжал
засадили меж лопаток,
схоронили, говорят -
строй в России больно шаток,
шапки ворохом горят.
И меняет, как перчатки,
председателей семья.
Президент живет на дачке
с января до января,
правит он с больничной койки,
дирижирует войной.
Ну, а выйдет из попойки -
председателя долой.
Оклемавшись от болезни,
прикатил он как-то в Кремль,
написал указ полезный,
двести лет не карамель.
И забегали на месте
все чиновники страны;
сказки ставят и от лести
лижут сзади, со спины,
двери настежь отворяют,
принимают все меня,
словно в прятки все играют,
колокольчиком звеня,
заседают, намечают.
Выполнить же не спешат
и никто не отвечает.
Но болит, болит Душа -
остается меньше года...
...нет деньжат на пьедестал.
Архитектор главный в город
по бездарностям раздал.
Им понадобился конкурс,
чтобы скульптора найти,
а мы с ним три года ровно
сговорились возвести
памятник Поэту чести
и достоинства Земли.
Кульгачев в стране известен,
что давно уж на мели -
нету творческих успехов,
нет уверенности в том
возведет не на потеху
памятник, а не бетон
с веслами по паркам края,
иль обрубышей - столбов.
Пот с лица не вытирая,
он работал, хмуря бровь,
на Трансмаше ровно девять
месяцев, как будто мать,
он вынашивал, развеять
чтоб молву, и отыскать
выразительность движенья
и устойчивость ходьбы.
Митрофанов в униженье -
архитектор злой судьбы,
сотворил ограду чудо,
а Поэт стоит пред ней.
Любоваться будут люди
красотою наших дней.


Глава седьмая

Все, кто против был, мгновенно
стали памятник хвалить.
Расстарались, сдали деньги
и, по сотне отвалив,
успокоились, мол, хватит
Пушкину на бюст с лихвой,
то Сорока все растратит.
Сравнивают все с собой.
А Тенгиз сказал спокойно:
- Бюст? Но Пушкин не герой,
он - Поэт любви, достойный,
урезать его, постой!
Должен он явиться людям
в полный рост своей мечты,
с бронзовым загаром буден,
у подножия цветы
чтоб лежали ежедневно,
и читали чтоб стихи
сочиненные мгновенно
чистым гением строки.

Памятник отлитый в бронзе
на Трансмаше стал расти...
...в поэтической он позе
Геной сваривался, швы
опоясывали ноги,
пояс, поясницу, грудь...

Но душили нас налоги,
что не взвизгнуть, не вздохнуть.

Памятник готов, а ставить
некуда его, тогда
мэр и дума, чтоб прославить
их правленье на века,
приняли решенье о финансах,
и готовое отнять.
У Тенгиза нету шансов,
чтоб им противостоять.
Все отняли до копейки,
и присвоили себе,
и пошли писать статейки,
что на собственном горбе
возвели такое чудо...
Барнаульский мэр - герой
на открытье словоблудит,
завирается порой.

Но! оставим эту челядь
городскую, в крае власть,
что так мягко щедро стелят,
но так жестко людям спать.

Мы с Тенгизом и Поэтом
не имеем зла на зло.
Пушкин весел и при этом
он считает - повезло
побывать ему в Сибири,
всколыхнуть сердца людей,
где еще, скажите, в Мире
столько сбывшихся идей
вопреки столпам от власти,
отрицательной молвы.
Разве это ли не счастье,
что без ведома Москвы
мы воздвигли честь, и славу
вознесли на пьедестал
вопреки валют обвалам,
обойдя слепой скандал.


Эпилог

Пушкин рад пришел в квартиру
и сказал тихонько так:
- Вот и я живу в Сибири,
как и ты, но не дурак,
а Поэт с Тенгизом вместе
нам нести потомкам весть,
что мы жили все по чести,
передав потомкам честь.
Остаемся с ними вечно
поименно навсегда
с благодарностью сердечной,
но с грустинкой иногда
за бестактность и нахальство
в чистых помыслах своих.
Извиняем злость начальству
за убитый ими стих.
Пусть останется веселье
памятью красивых дел.
С легкой дымкой акварельной,
что Сорока нам воспел.
08-09.99г.