В этой скромности...

В этой скромности, не имеющей ничего общего,
с парадными доспехами пост.фактум величия
классического лада –
сама Эллада,
Возрождение,
Классицизм,
Реализм –
жизнь в движении  –
не триумфальное шествие под раззолоченными арками,
а –
само сражение:
движение ладони марафонца,
бородинца,
сталинградца,
утирающего пот со лба –
миг назад, рискующего быть,
разрубленным,
простреленным,
разорванным,
или –
улыбка девушки у ручья,
из которого возлюбленный и не пастушок вовсе,
а просто – пастух или пахарь,
пьёт воду в жаркий день,
или – тень,
которой занят Леонардо де Винчи более,
чем светом…
Это
лаборатория сердце-мозга поэта –
современного, как дыхание
не оставившее его до срока,
обусловленного волей Вышней –
пишет, (так сказал Окуджава)
как дышит…
Не слышит предвкушений публики поголовно понимающей,
колебание воздуха течением поэтической речи,
публики ожидающей модернизированного,
с поправками на время, «Евгения…»,
публики,
привыкшей к пятистопному ямбу,
к современным «барыням» и «бубликам»,
к «плюшам-Ксюшам…»,
к "яблокам на снегу"…
Прав Гаспаров, –
даром Божьим наделённый, мастер
матереет в атмосфере изменённого,
безбожием очумлённого, 
времени –
строка длиннеет,
ямбы, хореи -
тяготеют к семистопности…
Пушкину такое и не снилось –
ему и не надо было,
дробить монолит бездуховности –
(без лишней скромности, говорю…) –
молотобойно
и дрельно –
рядом были цевницы
и лиры –
их сменили
барабаны
и флейты,
гитары,
валторны,
тарелки…
Поэт ныне –
в полно-традиционной силе:
может бить в бронебойные лбы приливом
гекзаметра,
как Эгейского моря волны -
били в горе
потери зренья Гомером,
открывая зрение
вневременного,
внерегионного слуха,
иглотерапией души,
дарованной древнекитайской музыкой строк,
флейтой,
лютней,
пипой,
лютой болью разлук,
терпкой радостью встреч,
не без Бога,
рождённой,
может поэт:
«Пой! –
сердцу сказать,
как в клетке барсовой Бо,
как Бо Цзюйи,
над смывающей пошлости мира,
рекой
как Ду,
под солдатские палки
у стен крепостных,
бьющие в шкуру быка,
умерщвлённого Гоби…
В самой животной утробе,
вдруг родничок
речи светлой,
небесной
может родиться –
выстраданной строкой
вырванный к жизни
из под рутины бездны мирской…
Всегда под рукой,
не умершего сердцем поэта –
это и то
средство отыщется
для возрождения
света Божьего,
в ком-то,
когда-то
и где-то –
это когда,
где –
неважно –
отважно и терпеливо,
прилежно и нежно,
проникновенно,
красиво,
непредсказуемо,
безумья на грани,
дрожью подкожной -
не подлежащей позе подменной,
может
поэт:
сердце ранить,
очистить,
подбросить в высь,
что есть в каждом,
духовною жаждой томимом -
как пантомима
на сцене опыта жизни играет,
ветвями крон сердцу кровных,
плывёт облаками над абрисом, скажем,
отрога Тянь-Шаня неровным,
или Кавказской,
или Альпийской,
или Тибетской,
а может быть Андской иль Пиренейской
гряды –
всюду Божественной выси следы –
видит их каждый,
но только поэту дано –
словом озвучить их в ком-то однажды.
Норвид идёт с Мандельштамом к Овидию
мидии кушать,
те, что Тарковский сварил,
сам же он у Марины видать, загостился…
С Анной Иосиф на краткое время простился,
чтобы у Дона о духе, над вещью парящем –
бессмертною, вещною, вечною, вещею речью –
спросить…
А Гёльдерлин с Хайдеггером вола ловят в поле,
дабы мудрец Лао-цзы  смог великую стену
империи рабства,
лбом Пустоты Всеобъемлющей,
взяв за рога твердь животную,
дух возвышая,
пробить…
Как мне серчать на отсутствие средств жить и быть –
словом поющим –
рвущим извечные цепи оцепенения разума сердца,
перед реальной трагедией: власти желудков
в коронах искусной работы,
смеющих браться – небо переварить?!
Быть иль не быть
рассуждать не намерен –
Гамлет то сделал,
спасибо Шекспиру!
Просто живу –
в Бога вечно живого,
всем знанием жизни не гладкой,
без пышной наивности –
верю,
в слово впадаю
и словом по небу сознания стран и времён хороводных,
мотивом не мёртвым,
не стёртым –
плыву.

2008