Пособие по рифмоплётсву

Лизе Д.


Если Клеопатра и была
самою красивою на свете,
то ты затми её улыбкою своей.
О, мягкий звонкий смех,
каким смеются дети
и строгий грустный взгляд
порой из-под бровей.
Невидимая нить,
что пролегла меж нами,
оборвана чужой
холодною рукой,
но мне и дела нет!
Я выбрал это знамя
ненужное тебе
и ни одной другой.
Наивно и смешно,
отчаянно и грустно,
искусству вопреки
искусство я творю.
Незримое, подчас
непонятое – пусть, но
я каждою строкой
тебя боготворю.

Ты мне верни покой,
украденный однажды,
когда под словопад
я твой писал портрет.
Ах, эта нежность рук,
как будто пух лебяжий,
а голос – соловья
божественная трель.
Ты просишь замолчать
и разорвать портрет, но
твоим мольбам назло,
а, может, вопреки,
блестящим, как звезда,
от страсти не запретным
я лезвием коснусь
опущенной руки -
всё так же, как и та,
которая над миром
парила не найдя
взаимности во мне.
Я Музой звал тебя,
она меня – вампиром.
Так жили сотню лет
шагая по волне,
ржавевшей от огня
и от воды истлевшей,
развеянной как пыль
над мигом пустоты.
От нежности твоей
пока что уцелевший,
неслышно я зову:
«Приди родная, ты,
чьё имя для меня –
безмолвная молитва,
чьё фото – лик святой –
храню я на столе!»…
Ах, если б мы с тобой
любимая смогли два
раза умерев,
воскреснуть на Земле,
то среди прочих глаз,
в людской толпе спешащих –
узнал бы вновь твои
что неба голубей! –
молчащих, как огонь
и словно лёд кричащих,
под солнца мрачный свет,
полёты голубей
под синим, словно день,
тревожным небосводом,
который по ночам горит
свечой-Луной.
Небесная тоска,
душевная свобода,
бурлящая во мне басовою струной…

Но это всё обман,
ведь звук низкочастотный
для слуха твоего
так беззащитно чужд.
И до-фа-си-ре-ля на лист
ложась на нотный
из музыки души
вновь превратятся в чушь.
Но ты её услышь
и осознай блаженство
слепого бытия
на горизонте дней –
короткий дивный звук,
лишённый совершенства,
чарующий оскал
танцующих теней…

… Я знаю где, когда
и даже с кем придётся,
не ведая зачем,
но мысля для чего
над грешною Землёй
ещё восходит Солнце –
для нас, для рыбаков,
единственный челнок.
Я думаю о нас,
как о пришедших в гости,
кто так и не прошёл
по Млечному Пути…
Так режут по стеклу
надломанный гвозди,
как шепчешь ты сейчас:
«Прости и отпусти!»

Но отпустить не сил,
стремленья и желанья –
ты очень хороша,
что даже страха нет!
Я не ищу, поверь,
у Бога покаянья –
я был ему и друг,
и тайный страж-агент.
И он меня простил
и отпустил когда-то
бродить по миражам
окрестных виражей.
Просился я назад,
но как-то виновато
он вновь меня простил
и выдворил взашей.

А после, на крыльце,
в соседним с нами доме,
меня встречал старик
с длиннющей бородой.
Он мне сказал: «Ты жив!»,
точней, что я не помер,
сказал, что на Земле
и даже молодой.
И так же не впустил,
не дал в ночи приюта,
мне страннику тоски,
кто так искал приют!
И я ушёл к тебе,
мне грезилось как будто,
из миллиона лет
осталось пять минут.
Но это всё – обман
годов многомиллионных,
и не рассеять вдруг,
ни после, ни сейчас!..
Я слышу голос букв
в словах правонаклонных,
чья плоть уже мертва,
но сила – горяча…

Я вижу мир в грязи
картиною Ван Гога,
где розовый тюльпан
стремится к вышине.
Я так его люблю,
но так пугаюсь трогать
синюшностью чернил,
что счастья лишены…

В галактике твоей
брожу как по распутью,
пытаясь отыскать
причал заночевать,
но всё коварство звёзд,
подмешанное ртутью,
так манит палачей
меня распять, едва
я оступившись раз
бессонницею улиц,
о камень упаду
и разобью лицо.
Но те, кто шёл пред мной,
ни разу не споткнулись,
так дай мне Бог ума
не быть средь них глупцом!

Я ночи напролёт
в пространстве безграничном
летаю над землёй
от кресла до окна,
на перевали грёз,
в бреду вполне логичном,
и нежность тишины
мне в рабство отдана.
Лишь плачущая ночь
дождливой непогодой
улыбкою твоей
разрежет свой же мрак,
как будто вновь воскрес
исчезнувший на годы
желтоволосый бог
солнца Амон-Ра…

Но это всё обман
лучей бегущих свыше
из космоса души,
что в космосе парит.
Умелою рукой
её орнамент вышит,
который ни о чём,
поверь, не говорит.
И я кричу тебе
неслышно, еле-еле:
«Приди и объясни
мне сущность бытия!..»
И я тебе кричу,
но стены онемели,
забытые тобой,
как может быть и я…

Короткое «люблю»,
слетевшее вторично,
не воскресит пожар
первоостывших чувств.
Я этот будний мир,
где всё давно привычно,
хочу перебороть,
немного, по чуть-чуть…
Я горы разведу
взбираясь по оврагу,
в котором я и ты
друг друга не найдя,
медали обрели
за храбрость и отвагу,
за то, что мы с тобой
друг друга не щадя
шли бездорожьем лет,
топча его ногами,
держа его в руках,
лаская и моля…
Но мы с тобою шли
различными кругами,
круглее, чем овал,
круглее, чем земля…

Я слышу голос букв
в словах правонаклонных,
бегущих по тропе,
протоптанной пером.
Но с каждым новым днём,
бездушным и холодным,
я становлюсь пустым,
как вечное зеро!
Я знаю, всё обман:
и пустота, и холод,
воздушный поцелуй –
опавший жёлтый лист;
и бурная река,
и запотевший город,
и целый материк –
шестая часть Земли…

Охотник уходил
за дичью в похоть леса,
желая убивать, жалея умирать,
с заряженным ружьём,
за-ради интереса,
не зная силы зла,
не веря в культ добра.
За выстрелом – другой,
а дальше – запах гари
и бывший друг мой Бог
вздыхая говорил:
«Бесчувственность близка
вам, о, земные твари,
которых я любил,
которых сам творил!»
И, утерев слезу,
в двенадцать сорок девять
табличку «НЕ ИСКАТЬ!»
повесив на двери,
ушёл по облакам!
Пытаясь что-то сделать,
кричал ему вослед:
«Пожалуйста, вернись!»

Но это всё – обман?
Второстепенной роли
я не желал тогда,
и не хочу теперь.
Пешком ли я иду,
в авто ли, на метро ли,
я знаю нужный путь,
и этот путь к тебе!..

… В календаре моём
нет больше красных чисел –
они перевелись,
как и печали грусть.
Я верою в любовь
лимит грехов превысил, –
о, этот стихогруз,
мою сдавивший грудь!

Не говорить – молчать,
молчание – услышать,
сжать кулаки от слёз
и немощных обид,
не каждому дано,
не каждый этим дышит…
… Ночною полумглой
минувший день обвит,
твердит, что всё обман,
спешащих нервно стрелок
по циферблату дней,
начертанных судьбой.
Ты знаешь, мне плевать!
Я выбрал это дело,
ненужное тебе
и ни одной другой!
Жестоко, как палач,
и с лаской, как ребёнок,
искусству вопреки
искусство я творю.
За каждый мой провал,
за счастия осколок,
за горечь алых губ
тебя благодарю!

Но не вернуть покой,
украденный не смело,
когда под словопад
я твой писал портрет,
когда ещё не ночь,
но так давно стемнело,
и солнца полушар
устал прохожих греть.

Ты не грусти, не плачь,
что время быстротечно,
оно, поверь, не даст
портрету постареть.
Жизнь коротка – пустяк,
искусство – это вечно,
как яркая заря
на выцветшей заре.

Да, будет новый день,
и новизной гонимый,
я верю, он придёт,
к тебе ещё придёт,
ты приласкай его,
скажи ему: «Любимый!»,
и может быть ему
с тобою повезёт!

И вот я ухожу.
Как бренно расставанье.
И тёплая слеза
упала с глаз твоих.
Но краткое «Прощай!» –
о, горе-наказанье, –
по разным берегам
нас разнесёт двоих…

Как жаль, что всё обман
заворожённых взглядов,
живущих в серебре
надломленных зеркал;
из звуков грешных струн
си-фа-ре-ми-соль-ля-до
сложилась невзначай
беззвучная река.

Усталостью томим
пытаюсь раствориться
в идущей мерно в такт
безжалостной толпе.
Пытаюсь не грустить
и улыбаюсь лицам,
пытаюсь не любить,
не думать и т.п.

… я ночи напролёт
подобно некой птице
пытаюсь не уснуть,
но засыпаю вдруг…
Я вижу странный сон –
о круге сон мне снится.
Как странно Наяву
я вижу тот же круг.
Круг безграничных чувств,
возвратов, повторений,
где снова ты и я
блуждаем в темноте,
где по руинам проз,
поэм, стихотворений,
пришедшие идут,
хотя они не те!

Ты шепчешь: «Помолись!»,
а я боюсь – услышит,
и вновь меня простит,
и вновь прогонит он.
Мне кажется, порой
я вижу мысли Ницше,
когда гляжу в окно
на бледный горизонт.

Я громко промолчу
и не услышу блуда,
кишащего вокруг,
куда глаза не брось.
Я твой всесильный Зевс,
я твой нетленный Будда,
я так же одинок
и так нирванно бос…