Дорогие Страницы-Продолж. Альманах 156

Дорогие Страницы - Продолжение http://www.stihi.ru/avtor/novosibirsk46

Альманах 156: ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ

В выпуске:

М. Цветаева
М. Петровых
____________
Т. Буевич


   Над этим очерком  Марина Цветаева работала в конце 1936 года, окончив его 28 декабря.  «Мой Пушкин, - писала она в одном из своих писем, - это Пушкин моего детства: тайных чтений головой в шкафу, гимназической хрестоматии моего брата, которой я сразу завладела…» Чтение этого очерка и стихов к Пушкину автором состоялось 2 марта 1937 года. В.Н. Бунина помогала устроить этот вечер и распространяла билеты. Тогда, живя во  Франции, семья Цветаевой испытывала большие материальные трудности. В благодарственном письме  Цветаева пишет: «Я уже уплатила за два  Муриных школьных месяца и с большой радостью кормлю своих на вечеровые деньги… (Никто не понял, почему Мой Пушкин, все, даже самые сочувствующие, поняли как присвоение, а я хотела только <сказать> у всякого – свой, это – мой».

   «… была картина в спальне матери – «Дуэль».*
  Снег, чёрные прутья деревец, двое чёрных людей проводят третьего, под мышки, к саням – а ещё один, другой, спиной отходит. Уводимый – Пушкин. Отходящий – Дантес»**

  « - Нет, нет, нет, ты только представь себе! – говорила мать, совершенно не представляя себе этого ты. – Смертельно раненный, в снегу,  не отказался от выстрела! Прицелился, попал, и ещё сам себе сказал: браво! – тоном такого восхищения, каким ей, христианке, естественно бы: «Смертельно раненный, в крови, а простил врагу!»

  «Чёрная с белым, без единого цветового пятна, материнская спальня, чёрное с белым окно: снег и прутья тех деревец, чёрная и белая картина – «Дуэль»,** где на белизне снега совершается чёрное дело: вечное чёрное убийство поэта – чернью.
  Пушкин был мой первый поэт, и моего первого поэта – убили.
  С тех пор, (…) ежедневно, ежечасно непрерывно убивали всё моё младенчество, детство, юность, - я поделила мир на поэта  – и всех, и выбрала – поэта, в подзащитные выбрала поэта: защищать -  поэта – от всех…»

  "Пушкин был негр. … у Пушкина были волосы вверх и губы наружу, и чёрные, с синими белками, как у щенка, глаза, - чёрные,  вопреки явной светлоглазости его многочисленных портретов. ( Раз негр – чёрные***)"

  «Пушкин не воспоминание, а состояние, Пушкин – всегда и отвсегда, - до «Дуэли» Наумова была заря, и, из неё вырастая, в неё уходя, её плечами рассекая, как пловец – реку, - чёрный человек выше всех  и чернее всех - с наклонённой головой и шляпой в руке.
 <…> То, что он вечно, под дождём и под снегом, - о, как я вижу эти нагруженные снегом плечи, всеми российскими снегами нагруженные и осиленные африканские плечи! – плечами в зарю или в метель, прихожу я или ухожу, убегаю или добегаю, стоит с вечной шляпой в руке, называется «Памятник-Пушкина».

  «Памятник Пушкина был и моя первая пространственная мера: от Никитских Ворот до памятника Пушкина – верста, та самая вечная пушкинская верста, верста «Бесов»,  верста «Зимней дороги», верста всей пушкинской жизни и наших детских хрестоматий…»

  «Памятник Пушкина был и моей первой встречей с чёрным и белым: такой чёрный! такая белая! – и так как чёрный был явлен гигантом, а белый – комической фигурой, и так как непременно нужно выбрать, я тогда же и навсегда выбрала чёрного, а не белого, чёрное, а не белое: чёрную думу, чёрную долю, чёрную жизнь».
  <…> В каждом негре я люблю Пушкина и узнаю Пушкина, - чёрный памятник Пушкина моего до-грамотного младенчества и всея России».
  «Под памятником Пушкина росшие не будут предпочитать белой расы, а я - так давно предпочитаю – чёрную. Памятник Пушкина, опережая события, - памятник против расизма, за равенство всех рас, за первенство каждой – лишь бы давала гения. Памятник Пушкина есть памятник чёрной крови, влившейся в белую, памятник слияния кровей,  как бывает - слияние рек, живой памятник слияния кровей, смешения народных душ – самых далёких и как будто бы – самых неслиянных. Памятник Пушкина есть живое доказательство низости и мёртвости расисткой теории, живое доказательство - её обратного. (…)
  Чудная мысль  Ибрагимова правнука сделать чёрным. Отлить его в чугуне, как природа прадеда отлила в чёрной плоти. Чёрный Пушкин – символ.  Чудная мысль – чернотой изваяния дать Москве лоскут абиссинского неба. Ибо памятник Пушкина явно стоит «под небом Африки моей». Чудная мысль – наклоном головы, выступом ноги, снятой с головы и заведённой за спину шляпой поклона – дать Москве, под ногами поэта, море. Ибо Пушкин не над песчаным бульваром стоит, а над Чёрным морем. Над морем свободной стихии – Пушкин свободной стихии».

   «… с цепями и камнями – чудный памятник.  Памятник свободе – неволе – стихии – судьбе – и конечно победе гения: Пушкину…»

    И долго буду тем любезен я народу,
    Что чувства добрые я лирой пробуждал,
    Что в мой жестокий век восславил я свободу
    И милость к падшим призывал.

  И если я до сих пор не назвала скульптора Опекушина, то только потому, что есть  слава бОльшая – безымянная. (…) Но  опекушенского  Пушкина никто не забыл никогда. Мнимая неблагодарность наша ваятелю – лучшая благодарность.
  И я счастлива, что мне в одних моих юношеских стихах удалось ещё раз дать его чёрное детище в слове:
             А там, в полях необозримых
             Служа небесному царю –
             Чугунный правнук Ибрагимов
             Зажёг зарю».

  «После тайного сине-лилового Пушкина у меня появился другой Пушкин – уже не краденый, а дарёный, не тайный, (…) прирученный Пушкин издания для городских училищ с негрским мальчиком, подпирающим кулачком скулу».
   «… этот детский негрский портрет по сей день считаю лучшим из портретов Пушкина, портрет далёкой африканской души его и ещё спящей – поэтической. Портрет в две дали – назад и вперёд, портрет его крови и его грядущего гения»

  «Но самое любимое (…), самое по-родному страшное и по-страшному родное были «Бесы».


          Мчатся тучи, вьются тучи,
          Невидимкою луна…»

«Странное стихотворение (состояние), где сразу можно быть (нельзя не быть) всем: луной, ездаком, шарахающимся конём и – о, сладкое обмирание – ими! Ибо нет читателя, который одновременно бы не сидел в санях и не пролетал над санями, там, в беспредельной вышине… Два полёта: саней и туч, и в каждом  ты – летишь. Но помимо едущего и летящих, я была ещё третьим: луною, - той, что, невидимая, видит: Пушкина, над ним – Бесов, и над Пушкиными и Бесами – сама летит.
  Страх и жалость (…) были главные страсти моего детства… Бесов (жалела) -  жалостью высокой, жалостью-восторгом и восхищением…»
   «Сквозь волнистые туманы пробирается луна (…) На печальные поляны льёт печальный свет она…» О, Господи, как печально, как дважды печально, как безысходно… (…) Когда же я доходила до: «Что-то слышится родное в вольных песнях ямщика», - то сразу попадала  в:

     Вы, очи, очи голубые,
     Зачем сгубили молодца?
     О люди, люди, люди злые,
     Зачем разрознили сердца?

  И эти очи голубые – опять были луною, точно луна на этот раз в два глаза взглянула, и одновременно я знала, что они под чёрными бровями у девицы-души, может быть, той самой, по которой плачут бесы…
  Читатель! Я знаю, что «Вы, очи-очи голубые» - не Пушкин, а песня, а может быть, романс, но тогда я этого не знала, и сейчас внутри себя, где всё ещё не знаю, потому что «разрывая сердце мне» и «сердечная тоска», молодая бесовка и девица-душа, дорога и дорога, разлука и разлука, любовь и любовь – одно».

   Чистыми глазами ребёнка, чистым сердцем и детской душой приняла в себя Марина Цветаева поэзию Пушкина, не понимая многого, но многое чувствуя по-детски и очень верно. Эта способность поэта чувствовать и верить, и волноваться, и восторгаться до страдания проснулась в ней очень рано.

   Прощай, свободная стихия!

      «Стихия, конечно,  - стихи, и ни в одном другом стихотворении это так ясно не сказано. А почему прощай?  Потому что, когда любишь, всегда прощаешься. Только и любишь, когда прощаешься. А  «моей души  предел желаний» … »
  Но самое любимое слово и место стихотворения:

       Вотще рвалась душа моя!

Вотще – это туда. Куда? Туда, куда и я… куда я никак не могу попасть.

        Ты ждал, ты звал. Я  был окован.
        Вотще рвалась душа моя!
        Могучей страстью очарован
        У берегов остался я.»

   «(Боже мой! Как человек теряет с обретением пола, когда ВОТЩЕ,  ТУДА, ТО, ТАМ начинает называться именем, из всей синевы тоски и реки становится лицом, с носом, с глазами…)
   Но вот имя – без отчества, имя, к которому на могильной плите последние верные с непогрешимым чутьём малых сил  отказались приставить фамилию, (у этого человека было два имени, фамилии не было) – и плита осталась пустой.

           Одна скала, гробница славы…
           Там погружались в хладный сон
           Воспоминанья величавы:
           Там угасал Наполеон…

  О, прочти я эти строки раньше, я бы не спросила: «Мама, что такое Наполеон?» Наполеон – тот, кто погиб среди  мучений, тот, кого замучили. Разве мало – чтобы полюбить на всю жизнь?

       …И вслед за ним, как бури шум,
       Другой от нас умчался гений,
       Другой властитель наших дум

Вижу звёздочку и внизу сноску: Байрон».      

   Это был апогей вдохновения. С «Прощай же, море…» начинались слёзы. «Прощай же, море! Не забуду…» - ведь он же это морю – обещает, как я – моей берёзе, моему орешнику, моей ёлке, когда уезжаю из Тарусы. (…) «И долго, долго слышать буду
твой гул в вечерние часы…» (Не забуду – буду)

          В леса, в пустыни молчаливы
              Перенесу, тобою полн,
          Твои скалы, твои заливы,
          И блеск, и тень, и говор волн»

   «Когда я говорила ВОЛН, слёзы уже лились…»
   
   «Об этой любви моей, именно из-за явности её, никто не знал, и когда в ноябре 1902 года мать, войдя в нашу детскую, сказала: к морю – она не подозревала, что произносит магическое слово, что произносит К Морю, то есть даёт обещание, которого не может сдержать»
   «Ничего зрительного в моём К Морю не было, были шумы – той розовой австралийской раковины, прижатой к уху, и смутные видения – того Байрона и того Наполеона, которых я даже не знала лиц, и, главное, - звуки слов, и – самое главное – тоска пушкинского призвания  прощания».
  «… безграмотность моего младенческого отождествления стихии со стихами оказалась  прозрением – «свободная стихия» оказалась стихами… то есть единственной стихией, с которой не прощаются  - никогда.
1937

__________________________________________      

*Здесь и далее отрывки из первой публикации очерка  «Мой Пушкин» М.Цветаевой.
**Картина «Дуэль Пушкина» художника А.А.Наумова.
*** Пушкан был светловолос и светлоглаз.
(Примечание М.Цветаевой)
__________________________________________________________

***

Поэта имя на песке
Она рукой своей писала,
Волна морская набегала
И, уползая, оставляла
Ей только камушек в руке;

Но торопливо вновь и вновь
Она то имя выводила,
Что так о многом говорило
И в душу детскую вселило
Волненьем первую любовь.

Т.Буевич


              Памяти М. Ц.


             ***
Не приголубили, не отогрели,
Гибель твою отвратить не сумели.
Неискупаемый смертный грех
Так и остался на всех, на всех.
Господи, как ты была одинока!
Приноровлялась к жизни жестокой...
Даже твой сын в свой недолгий срок —
Как беспощадно он был жесток!
Сил не хватает помнить про это.
Вечно в работе, всегда в нищете,
Вечно в полете... О, путь поэта!
Время не то и люди не те.

Мария Петровых