Критическое состояние

                А наши – это зелёные…
Как мне трудно дышать!
И как страшно – не скажешь словами…
Что ж бояться теперь: я же знал,
Знал, КУДА и ЗАЧЕМ я иду.
Завтра кто- то заплачет:
«Боже, что они сделали с вами!»
Кто-то станет смеяться.
Но я уже буду в аду.

Здесь так просто сидят.
И вино тоже пьют… Во картина!
И на скатерть стекает
Расплавленным золотом свет.
К белым звёздам тяну
Я прямой и, наверно, недлинный
По зелёному снегу
Чёрный, чёрный, чернеющий след.

Золотые квадраты окОн,
Фонарей золотые овалы,
Где-то там на окне,
На одном из них гаснет свеча…
Где ты, где пролетишь,
Может быть, и уже отлетала?
Где ты, птица ночная моя,
Что стрелой проносилась, крича?

Кто-то ждёт ли меня
В этой каменной горной пустыне?
Но об этом молчат
Фиолетовые дома,
Только гудит горизонт,
Где качается колокол синий,
Только плавится, плавится,
Плавится красным густая небесная тьма.

Я, пожалуй, пойду.
Что я здесь, в этой клетке оставил?
Кто расплавил меня
В этом жарком горниле горнил?
Кто меня быть таким, как я есть,
Принудил и заставил?
Кто меня, кто меня, кто меня
Сумасшедшей судьбою моей наградил?

Не хочу, не хочу, не хочу!
Где же шуба моя, где же двери?
Отпустите меня,
Я совсем, я совсем восвояси уйду.
Я в предчувствии страшном мечусь,
Ожидаю какой-то потери.
Я всё что-то ищу,
Что-то я потерял, но никак не найду.

Да, по- моему, здорово,
На меня это чем-то похоже,
Расплывается всё,
Застилают ли слёзы глаза?
Боже! Падаю я и шепчу в отупении:
«Боже, о Боже –
Мне ль под небом висеть,
Подождать, погодить ли нельзя?»

Не хочу в те объятья,
В железный их холод, железный.
Я ещё прорываюсь сквозь их
Золотое, как солнце, кольцо,
Не желаю войти
Я в огонь, где горю – пусть небесный!
Раскрываю глаза:
С потолка опустилось – лицо.

Рано рад! Ну чему ты, мразь
Сиятельно-скверная, рада?
Ой, не долго тебе, ой, не долго
Гулять по земле.
Может, завтра уж шея твоя
Оборвётся под весом, не скажу уж какого там зада,
Хрустнут все позвонки,
И артерии лопнут в петле.

Вместе будем, как будто бы
Рухнем с одной перержавевшей койки.
И тебе не уйти от того,
От чего, точно мне не уйти,
И тебе, видно, тоже
Кончать свою жизнь на помойке,
Я не знаю,
Не знаю, не знаю другого пути.

А жена твоя, вот что скажу,
Как и все, кто красивые, - дура.
Не видала меня –
Никогда ей меня не видать.
Я в бело-голубом,
С итальянского – «сквадра-адзурра».
А видала бы – так не смогла,
Не смогла, не смогла устоять.

Никогда ещё не был
Я таким, как сегодня, красивым.
В пропасть белую с синим
Проваливаюсь и лечу.
Не боюсь, не боюсь, не боюсь
Показаться я лживым.
Не хочу, не хочу, не хочу
Больше врать, не хочу.

Где тут дверь у тебя?
Отвечай, не то вытрясу душу!
Где тут дверь у тебя?
(Эка, надо же, подзалетел!)
Что ты, чёрт возьми, думал:
Буду плакать, просить тебя, струшу?
Где тут дверь у тебя?
Отвечай,.. суч-чий хвост, пока цел!

Больно. Господи, Боже ты мой,
До чего это больно!
Спотыкаюсь, коленями
Стукаюсь я об порог,
И в глазах в этот миг
Засиял, ослепляя невольно,
Снег зелёный, зелёный,
Зелёный, как солнце далёких дорог.

В голове и глазах,
Как удар – бело-жёлто-зелёное пламя,
Ослепительно яркое,
Ночь да и тени – черней.
Шире, шире и шире
Глаза раскрываются сами.
И в глазах только снег,
И он всё зеленей, зеленей, зеленей.

Кто ломает меня пополам?
Кому там ещё нечего делать?
Птицы лиловые
Мчатся навстречу мне.
Жаль, я не побегу,
А могли б ещё с вами побегать.
Так теперь вы пинать меня
Можете, сколько хотите, вполне.

Для чего выряжался, дурак,
Приведут, приведут меня снова,
Приведут меня, Господи, снова
В мой обычный зачуханный вид…
Если вставят мозги МЕХАНИЧЕСКИ,
Что ж здесь такого?
Только хвастаться некому будет,
Что моя голова не болит.

Разве, разве, ну разве
Вам звуков ужасных не слышно?
Но молчат, но молчат, но молчат
Фиолетовые дома.
Вот как вышло,
Вот как всё, мои милые, вышло,
Гляньте – плавится, плавится,
Плавится красным густая небесная тьма.

Знаю я, кое-кто,
Когда время придёт, по счетам всем заплатит.
Вижу – длинная тень
От ворот на зелёном снегу.
Кто-то, видно слабейший из них,
Кричит, обезумевши: «Хватит!»
Чёрный пёс пробегает,
А мне кажется – я то бегу.

Мир становится плоским,
Меня он в лепёшку расплющил,
Я лежу, как закладка,
Между тяжких чугунных страниц.
Мне навстречу летят –
Стаи их гуще, гуще и гуще –
Миллионы зелёных,
Синих, чёрных и розовых птиц.

Вот я в стае.
Вот крылья меня обнимают.
Почему, почему, почему мне,
Почему мне так трудно дышать?
Что за вспышки сверкают –
Вон там,  у ворот вновь сверкают?
Как мне хочется пальцы
Изломанные разжать!

Вот и городовой.
Нормальный, совсем не японский.
Козыряет. Рука у фуражки,
Он что-то там им говорит.
Мир пока ещё тоже
Нормальный, пока что не плоский,
Но горит, всё горит…
И горит голова! Всё горит.

Я навстречу бегу
Белой и голубой карусели.
Карусель стала жёлтой
И синей, и крылья, и крылья растут.
Я бросаюсь в неё
И лечу, и лечу в центр её и в начало недели.
…Вот хвостатого чёрного стража
За лапы они волокут…

Ну, его-то за что,
Ну уж ладно меня, а то верного стража?
Не за то ль, что он лаял?
Простите за странный вопрос.
Чем же вам помешал даже он,
Даже он, даже, даже,
Даже верный, испытанный
И безобидный ваш пёс?

Руки, руки по воздуху
Я разбросал – свои бело-синие крылья,
Свои «сквадра-адзурра» -
В Италии так бы сказал.
Я куда-то лечу,
Тяжело, но почти без усилья.
Я ещё никогда,
Никогда, никогда, никогда не летал.

Да, безумен я был,
Но в безумном же мире, он тоже,
Он безумен – и вы,
Так ну чем я пред вами так плох?
Что же это, ну что же
И на что же всё это похоже?
И зачем повторять:
«Чтоб ты сдох, чтоб ты сдох, чтоб ты сдох!»

Что ж, кричите: ура!
Выражайте своё обалденье,
Глупость, злобу,
Жестокость – вы все в этой злобе равны.
И смеётся от радости
То пресловутое общее мненье,
Чей уродливый смех –
Бирюзовым оскалом луны.

Смейтесь. Тот хорошо
Засмеётся, кто будет последним
Сыпать смех на стекло
Белоснежными каплями льда.
Не метельною ночью,
А днём, и не зимним, а летним
Он родится, и счастлив,
И счастлив, и счастлив он будет всегда.

Вижу – ясный восход
Незапекшейся кровью сочится,
Вижу – кровью сочится
Слепая небесная синь,
Слышу – кто-то (не я  ль?)
В двери к Богу стучится,
Кто-то громко кричит на кого-то
И требует: «сгинь!»

И не знаю уже –
Здесь, в зелёном колодце, то я ли,
Жил ли я или нет,
Может, не было вовсе меня,
Знал ли я тех людей,
Что сейчас надомною стояли,
Или я их не видел
Ни в ночи, ни средь белого дня.

Что здесь держит меня?
Что хорошего здесь я оставил?
Не цветочки ж мне вспомнить!
Заколочен души моей дом.
Что мне эта земля?
И каких ради гадостных правил
Я с ужасным трудом
Вспоминаю о сём и о том?
Всё сейчас у меня
Происходит с ужасным трудом.

И не видит никто,
И не слышит – проклятье, проклятье.
Закрывают глаза
Фиолетовые дома.
Я же громко иду,
Почему вы не слышите, братья?
Молча плавится,
Плавится, плавится красным густая небесная тьма.

Снег белеет. И белые звёзды
Всё ближе и ближе, и ярче.
Может, я рядом с ними уже?
Может быть, они рядом со мной?
А огонь, что уж было потух,
Разгорается жарче и жарче,
Но не рыжий, а белый,
Белый он и голубой.

Над воротами кто-то
Поднял чёрную-чёрную руку,
Чтоб прихлопнуть меня,
Видно, тянется эта рука.
Кто-то мир разделил
На две части – на скуку и муку.
За воротами спит подо льдом
Голубая река.

Ни хрена. На тот свет
И в одном сапоге пропускают.
И не спросит никто
Строго: где я второй потерял.
Чей-то голос, как птица, летит
Меж домов и меня окликает,
Но никто не услышал его,
Да и я не слыхал.

Что там скажут потом –
Это, честное слово не важно.
Полуправда, она –
То же самое, что полуложь.
И шагаю, как с крыши
Шагают куда-то отважно
Те, кто думает сдуру,
Будто твердью небесной пройдёшь.

Да, уже наступил
День таинственный, день возрожденья.
В солнце метит Стрелец.
Спит жена, видит десятый сон.
Полусонная младшая дочь
От безделья достряпывает пельмени.
А лохматая старшая
Что-то шепчет встревоженно в мой телефон.

Тихий шёпот замрёт.
В тишине люди звон всё же слышат.
До утра промолчат
Фиолетовые дома.
И, целуясь с луною,
На окнах узоры напишут.
Будет плавиться, плавиться,
Плавиться красным густая небесная тьма…
                28 – 29. 06. 1986.