Bernd Igel

BERND IGEL (Jayne-Ann Igel)
VERLAG NEUES LEBEN BERLIN, 1989
в переложениях с немецкого языка
Александра Белых

 Бернд Игель родился 18 сентября 1954 года в Лейпциге, ГДР; там же окончил школу; получил библиотечное образование,  с 1978 по 1982 годы изучал теологию, семь семестров;  с этого времени начинает писательскую деятельность; работал библиотекарем в Лейпциге, с 1984 года был занят  в разных профессиях в Лейпциге.  В 1989 году вышла книга стихов в серии «поэтический альбом» (№ 259) в издательстве «Нойес Лебен»,  Берлине, ГДР.  С  1990 года Бернд Игель    выступает  под  именем Jayne-Ann Igel.  C 1991  по 1993  работает служащим  церковного прихода. С 1993 по 1994 –  сотрудник литературного бюро в Лейпциге. С 1996 по 1997 годы принимает  участие в проекте «история женщин»  города Дрездена. Работает научным сотрудником Женского городского  Архива в  Дрездене. Получает различные литературные стипендии. В 2000 и 2001 годах —  стипендию министерства земли Саксонии по науке и искусству, а в 2002 стипендию немецкого литературного фонда.



ТЕПЛО ЗЕМЛИ. ПРАЗДНИК

     верно,  друзья, вы  приготовили  вместе со мной этот могильник,
куда возложили  мы  сокровища наших возлюбленных;
так давайте ж собирать цветов осенних гнильё и песнопенья,
которые не утаились ещё  в округе под покровом тьмы,
давайте, друзья,  искать  Каспара , буффона, шута, дурачка,
что покалечил члены свои за дряблым   занавесом балагана,
   
     и Марию, о, мою Марию,  что не стала матерью, и это скверно,
мы должны сторожить этот  могильник осенний, в канун рождества, 
от крадущихся кошек-бродяжек, и давайте  возложим туда
жесты праздничных дней, ярмарочные голоса поэтов,
пламя свечей, наши озябшие длани,  чтобы  согреть их  теплом,
и только затем, о друзья, мы разведём пламя весны

1981


ВНЕ НАС САМИХ  НЕТ БОЛЕЕ НАДЁЖНОГО МЕСТА


      вот Новый Год: труп рождественской ели на булыжной мостовой,
шутихи, ракеты  в сточной канаве, хлам скомканных  гирлянд,
валяющихся  среди застолья  с ободранным  виноградом,
где оплаченные счета уже льстят  хозяйскому соусу

     за полночь кривятся лица гостей,  боязливей  стали объятья, или пьяней,
посинели губы, словно после долгого омовенья в купели 
я ничего не жду от Нового Года, только от себя и можно что-нибудь ждать,
прислоняясь к дверному косяку, вытравливая  из  комнат тепло
 
    возможно, это заманит кого-нибудь с улиц, раз новогодний норд-ост
и дождь,  раз возвращаются домой гуляки,
их лица осыпал прах конфетти, оттого они так разъярёны;
когда в путь отправлялись мы,  от этой шалости  едва ли могли удержаться

    злобные мальчишки — они  хлопнули оконными ставнями так,
что закачались полуночные тусклые лампы внутри,
люди доедали остатки пира, полусонно развалившись в креслах,
и мы,  полюбовно, молчком, возвращались сюда  из танцзала

     после  сцены радушного  братания, не приведшего к оживлённой драке,
мы тащились от каждого полюса холода старой Европы,
кутаясь  в дыхание собственных голосов,
но не спасаясь от гнетущей смерти

1981


ПРИЗРАКИ

   ваши раны сияли в ночном неоновом солнце, ваши раны,
нанесённые одной одинокой волшебницей, Господом Богом,
пред которыми  вы никогда не гнули спины;
ваши уста источали запах  кислого пива,

   вы вдыхали украдкой запах   пота, окровавленных  ног  ваших клиентов,
что струился из-под стола, и  терпели  его  с достоинством;
вы отважно  схватили вампира, когда он  блуждал в свете дневном,
и кровь его выпивали, но вы не стали вампиром,

    выползали из почвы садов и линчевали мышей,
вы стояли в передних рядах на поле брани, и были неуязвимы,
вы  овладели привычками  ваших хозяев,
и примкнули к их отродью, как настоящие герои

1981



***
     в тот субботний день после полудня, когда я в голубом локомотиве
распрощался с самим собой —  каким  мимолётным было
это  расставание; я  стоял и   вглядывался  в глаза и крылья носа
запредельных планет, и всё же при мне остался мой голос,
   
    что  предавался музыке и пению; но, в конце концов,
и его  возненавидел я, ибо он сопутствовал  мне считанные  часы;
я сжимал кулаки   до самых  сумерек; ибо
голос мой  вносил в комнату  азы ароматов

   праздничных гуляний, демонов моей головы, которые стесняли
и подавляли;  а  я отъезжал
на голубом локомотиве в дальние края  покинутого   детства,
глядя на  свои танцующие пальцы, которые играли

   во все те же самые игры —  пятнашки, казаки-разбойники;
я выискивал  в жмурках   преемника;  ты потерял, шептали они,
ты потерял,  да, я потерял  из виду 
мой голубой локомотив,  когда опустилась темень

1982



                ***
          какая   ошеломительная  игра была на твоей флейте,
в которую ты вталкивал своё неотразимое дыхание; 
бегло двигались пальцы, оставляя влажные пятна на клапанах,
будто их болезненные края  сочились лимфой,

         как  веточки после обрезания  —  вот  хрустит валежник в ночи,
когда по тропинке идут голые люди, 
которым не скрыться от ускользающих звуков; мы таим свой стыд
и выбегаем навстречу странникам лесным,
склоняя головы;   я зарылся  в твоё
родимое пятнышко —

         оно стало норкой из пожухлой травы сгоревшей музыки,
и своими белыми ладонями ты освещал мне
борозды стихотворения,
которое так бережно мы вынашиваем  с тобой
в сокровенности нашей

1984


ЗАБАВА

    она  поглаживает его  по спине  — это  спина огромного
животного, утомлённого  долгим существованием, 
                а он, позёвывая, 
   охватывает обеими руками  её тело, его  руки смыкаются за спиной,
и они снова принимаются  нежить друг друга
   
    она застёгивает на затылке  цепочку, продевая в ушко замочек,
своими ласками она притягивает его к себе и не даёт  обоим
                пошевелиться
    он высвобождается — вытаскивает правую руку, затем левую,
оправляет члены, приглаживает волосы на темени

    она берёт губами его имя, каждую буковку пробует на зуб
ему лестно, что у неё не выпало изо рта
                ни одной буквы его имени

    она должна  быть  только   любящей, возлюбленной, прелюбимой
               
                а он  даровитый
                только  огромным страданием       


1984







ОСИРОТЕВШИЕ

     ты смотришь на  стариков в госпитальных комнатах, водружённых на смертный одр   с неизменными цветочками в их волосах, но ни одного родственника и никаких надежд — да были б они хотя бы  близкими, — вот какие они ухоженные,  запеленатые  в белые льняные одежды  манекены, и только смерть  распеленает их; они сидят на  садовых скамейках  на  краешке наших воспоминаний

    ты видишь, как они пялятся на потолок и заглатывают кашицу, выданную их глиняным  персоналом, не ведающим о небесных пределах, чьи жесты превратились в ужимки; ты видишь эти лица, озабоченные службой в приюте; ты смотришь, как по-рыбьи они открывают  свои рты на окраинных станциях наших воспоминаний

   ты  видишь, теперь уже возмущённый, этих стариков, стиснувшихся на последних скамьях на боковом  нефе  в церковном храме;  их изношенные голоса, едва слышимый шорох их чёрных  облачений,  затхлость их промежности; ты видишь их руки, поглаживающие  костлявыми фалангами пустые  дубовые стулья,   собственное лицо;  теперь уже не беззащитное

1984

   











                ***
я выпил яда,
                я пил его, повязанный
                моим временем

     я выпил его в первый день жизни, когда сестры наклонили мой затылок над купелью с водой, когда   под  юбками у них стали отплясывать  колокола, их руки вознеслись над белым ущельем, в котором я  как на одре возлёг

     и с тех пор я верю в благоприятные знаки моего рождения, с тех пор оберегает  меня предзнаменование от всякого акта вероисповедания; вечерняя звезда, обещанная мне в часы одиночества, стала видна только на рассвете зимой

    и когда завершилось моё предназначение,  я  стал в одночасье взрослым; я ещё принимал знаменья,  этот лепет завершённых приготовлений,   мы не так сильны в языке юного крестника, чей лоб мы окропляем землёй

1984


***
    мы были ураганом, что прошёл над лугами, где мы возносили наши утопающие стопы, спутав травы; мы забавлялись ветряками, мы внезапно взмывали над нашей постелью и обламывали листья с деревьев, уже  были неслышны голоса матерей, кричавших нам вслед «возвращайтесь!», в сумерках сентября мы украдкой продлевали день

    мы были ураганом, что прошёл над лугами, у нас не было страха, что упадём, мы носили ветер в себе и, прикасаясь к одному из красных яблок, едва ли нам позволено было его сорвать; мы несли в себе ветер, от тлеющего костра струилась дымка в роще, и мы искали его, чтобы вновь  разжечь, и мы раздували угли, и только снег  хитростью выманивали из пепла

1985

 
*** 
   я  спозаранку  предавался ночным кошмарам из соседней тюрьмы,  убегал от полицейской униформы отца в хищных десницах  песен,   из тростников сотворённых

   это был воскресный день, когда тюремный приют  смотрел сверху вниз на кожицу  холма сквозь грубый забор, разросшийся вокруг нашего сада, когда свет падал  сквозь ячейки решётки,   а птицы   покидали пространство  нашей сокровенности с   песней предчувствия

    и бетонный горб плотины взъерошивал их голоса, придавал их звукам  курс в ночных странствиях

    однако когда из отражателя падал свет,  они устремлялись по обходному пути, поперёк лабиринта нашей комнаты

  1984



ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

              — бесконечное странствие —
Томасу П.

                — Горит ли ещё  этот  лампа
                на вашей рыночной площади? Она,
                должно быть,  неряха;
                видно, жизнь её была мрачна многие годы!

 

   из какой войны возвратился я домой, временно отпущенный из заточения  моих  мимолётных  впечатлений, перепуганный каждым  звуковым барьером, который будет  взломан

   крыло заплетало  эхо серебряным хвостом, пока на поверхности  продолжался день,  чьё сопло, воспалившееся  от сидения  в  дороге,  которой  я долгие-долгие  годы  возвращался домой, воспылало

   долгие годы не было выхода в заколдованное место, долгие годы  странствия по  этому отпечатанному пути, под капюшоном, скрывавшем мои отросшие волосы

   мимо разросшихся полей и старых бараков,
                мимо
мимо рождественских  окон крест на крест,
                мимо
мимо уток, отражающихся в ледяном паркете,  преследующих рыб,
                мимо
мимо желтушной средней школы с  отрытыми велосипедными ангарами,
                мимо


   сколько лет мне нужно было, чтобы форсированным маршем  вернуться по орбите  мест моего заключения, где я не должен был обгонять впереди шедшего, время  опережало меня; отец  воспитывал нас подзатыльниками, собственноручно раздавал шлепки по нашим лицам

    подобие спелости на щеках, я возвращался домой, чтобы охотиться за воскресными днями из глины, чьи слова стоят только в словаре;    дамба водохранилища    тянулись вдоль  города, время обгоняло меня на круг

    каждый день, вписанный в мои книги, словно краткое оживление свечи на семейном столе, ритуал  педантичной трапезы, когда отцовский мундир уже  висит на спинке стула 

    из какой войны возвратился я домой, напуганный каждым взрывом, который ждали с нетерпеньем, с видом на деревья, изменчивым освещением фонарей,  пока посуда в шкафу все в том же порядке стоит   

1984

КАНУН ВЕЛИКОГО ПОСТА (КАРНАВАЛ)


: ты еженощно слышишь вой ребёнка, скрежет опускающихся жалюзи; скулёж его жалобный  будет прерван;  в корчах   женского чрева рождается смертоубийство; вечерами в туалетных кабинках   запираются    роженицы, чтобы самостоятельно опростаться;  о,  фалды фраков мужчин змеиными языками извиваются  в этом беспросветном месяце  вслед за потным запахом —  что за ужимки

смотри, какой глиняный свет в комнатах, который раздваивается во фразах восхищения; какая пестрота гирлянд  —  они связаны ни к чему не обязывающей  разделительной чертой празднества;  слушай и не смешивай одно с другим, каскады-переливы полутонов,  конвоируемые в карцеры сердец

но, ах, дурачок,  когда-то  игравший  ребёнком на чердаке для сушки белья, прислонившись к лестнице  трубочиста из папье-маше, которую никто не поддерживал; тщетно искал он с кем бы ему поиграть,  никогда его не укладывали спать; ночь ветвилась  в детской комнате его, в восковых улыбках тихомолчно живущих кукол на полках стенных шкафов  —  праздник начался

а там волочится дурочка на праздник в комнатах вечных сумерек, омрачённая тенью своих внезапных припевов, она летит сломя голову по линиям ладони и вдруг спотыкается, перенесённая на  другие ладони; она будет вознесена в ялике и будет однажды сброшена в пропасть ночи; о, возьми же гирлянды, возлюбленная,  привяжи меня к себе намертво

всё  высосано и окаменело: маски дурачков в часовне христианской мечети, богодельня исшамканных   улыбок;  палец на губах божественных юношей-женихов на углу улицы, обнажённых, которые знают толк в распространении  общественных таинств

1985




***
     улицы сужаются в моём теле, засыхают,
я потерял ключ от своей  комнаты,
убежище из длинных стен  зданий,
штукатурка обваливается под порывом здешнего ветра,
и я заваливаюсь в жилище моего дружка,
выцветшие фотографии  — 
а куда мне ещё притащиться

1983