Избранное

ЮРИЙ ГЕЛЬМАН

ИЗБРАННОЕ
                ***
               
                ...пройдя из края в край
                гостеприимный мир...
                К.Н. Батюшков
               
Я в этот мир был выброшен из плоти
                толчком небесных выстраданных сил,–
                цепляясь пальцами на каждом повороте,
                как будто пощадить меня просил...
                ... но был оставлен и дышать научен,
                и очень скоро даже "вышел в свет",
                где с Музой стал вовеки неразлучен,
                влача с тревогой звание "Поэт".
                Я всё познал и ко всему привычен,
                я вычленил зерно из суеты сует...
                ...но мир гостеприимный –
                сплошь метафоричен,
                и счастья в нём как не было, так нет.
               
               
                * * *

                Я долго не писал.
                Должно быть, сожаление
                сквозит из каждой вынутой строки.
                А просто умирает поколение,
                другое – мне не подаёт руки.
                Я где-то в середине, в центре,
                между
                вселенской мудростью
                и нигилизмом тех,
                кто носит безалаберно одежду,
                за деньги поступая на физтех.
                Я – перекрёсток мыслей и культуры,
                как средоточье выстраданных слов.
                Вспотевший пахарь от литературы,
                угрюмый толкователь мрачных снов.
                Я – лабиринт для собственных исканий,
                во мне сошлись все линии судьбы.
                Я – полигон для новых испытаний
                и бесконечной внутренней борьбы.
                Как уцелеть,
                как не сорваться в бездну?
                Как устоять под ветром перемен?
                Боюсь молчать по прихоти Небесной
                и ничего не получить взамен...



                * * *

                Из пыльных бурь,
                лучась в остатках света,
                из липких луж выпаривая соль,
                мой город покидало бабье лето,
                с холста стекая жёлтой полосой.
                То был пейзаж угрюмый и небрежный –
                аляповатых улиц решето,
                и зданий покосившихся скворешни,
                и тополя в заплатанных пальто.
                И две собаки с вялыми хвостами,
                и девочка с гербарием в руке,
                рябь фонарей под чёрными мостами,
                и одинокий парус вдалеке...
                ... и ничего, за что бы зацепиться,
                и ничего, о чём бы пожалеть,
                и ничего, куда бы торопиться,
                и ничего, за что бы умереть...
                И становились искренне похожи
                мои стихи на битое стекло,
                и я дарил неласковым прохожим
                осколков изумрудное тепло.

                * * *
               
                ... и жёлтых листьев нервные прожилки,
                и язвенные пятна по краям,
                и облаков нестройные ужимки,
                и мутный глянец водосточных ям,
                и перевод часов, и ранний вечер,
                и сразу – бездна нерешённых дел,
                и фонарей неласковые свечи,
                и зоопарк, что как-то опустел,
                и улицы меняют цвет и запах,
                и сырость выползает из щелей,
                и солнце, ускользнувшее на запад,
                вновь золотит верхушки тополей...
                Так в город входит осень.
                Ненароком.
                Изгибы ветра гонят мокрый хлам.
                Уходит жизнь,
                шурша по водостокам
                и буквы размещая по словам...


               



                * * *

                Город разорвав на лоскуты,
                ветер нашалил и был таков,
                и луна, стесняясь наготы,
                куталась в лохмотья облаков.
                И легла декабрьская хмарь
                посреди ингульских берегов,
                и в полях замешкался январь,
                стряхивая глину с сапогов.

               

                * * *
                Грязные улицы.
                Слякоть.
                В мусорных баках бомжи
                роются.
                Хочется плакать,
                будто дошёл до межи...
                Как в переменчивом мире
                остаться самим собой?
                И уборку сделать в квартире,
                и фасоли купить рябой,
                и рассказ для журнала сляпать,
                и на годы махнуть рукой...
                Грязные улицы. 
                Слякоть.
                И зима пополам с тоской...


               
                * * *

                Разъезжен снег, разбросан по кюветам,
                изрезан чёрным скальпелем дорог,
                освобождён от девственного цвета
                и от прикосновения продрог –
                прикосновенья гусениц к асфальту,
                прикосновенья тысячи подошв,
                размыт цивилизованною фальшью,
                как горстку пепла размывает дождь.
                И я стою, уже не веря в чудо,
                ловя губами сырость января.
                Теперь мой город – грязная лачуга,
                испачканная ретушью заря.
                И я стою, лишившийся наследства –
                той чистоты, струящейся в тетрадь,
                которая вросла корнями в детство,
                и без которой страшно умирать...
               

                ***

                Мороз крепчал.
                И отражались
                в холодной бездне фонари,
                и тополя друг к другу жались,
                чтоб продержаться до зари.
                И дым струился вертикально,
                шурша по небу языком.
                И стайка воробьёв нахально
                упала с крыши кувырком
                на мой балкон.
                Луна – как плошка.
                Ступает без поводыря.
                И спит на батарее кошка
                уже почти пол-января.
                И чай с малиновым вареньем –
                сходить за аспирином лень.
                И ледяным стихотвореньем
                я завершаю каждый день.
                Мороз крепчал не понарошку,
                в подъезде – холод,
                в лифте – мрак.
                И я кормлю чужую кошку,
                хотя всю жизнь любил собак...


                ***

Брызги света упали на лужицу льда,
начиная новый отсчет.
А мне показалось,
что всё – ерунда,
и жизнь поправима еще.
                А стая иголочек золотых
застряла в твоих волосах.
Но я – это я,
а ты – это ты.
И качалось всё на весах.
И январь был холоден, как судья.
Ему не дано понять,
что ты – это ты,
а я – это я…
И немыслимо что-то менять…


               





                * * *


                Входя кинжалом в ножны улиц,
                рассвет теснил шеренги тьмы,
                и стало видно, как согнулись
                печные рыжие дымы,
                как, разбазаривая звуки,
                журчала талая вода,
                и как, вытягивая руки,
                троллейбус гладил провода,
                и как термометры ребристо
                подняли стройные хребты,
                и как под снегом сахаристым
                ожили первые цветы.



                * * *

                Из звёзд нарождаются схемы созвездий,
                пучки неизведанных трасс.
                Я жду сообщений,
                я жажду известий
                из тьмы, не смыкающей глаз.
                Причудливый смерч газопылевых линий
                рисует в окне миражи.
                И хлещут потоки космических ливней
                в мою одинокую жизнь.
                Но зонтик сломался, промокли страницы,
                стихов размывая гуашь.
                И я убираю росинку с ресницы
                и снова беру карандаш.
                А утром...
                А утром – на свет из потёмок
                я выберусь, полон идей.
                И мир станет ластиться, будто котёнок,
                к разбухшей тетради моей.















                * * *

                ... И оторвавшись от перрона дня,
                мой поезд застучал по рельсам ночи.
                И проводник, дождавшийся меня,
                приносит чай и уходить не хочет,
                сидит напротив, курит "Беломор",
                лениво отвечает на вопросы,
                и медленно струится разговор,
                изломанный, как дым от папиросы.
                Я не гоню: он нужен мне теперь –
                как Проводник в иное измеренье,
                куда зовут меня стихотворенья,
                куда лишь ночью открывают дверь.
                Там нет того, что мучает меня,
                что душу разоряет по крупицам.
                Там я стряхну с себя остатки дня,
                чтоб никуда уже не торопиться.
                И поплыву за образами вдаль,
                в сиреневые облака сравнений,
                и тесноту моих стихотворений
                рассеет, как метелицей, февраль.
                Стучат колёса, ночь идёт к концу,
                мелькают полустанки, перелески,
                и свет луны приклеился к лицу,
                как путаный орнамент к занавеске.
                И лишь к рассвету падает рука,
                уставшая записывать полночи.
                И я вступаю без Проводника
                в холодный мир проблем
                и многоточий...



                * * *

                Мой город пуст
                снаружи и с изнанки,
                но продолжает голоса хранить –
                как механизм поломанной шарманки,
                которой никогда не починить.
                Он выметен горячими ветрами,
                он выкурен, как пачка сигарет,
                и бродят опустевшими дворами
                обрывки непрочитанных газет.
                Мой город пуст,
                как кладбище ночное,
                он высосан, как жёлтый леденец,
                он – как карман с обтрёпанной дырою,
                и ждёт,
                когда же утро, наконец?

                * * *

                Ветер стих намаявшийся, замер,
                как котёнок, спрятался в траву.
                Вечерело.
                Томными глазами
                звёзды протыкали синеву.
                И была восторженная свежесть
                скомкана в лохмотьях тополей,
                и струилась родственная нежность,
                лунно растекаясь по земле.
                И в окно настойчиво и веско,
                принимая лампу за очаг,
                билась, раздвигая занавески,
                бабочка, крылами хлопоча.



                * * *

                Чешуйки листьев в лунном серебре,
                причудливо раскинутые тени,
                незлобный лай собаки во дворе
                и шорох засыпающих растений;
                вразброс квадраты света из окон,
                за день осиротевшие сирени,
                и где-то тихо плачет телефон
                то ли от скуки, то ли от мигрени;
                и близоруко щурится фонарь
                на буквы "МАГАЗИН ДЛЯ ДЖЕНТЛЬМЕНОВ",
                где розово-оранжевая хмарь
                лоснится на плечах у манекенов;
                и сочные, последние шаги
                шуршат, как неразумные совята,
                и всё – и больше не видать ни зги,
                лишь только скрип дивана на девятом...
















                * * *

                С лёгкой проседью над горизонтом,
                наклоняясь к земле, будто врач,
                небо вздулось лазоревым зонтом –
                над зелёными крышами дач;
                над дорогой, пустынной и пыльной,
                перевязанной вялым ручьём,
                где берёза, вздыхая бессильно,
                в этот скудный глядит водоём;
                где трава обнимает колени,
                рассыпая свои колоски;
                где кочуют степные олени
                от реки и до новой реки;
                где земля, умирая от жажды,
                распахнула рубашки полей;
                где родиться немыслимо дважды
                обручённому с Музой своей.
                И нельзя умереть, не услышав,
                как – ещё пару дней погодя –
                эта степь облегчённо задышит,
                наконец-то напившись дождя.
               



                * * *

                Из женственных, округлых линий
                догнавших солнце облаков –
                пролился тёплый майский ливень
                из удивительных стихов.
                Они рождались где-то свыше,
                вне разуменья,
                налегке,
                и, косо ударяя в крыши,
                сверлили дырочки в песке.
                А подоконники, шалея,
                дробили строки на слова,
                и, от сравнений тяжелея,
                ложилась мокрая трава.
                И небо медленно светлело,
                освобождаясь от оков,
                и солнца голое колено
                сверкнуло в юбке облаков.






                * * *

                По лезвию бритвы – грудью и брюхом –
                до ссадин, до диких ран –
                ползу по жизни...
                А жизнь – разруха,
                и в тумане прячется Храм:
                мой,
                единственный, 
                последний и первый –
                тот, где найду приют,
                где мои успокоят нервы
                и раны любовью зашьют.
               

               
                * * *

                Акаций дурман хулиганский
                по крыши заполнил дворы,
                и будто монистом цыганским
                раскинулись звёзды.
                Игры
                в них столько, что хочется, сбросив
                рубашку, бежать и бежать
                и падать в душистые росы,
                и так до рассвета лежать –
                пока розовеющей шалью
                не вспыхнет заря впереди
                и солнце, как абрис медали,
                у неба сверкнёт на груди.
               

                * * *

                Когда в объятьях синего заката
                косые тени лягут на песок,
                и застучит пунктирное стаккато,
                хрустально разбиваясь о висок,–
                я вдруг пойму, что в этом мире тленном,
                где чувства зыбки, будто витражи,
                мне не обнять изменчивой Вселенной,
                распавшейся у ног на миражи.
                И не остановиться в дне летящем
                на той черте, где чудо сорвалось,
                и лишь жалеть о светлом настоящем,
                что, как погода, так и не сбылось.





                * * *

                Ночь свернулась калачиком,
                город прижав к животу
                и дырявым плащом
                накрывая дома и афиши,
                кучерявые тени
                облаков опустились на крыши,
                похотливо царапая
                скользкую их наготу.
                И уже на краю,
                на изломе стремительной тьмы
                похудел календарь
                на одну роковую страницу,
                и ушли поезда,
                и уже ничего не случится
                в этом городе сонном,
                где однажды увиделись мы.
                Нам казалось тогда:
                этот город прозрачен, воздушен,
                и его тополей
                никогда не коснётся зима,
                он был зелен и чист,
                и степными ветрами надушен,
                и от южной любви –
                задыхались его закрома.
                Но приходит конец,
                как всегда, восхитительным грёзам,
                улетают на юг
                беспокойные стаи скворцов,
                и холодная ночь
                рассыпает колючие звёзды
                на гранит парапетов
                и покатые крыши дворцов.
                И свернувшись калачиком,                город прижав к животу
                и дырявым плащом
                накрывая дома и афиши,
                эта чёрная ночь
                две последние строчки допишет,               
                с лихорадочным блеском
                освещая луной пустоту.


               


               


 

                * * *

                ... Я роль забыл...
                Подайте мне суфлёра!
                Я выбился из колеи времён –
                я не заметил “красный” светофора
                и сел на поезд,
                но не в свой вагон.
                Куда теперь?
                К какой стене прижаться?
                И где искать тепло любимых глаз?
                Я не привык юлить и унижаться...
                Суфлёра мне, – прошу, –
                в последний раз...
                Но падал дождь
                крупнее спелой вишни,
                шепча в окно: "Такие не живут..."
                Я роль забыл.
                Прошу тебя, Всевышний,
                побудь суфлёром несколько минут...
                И я поправлюсь,
                я ещё поправлюсь.
                Ту мизансцену впутаю в сюжет,
                где, может быть,
                и зрителям понравлюсь,
                и с временем останусь
                tete-a-tete...


                * * *

                Из линий жизни выткались морщины,
                и седина запуталась в висках,
                и речь с обильным грузом матерщины,
                и дрожь в руках,
                и к непогоде мучают суставы,
                как будто плавят олово в костях,
                и мыслей бесконечные составы
                застряли на путях.
                Всё рано или поздно объяснимо –
                настало приближение конца.
                Лишь только б жизнь не проносилась мимо,
                как мимо мертвеца...
      


                ***

Гул подземелий страха,
вой одичавших нимф.
У Харона взмокла рубаха,
у Христа покосился нимб.
Исковеркано все, измято,
перепробовано на вкус.
Но не стало больше понятно
то, о чем я писать решусь.
Насыщенье духовной пищей
не приходит, как ни тужись.
И чадит стихов пепелище,
отравляя спокойную жизнь.
Из души - как со дна колодца
зачерпну родниковых слов
и продолжу стихами бороться
за земную свою любовь