В карельской Видлице

…В карельской Видлице мы поздно вечером, почти к ночи, беззвездной, теплой, пошли к Ладоге. На крепкий, сбитый песок неторопливо набегали волны. Даль могучего озера была закрыта от нас, светилось только прибрежье.
Берег сплошь был усеян сухим тростником. Мы собрали его и подпалили. Он вспыхивал и моментально прогорал. Я, Колька и Сашка, один за другим, бегали с охапками такой теплой на ощупь и по цвету  соломы, ломкой, шуршащей. Вода в свете костра тоже отсвечивала желто-мутным. Мы с Колькой разделись, и пошли навстречу тихим гребешкам волн, совсем не страшным, домашним. Но Колька шел впереди, и я наблюдал, как все больше смыкается вокруг него тьма, а вода теряет свет и становится непроницаемо-темной. Стало зябко. Мы окунулись и вышли на берег.
Всегда необычайно, странно дыхание гигантской, но невидимой тебе водной массы. Ты несколько робко ощущаешь ее присутствие. Небо и великое озеро слились в одно уже в нескольких десятках метров от тебя. Уважительно так поглядываешь в сторону тихого, но всепроникающего шума, шороха, колыхания…
А вода дарила берегу всё новые порции вялого, сырого тростника.
Через пару дней мы будем в Сортавале, и в один из вечеров отправимся на катере к Валааму.
Запомнятся по-рериховски сочно-зеленые овалы берегов на выходе в озеро, позже – ромадинские вспышки каменных островков, с машущими нам руками людьми. «Это остров любви», – торопливо бросил нам Сашка. Искры уходящего солнца горели в каменистых грядах острова. Кристаллы камней ежесекундно, по мере движения катера, переменчиво, прихотливо мерцали нам, как в бажовской сказке. Рдели стволы стройных сосен. Пылал костер. Что-то веселое, хорошее кричали нам молодые пары. Над самой поверхностью воды горело неутомимое солнечное око.  Шумели мотор, винты, вода за кормой.
Заход катера в одну из Валаамских бухточек был похож на волшебный сон. Всё окружающее казалось декорацией к немыслимой эльфийской сказке, предании о граде Китеже, сне спящей царевны, восставшей из пучин Атлантиде… В «пленительной сладости» окружающего нас пейзажа стало совсем не слышно звука мотора. Катер шел по узкой звездной воде бесшумно, чуть поплескивая ей, бережно урча. Над самой водой нависали купы мощных деревьев. Их готический рисунок отдавал зеленым, темно-голубым, иногда искрил. Все на катере затихли. Никто не произнес ни звука.
Всеобщее ожидание продолжения сказки было как никогда ощутимым.
Его прервало явление с правого борта катерка монастырских стен. Мы пристали к берегу. Пассажиры тихо залопотали что-то и, вполголоса переговариваясь, стали подниматься к монастырской гостинице.
К сожалению, наши планы двухдневного пребывания на острове не осуществились. Еще ночью мы узнали, что катер наш не задержится и по каким-то причинам уйдет в Сортавалу рано утром. В утренних сумерках мы сели на велосипеды и покатились по тропам, аллеям Валаама. Поднимались на верхотуру реставрируемых церквей, храмов. Жадно всматривались в  холодные гигантские каменные лбы островков, отражающих рассветное утро, в необъятное металлическое свечение Ладоги, в занимающиеся под нами и быстро рассасывающиеся воронки туманов. Вслушивались в тишину не постигнутого нами острова.
Мы как будто единожды коснулись тайны великой, таинственной музыки и больше никогда и нигде уже не слышали ее, но недослушанной, недочувствованной она была еще лучше, сохранив глубину и недосказанность. «Виниловый диск» ее до сих пор младенчески чист и хранится в шуршащем время от времени конверте моей памяти.