Самоволка в августе

     Кукушка бьёт крылами по щекам,
                паук, нечаянная радость, забился в угол
и мышь-картезианка
металась между бездной  яви и бездной сна,
в сердце была нора,
аорта расширялась,  как закат.
     В груди притихла жаба; сияя  позолотой,
шли московские соборы;
                за ними шли старухи с паперти,
переходя из августа
в сентябрь —
                так выводят речь за пределы смысла   и алфавита,
оставляя междометья бытия —   ахов, вздохов, матов.
    Похотливые цикады
в чреслах двух сопок
сотрясали воздух  ономатопоэтическим словом.
     Маршировали буквы
вольным шагом —
                ремни отпущены,
                потные гимнастёрки расхлябаны.
   

Сквернословие надвигалось
над   посёлком  Славянка,
                рожи кисли, как клюквы.
      Местность, завоёванная
знаками препинания,
                уходила в хляби,
                с побережья несло,
как от не стираной портянки.
      (Чайки шныряют,
 но глотку не рвут, как в Дублине;
                наползают туманы,  словно средневековые
иезуиты
в чёрном плаще и в капюшоне).
        Перо скрипело
на бумаге
или кирзовый сапог
солдата?
       Вслед коровы мычали  на всю округу,
                горсть островов разметал ветер,
 рассекая простор парусами.
Орава буквиц, не сдерживая  криков,
неслась к заливу,
размахивая  трусами,  словно стягами.
       Из глотки рвались слова
с едва разгадываемой семантикой:
— ...аааать твоюю,
хвалите рыб
и бездны!