горящей охрой молодой...

Горящий охрой молодой березняк, изумруд подрастающей армии сосняка, спускающейся в долину, бесконечно переменчивое небо. Оно особенно удивляло и радовало. Давно такой небесной живописи, сотворенной на моих глазах, я не видел. Тут были и гребни волн с японских гравюр, разглаженные вязаные метражи с геометрически выверенными большими ячеями, сквозь которые сочился свет; вокруг солнца потом образовалась спиралевидная облачная галактика – из тончайшей дымки, и солнце мерцало в центре ее. Рядом же с этой земной «андромедой» вытянулась совсем не логично ровная-ровная парусина, и в ее основании примостилась мармеладина радуги, тоже строго обрезанная, заданная какая-то. И долго-долго не растворялся радостный сколок радуги. С севера, с залитого солнцем березового и соснового холма, к солнцу вытягивались безбрежные «попелицы», ежесекундно меняющиеся, колышущиеся, как будто из-за холма выдуло седые волосы фантастического гиганта и растрепало на две трети неба; а между ними – «весенняя лазурь».  А вокруг сверкающая нетронутая целина свежевыпавшего снега с радостными и таинственными цепочками следов лисицы. Собаки мои радостно зарывались мордами в перину эту, чувствуя подснежное порхание мышей-полевок. На прощание я размахнулся на белизне этой невесомой: «Весна пришла, мать вашу!»