Я - Кристина Россетти. Эссе Вирджинии Вулф

Эссе Вирджинии Вулф и стихи Кристины Россетти были опубликованы в декабрьском выпуске журнала "Иностранная Литература" за 2012 год.
Вирджиния Вулф

Я - КРИСТИНА РОССЕТТИ

   Пятого декабря 1930 года Кристина Россетти отпразднует свой столетний юбилей, или, правильнее сказать, праздновать этот юбилей будем мы - её читатели. Чествование со всеми подобающими ему речами вызвало бы у Кристины чувство острой неловкости, потому как женщиной она была робкой. Тем не менее, юбилея не избежать; время неумолимо; говорить о Кристине Россетти мы должны. Перелистаем страницы её жизни; почитаем её письма; вглядимся в её портреты; посудачим о её болезнях, кои отличались великим разнообразием; наконец, погремим ящиками её письменного стола - большей частью пустыми. Не начать ли с её биографии, - что может быть занятнее, чем биография писателя? Многие испытали на себе очарование таковой. Откроем книгу «Жизнь Кристины Россетти», написанную компетентной мисс Сандерс, - и с головой погрузимся в прошлое. Будто в распечатанном чёрном ящике иллюзиониста, мы увидим кукол - уменьшенную во много раз копию тех, кто жил сто лет тому назад. Всё, что от нас потребуется, это смотреть и слушать, слушать и смотреть, - и куклы, возможно, начнут двигаться и говорить. И тогда мы примемся расставлять их и так, и этак, между тем как, будучи живыми людьми, они не сомневались, что могут идти куда им захочется; мы будем видеть в каждом их слове особенный смысл, о каком они сами и не подозревали, говоря первое, что приходит им в голову. Что поделаешь, читая биографию, мы всё видим несколько в ином свете.
   
   Итак, мы в Портленд-Плейс, на Хэллэм-стрит, году так в 1830-м; а вот и Россетти - итальянское семейство, состоящее из отца с матерью и четырёх маленьких ребятишек. Хэллэм-стрит того времени нельзя назвать фешенебельной и на доме лежит отпечаток бедности, однако это ровным счётом ничего не значит для Россетти, ведь их, итальянцев, нимало не заботят условности и правила, которыми руководствуется так называемый средний класс Англии. Россетти живут обособленно, одеваются, как считают нужным, принимают у себя в доме бывших соотечественников, среди которых шарманщики и нищие, сводят концы с концами уроками и сочинительством, а также другим случайным заработком. Мы видим и Кристину - чем старше она становится, тем дальше отстоит от узкого семейного круга. И дело не в том, что ребёнок она тихий, склонный к созерцанию, - будущий писатель со своим особенным миром, умещающимся в его голове, - гораздо большую роль здесь играет чувство преклонения, которое она испытывает перед прекрасно образованными старшими братьями и сестрой. Но вот приходит время  наделить Кристину подругами и сказать, что она -
   
   она питает отвращение к балам. Она не любит наряжаться. Ей симпатичны друзья, бывающие у её братьев, а также сборища, на которых молодые художники и поэты обсуждают будущее устройство мира. Порой их разговоры забавляют её, ведь серьёзная степенность причудливо сочетается в ней с эксцентричностью и она не упустит случая посмеяться над тем, кто самовлюблённо считает себя важной персоной. И хотя она пишет стихи, в ней нет и следа той тщеславной озабоченности, которая присуща начинающим поэтам; стихи складываются в её голове сами собой и её не беспокоит, что скажут о них другие, ведь в том, что эти стихи хороши, она и так уверена. Её восхищают родные: мать, такая спокойная и простая, искренняя и проницательная, старшая сестра Мария, не имеющая склонности ни к рисованию, ни к сочинительству, но, может быть, оттого столь энергичная и хваткая в житейских делах. Даже отказ Марии посетить Египетский зал в Британском музее, вызванный опасением, как бы её посещение ненароком не совпало с днём Воскресения, когда посетителям Египетского зала неприлично будет глазеть на мумии, обретающие бессмертие, - даже эта рефлексия сестры, пусть и не разделяемая Кристиной, кажется ей замечательной. Конечно, нам, находящимся вне чёрного ящика, слышать такое смешно, однако Кристина, оставаясь в нём и дыша его воздухом, расценивает поведение сестры, как достойное высочайшего уважения. Если бы мы могли, мы бы увидели, как в самом существе Кристины зреет что-то тёмное и твёрдое, как ядро ореха.
   
   Это ядро, несомненно, вера в Бога. Мысли о божественной душе овладели Кристиной, когда она была ещё ребёнком. Тот факт, что все 64 года своей жизни она провела на Хэллэм-стрит, в Эйнсли-Парк или на Торрингтон-сквер, не более чем видимость. Настоящая её жизнь протекала в другом, весьма причудливом месте, где душа стремится к невидимому Богу, - в случае Кристины это был Бог тёмный, Бог жестокий, Бог, объявивший, что ему ненавистны земные удовольствия. Ненавистен театр, ненавистна опера, ненавистна нагота; оттого художница мисс Томсон, подруга Кристины, вынуждена была сказать ей, будто обнажённые фигуры на её картинах нарисованы «из головы», а не с натуры. Кристина простила обман, пропустив его, как и всё, что происходило в её жизни, через тот клубок душевных мук и веры в Бога, гнездившийся у неё в груди.
   
   Религия регулировала жизнь Кристины до мелочей. Религия подсказывала ей, что играть в шахматы нехорошо, а вот в вист или крибидж - можно. Религия вмешивалась и в те важные вопросы, которые должно было решать её сердце. Художник Джеймс Коллинсон, любивший её и любимый ею, был романо-католиком. Она согласилась стать его женой, лишь когда он примкнул к Англиканской церкви. Терзаясь сомнениями, будучи человеком ненадёжным, он накануне свадьбы всё же вернулся в романо-католическую веру - и Кристина разорвала помолвку, пусть это разбило её сердце и бросило тень на всю её последующую жизнь.
   Годы спустя новая - лучше первой - перспектива семейного счастья замаячила перед Кристиной. Ей сделал предложение Чарльз Коули - но увы! этот эрудированный господин в застёгнутом не на те пуговицы платье, который перевёл для ирокезов Евангелие и справлялся у дам на званых вечерах, знают ли они, что такое Гольфстрим, а в качестве подарка преподнёс Кристине заспиртованную полихету колючую («морскую мышь») в баночке, - этот господин, разумеется, был вольнодумцем. Ему, как и Джеймсу, Кристина отказала. И пусть по её признанию «не было женщины, которая любила бы мужчину сильнее», стать женой скептика она не могла. Ей, обожавшей «курносых и мохнатых» - вомбатов, жаб и всех мышей на Земле, называвшей Чарльза «мой канюк бескрылый» и «мой любимый крот», невозможно было разрешить кротам, канюкам, мышам или чарльзам коули подняться на свои небеса. 
В тот чёрный ящик можно глядеть долго. Нет конца странностям, причудам и курьёзам, заключённым в нём. Но стоит задуматься, какую трещинку этого ящика мы ещё не исследовали, нам даст отпор сама Кристина Россетти.
   
   Представьте себе, что рыба, непринуждённой грацией которой мы любуемся, заплывает она в заросли тростника или нарезает круги вокруг камня, вдруг, встретив на своём пути стекло, разбивает его. Подобное замечательное событие произошло во время чаепития у миссис Тэббс, - в числе гостей там оказалась Кристина Россетти. Что послужило поводом, мы в точности не знаем. Возможно, кто-то в легковесно-небрежном тоне, который пристал подобным чаепитиям, отозвался о поэзии или поэтах. Как бы там ни было,
к удивлению собравшихся маленькая женщина в чёрном платье поднялась с кресла, вышла на середину комнаты и, торжественно объявив всем: «Я - Кристина Россетти!», - возвратилась на своё место.
   Слова сказаны - стекло на наших глазах разбилось. «Да, - означают эти слова, - я поэт. А вы, делающие вид, будто отмечаете мой юбилей, нисколько не лучше тех, кто пил чай у миссис Тэббс. Вы интересуетесь ничего не значащими подробностями моей жизни, гремите ящиками моего письменного стола, смеётесь над Марией, над мумиями и над моими сердечными делами, а между тем, всё, что я хотела бы вам о себе рассказать, находится здесь, в этом зелёном томике. Это избранные мои стихи. Купите их за четыре шиллинга и шесть пенсов. Прочитайте», - и она снова усаживается в кресло.
   
   Какие непримиримые идеалисты эти поэты! Поэзия, они утверждают, не имеет ничего общего с жизнью. Мумии и вомбаты, Хэлем-стрит и омнибусы, Джеймс Коллинз и Чарльз Коули, полихета колючая, миссис Тэббс, Торрингтон-сквер и Эйнсли-парк, всё это, включая религиозные догмы, весьма относительно, не имеет ценности, мимолётно, эфемерно. Существует только Поэзия, вопрос лишь в том, хороша она или плоха. И ответить на него возможно не сразу, а лишь по прошествии времени. Не так уж много путного сказано о Поэзии с тех самых пор, как она существует. Современники, как правило, ошибаются в своих оценках. Почти все стихотворения, включённые в собрание сочинений Кристины Россетти, были когда-то отвергнуты редакторами. Тот годовой доход, который она имела от стихов, на протяжении многих лет не превышал десяти фунтов, тогда как книги Джин Инджелоу, о которых она отзывалась саркастически, выдержали восемь пожизненных переизданий. Были, разумеется, в окружении Кристины Россетти поэты и критики, к суждениям которых можно было и прислушаться, но даже они подходили к стихам Кристины с весьма различной меркой.
«Ей нет равных… Ничего лучше в поэзии создано не было!» - восклицает об этих стихах Суинберн, а относительно Новогоднего гимна говорит, что он жжёт как огонь и проливается лучами солнечного света, звучит как шум морских волн со всеми их аккордами и каденциями, недоступными ни арфе, ни органу, а также отдаёт многократно усиленным эхом, доносящимся с небес.
   За Суинберном дадим высказаться профессору Сейнтсбери, который подвергнет всестороннему изучению главное произведение Кристины - поэму «Базар гоблинов» -  и сделает вывод, что метр его правильнее всего будет определить как скельтонический, с примесью так называемых «дурных стишков», и в котором присутствуют разные стихотворные размеры, известные со времён Спенсера и пришедшие благодаря Чосеру и его последователям на смену деревянному грохоту силлабического стиха. Сейнтсбери обратит наше внимание и на нерегулярность стихотворных строк поэмы, свойственную пиндарическим стихам конца семнадцатого - начала восемнадцатого века, а также безрифменным стихам Фрэнка Сейерса и Мэтью Арнольда.
   Выслушаем и уважаемого сэра Уолтера Рэли.
 «О такой совершенной поэзии невозможно читать лекцию, как невозможно долго говорить о воде, лишённой примесей. Лекции надо читать о поэзии поддельной, застойной или мутной от песка. Единственно на что я способен, читая совершенные стихи, это плакать.»
Что ж, приходится признать, что существуют, по крайней мере, три критические школы. Первая учит вслушиваться в музыкальный рокот поэтических волн, вторая исследует их метр, третья предлагает плакать от восторга. Следование сразу трём школам заведёт нас в тупик. Не лучше ли сосредоточиться на самих стихах и описать, пусть второпях и запинаясь, что вы сами ощущаете после их прочтения? В моём случае это:

   «О Кристина Россетти, я должна со стыдом признать, что хотя знаю многие твои стихи наизусть, я не прочла все твои книги от корки до корки. Я не подражаю тебе в своей литературной работе и ничего не знаю о том, как оттачивалось твоё мастерство. Я сомневаюсь даже, оттачивалось ли оно вообще. Ты была из тех поэтов, что послушны лишь инстинкту. Ты смотрела на мир под определённым  углом. Ни годы, ни общение с мужчинами, ни чтение книг ни в малейшей степени не поколебали твоей точки зрения. Ты откладывала в сторону книгу, если она не согласовались с твоей верой, ты избегала людей, которые могли бы пошатнуть её. Наверное, в этом была своя мудрость. Твои инстинкты были столь непоколебимы, чисты и сильны, что благодаря им ты создавала стихи, ласкающие ухо, как мелодии Моцарта или напевы Глюка. И при всей своей гармонии твои стихи были сложны: в звуках твоей арфы слышалось одновременное звучание нескольких струн. Как все пишущие инстинктивно, ты остро ощущала красоту окружающего мира. Твои стихи были наполнены «золотой пылью», «огоньками сладчайшей герани», твой глаз подмечал и «бархатные макушки» камыша, и «стальные доспехи» ящерицы. Сама того не сознавая, ты воспринимала мир с чувственностью, достойной прерафаэлитов и несвойственной той англо-католичке, какой ты была. Впрочем, ты расплатились с той католичкой сполна постоянством и печалью своей музы. Та сила, с какой давила на тебя вера, не давало упорхнуть ни одной из твоих песен. Своей цельностью твой литературный труд обязан, должно быть, и этой вере. Печаль, сквозившая в твоих стихах, обязана ей же: твой Бог был жестоким Богом, твой венец был терновым. Как только ты начинала славить красоту, что открывалась твоему глазу, твой разум напоминал тебе, что красота тщетна и преходяща. Смерть, страх забвения, желание отдохнуть накатывали на твои песни тёмной волной. Однако в этих песнях мы слышим и радостный смех, и шум дождя, и топоток звериных лап, и гортанные выкрики грачей, и сопенье-пыхтенье-хрюканье «курносых и мохнатых». Ты вовсе не была святой. Ты сидела, вытянув ноги, ты щёлкала кого-то по носу. Тебе ненавистны были пустословие и отговорки. Ты была скромна и вместе с тем решительна, ты не сомневалась ни в своём даре, ни в правильности своего видения. Твёрдой рукой ты правила линии своих стихов, придирчивым ухом вслушивалась в их музыку. Ничто несовершенное, лишнее или неуместное не портило впечатления от твоей работы. Словом, ты была художником. И потому, даже когда ты бренчала колокольчиками, просто так, чтобы отвлечься, тебя навещала пламенная гостья, благодаря которой слова в твоих стихотворных строчках плавились, становясь единым целым, так что выудить их оттуда не сумела бы ничья рука.

   Так уж странно устроен мир и такое чудо эта Поэзия, что некоторые из стихов Кристины, написанные в маленькой задней комнате, не понесут никакого урона, в то время как мемориал принца Альберта покроется пылью и обратится в прах. Будущие поколения будут петь:
   «Когда я умру, мой милый…»
или
   «Моё сердце - поющая птица…» - в то время как на месте Торрингтон-сквер вырастет коралловый лес и рыбки будут сновать в окно, у которого Кристина стояла когда-то, и на бывших мостовых будет расти трава, а вомбаты и крысы забегают на своих мягких лапках по зелёному ковру там, где прежде были проложены железнодорожные рельсы.
Размышляя о том и возвращаясь к биографии Кристины: будь я на чаепитии у миссис Тэббс, при виде маленькой пожилой женщины, поднявшейся со своего кресла и вышедшей на середину комнаты, я бы совершила нечто из ряда вон - сломала бы нож для разрезания бумаг или разбила чайную чашку, - в неуклюжем порыве восхищения, когда она сказала: «Я - Кристина Россетти».

перевела с английского Маша Лукашкина

Кристина Россетти

СТАРЕЕТ ЗЕМЛЯ
Стареет Земля,  хоть и всходит трава,
Зелёным ковром укрывая поля.
Огонь в глубине её тлеет едва…
Стареет Земля.

Мы малая горстка в безбрежной пыли,
Мы тонкая ниточка в сложном плетении.
Под нами, в бесчисленных складках Земли
Лежат поколения и поколения.

Когда же огонь скажет слово своё
И вспыхнет опять, обновленье суля?
Земля… Как пронзителен холод её!
Стареет Земля.

КОГДА Я УМРУ…
Когда я умру, мой милый,
Не мучайся лишней виной,
Не плачь над моею могилой
И песен печальных не пой…
Взойди травой надо мною,
Сосною высокою будь.
Меня, если вспомнюсь я, вспомни.
А нет, и не надо, забудь.

Уж мне не дано насладиться
Ни каплями свежей росы,
Ни щебетом птичьим, как прежде,
В рассветные наши часы…
Но, может быть, там, в полудрёме,
К незримому брегу гребя,
Тебя я, незримого, вспомню…
А может, забуду тебя.
 
ПРЕВРАЩЕНЬЕ
Возможно ли такое превращенье?
Пять лет всего прошло - а не узнать!
Её ли это тон, осанка, стать?
Достоинство в любом её движенье,
Где были раньше суетность и пыл!
Спокойствие, присущее мадонне…
И голос стал иным, чуть монотонней,
И твёрже взгляд, что прежде робок был.

Не судит, не спешит давать совет,
Как будто бы дала себе зарок…
Мы встретимся спустя  какой-то срок
И вновь она окажется иною…
В глазах её небесный вспыхнет свет
И крылья обретутся за спиною.

ГОВОРЮ ВСЕМ
Труд мой окончен… Пойму и приму.
В небо не брошу прощального взгляда.
Будет ли ветер, мне знать ни к чему:
Моё поле сжато.

Утро и день пролетели в дыму,
Пришло бесконечное время заката.
Спрошу: На меже я мешала кому?
Кого обошла? Перед кем виновата?

Серпа больше в руки я не возьму.
Моё поле сжато.

ВОПРЕКИ ВСЕМУ
Только солнце стало припекать,
Вновь зима пришла - лихим набегом.
Куст, что начал было оживать,
Ветром гнёт и засыпает снегом.

Он ещё воспрянет… Не беда!
Вспомни вековое наблюденье:
Чем сильнее злятся холода,
Тем пышнее майское цветенье!

ПАУТИНА
Я знаю, есть страна, где дни и ночи
Смешались в бесконечный полумрак.
Ни молний ослепительных атак,
Ни ливней там погода не пророчит.
Ничем не нарушаемая тишь
Стоит над той постылою пустыней,
Где ни холмов, ни гор приметных линий…
Лишь горизонт, куда ни поглядишь.

Там ни забот, ни отдыха, ни сна:
На тусклом небе звёзды не встают,
Не светит вездесущая Луна…
И даже Солнце - мира повелитель -
Не озаряет скорбный тот приют,
Холодного бесчувствия обитель.

ГДЕ ОНИ РАСТУТ, ЭТИ РОЗЫ?
- Где они растут,
розы сказочно белые?
- Поищи в саду,
среди прочих цветов.
- Что ты, в том саду
лишь листья помертвелые
Вздрагивают тихо от осенних холодов.
- Где они растут,
розы нежные, чайные?
- Да известно где,
у ворот погляди.
- Что ты, те ворота
снега необычайные
Завалили так, что не проехать, не пройти.

- Где они растут,
розы пламенно алые?
- На лужайке, там,
у высокой сосны.
- Что ты, этот луг
февральские талые
Воды затопили с наступлением весны.

… Нынче непогода: и ветер, и стужа.
Но настанет время
и для наших роз.
Голые кусты и холодные лужи
Сменит время майских
непрошенных гроз.
Кончатся морозы. Расцветут и розы.

*** (из цикла сонетов «Иная жизнь»)

Когда мечты развеются, как дым,
Нам истина является простая,
Суровая и кровью политая,
Что мы на жизнь неправильно глядим:
Печалимся, когда смеяться надо,
Кричим, когда от крика проку нет,
Считаем оскорбительным запрет,
Тому лишь, что приятно, верить рады.

Когда-то, в ранней юности моей
Мне сладкими казались только сласти…
Теперь, познав все беды, все напасти,
Я вкус приобретаю настоящий:
Теперь мне много слаще и милей
Кусок солоноватый и горчащий.

ВОСХОЖДЕНИЕ
Тропою горной, а потом и тропкой
По каменным холмам… Весь этот путь
Он одолел, не вправе отдохнуть,
Спеша поймать заката отблеск робкий.
Всё вверх и вверх. С усильем, понемногу…
Настала ночь, на гору пала мгла.
Теперь подмогой путнику была
Любовь. И воля. И молитва Богу.

Наощупь - вверх. Наощупь - к небесам.
Вот так - нечеловеческим трудом -
Он покорил тот пик, он выиграл бой.
И навзничь пал, хватая воздух ртом.
И не поверил поутру глазам,
Увидев только Солнце над собой.

ПОЛОВИНА ЛУНЫ
Половина Луны… Равновесие зыбко!
Похудеет Луна или пустится в рост?
Половина Луны – как сквозь слезы улыбка.
В ней и горе, и радость – вперемешку, внахлёст!

Ах, не так ли и жизнь, – та же полуошибка,
То ли полуответ, то ли полувопрос.
Наше счастье, созрев, вдруг становится зыбко…
Наша боль, лишь утихнув, вновь пускается в рост.


МОЕЙ КУЗИНЕ ЛОЛЕ,
ЧИТАЮЩЕЙ КНИГУ МОИХ СТИХОВ
ВВЕРХ ТОРМАШКАМИ

Лола, ангел озорной
С детскими замашками,
Силится прочесть мою
Книгу
вверх тормашками.

Водит пальцем не спеша
По неясным строчкам -
Этим перевёрнутым
Буковкам и точкам.

Носик сморщен, голова
Подперта рукою…
«Что даёт твоей душе
Чтение такое?

Неужели правильно
Прочитать нельзя?..»
Лола на мгновение
Подняла глаза…

Удивление лишь в них.
И - внезапный луч.
Точно солнце невзначай
Вышло из-за туч.

Этот лучик чудный,
Явленный на миг,
Знания дороже
И важнее книг.

Взгляд открытый и прямой,
В пику поучению…
Лола, ангел озорной,
Возвращайся к чтению!

Постигай страницу,
Разбирайся в ней.
Да, я знаю больше…
Но ты меня умней.