Покидает тело, оставляя пространство

Я на стекле нарисован чужим дыханием;
И стуком колёсным отбивается бренный путь;
Заповедован в книгах языческим гаданием
И уродливой правдой запихан в само суть.
Скомканная похотью мысль художника,
Белой пустыней воспалённого подсознания,
Радуется и упивается участью заложника
Собственной мимолётности нежного касания.
Это чувство слишком напоминает бред,
Чтобы хоть как-то связывать себя с реальностью;
И в конце всех итогов всегда видится лишь вред
Нескончаемых потугих боёв с прелой бездарностью.
Ведь меня кто-то выдохнул на неповинное окно,
Просто потому, что дыхание это естественно;
А когда задержишь его, никто не знает насколько темно
В лёгких, и жизнь оседает искрящеся медленно;
А потом и тьма начинает светиться и теплить
Тело, что уменьшается под напором напряженной диафрагмы;
Тогда ощущаешь это сосущее желание жить;
И вырываешься сквозь зубы потоками эфирной магмы;
И на стекле размазываешься тёплыми капельками
Внутренней плоти, остывая, возвращаясь в покой;
Но наполнив голодный мозг покалываниями слабенькими
Чужеродной, моей, необходимости коснуться рукой
Пропотелого пятна безысходной структуры
Навсегда быть вонзенным между липких страниц
Поседевшей, истоптанной, хромоногой культуры,
Перед которой с колен подниматься можно лишь ниц.

А я нарисован дыханием на не свежем стекле
Нетрезвого, больного вязкостью мотивов, художника.
Только два цвета у него осталось – нитка к игле.
Остальные в последнем шедевре вибрации дождика
Оживили в безоблачном небе над постелью куртизанки.
Он едет домой и дышит, дороги отмеряя уход
От раскрытых ладоней холстов к вдохновелой изнанке
Плешивого зрения, превозмогшего из выходов вход.
Не знает он, наверно, что вместе с ним я вылетаю из пасти,
Распоротую тишину зашивая канатами стонов,
И разбитой дороги запоминаю памятники-запчасти –
Это еда, которая с вдохом становится поводом снов…