О понятности поэзии

Недавно довелось мне прочесть подборку стихов Николая Звягинцева в журнале «Воздух». И вот что удивительно (если стоит этому удивляться): я не понял в них вообще ничего! То есть не то чтобы не раскрыл сокровенного смысла, но даже внешнего содержания не осилил: о чем это? И озаботил меня один наивный вопрос: а должен ли вообще поэт стремиться к тому, чтобы его понимали?

Здравый смысл подсказывает, что, видимо, должен. Ведь стихотворение – это что-то вроде высказывания, которое автор делает для того, чтобы быть услышанным. Он хочет поделиться с другими людьми чем-то ценным, на что наткнулся в своей душе или в духовных поисках своих. Выходит, стих обязательно предполагает существование адресата, и поэт должен быть заинтересован в том, чтобы он до этого адресата дошел.

Вернемся к Звягинцеву. Я не совсем точно выразился вначале. На самом деле кое-что я все таки понял, а именно 4 строчки из стихотворения «Берегись поезда». Это ровно половина стихотворения. Вот оно целиком:

Пока он длится, смешной и громкий,
Ждет цепочка из непохожих
Ангелов с разным типом коробки,
Разным цветом холодной кожи,

В разрывах между сплошных касаний,
Где шахматный заяц стоит под боем,
Как фотографии бывших самых
Со светлыми пятнами на обоях.

Анна Голубкова в своем отзыве остановилась именно на этом стихотворении, из чего я немедленно заключил, что мы товарищи по несчастью. Ведь незачем говорить о том, чего не понимаешь, а если уж что-то понял, то хочется поделиться сокровищем, которое далось с таким трудом. Итак, первая строфа действительно повествует о железнодорожном переезде, возле которого выстроилась цепочка машин, пережидающих проходящий поезд. Хорошо, но почему машины названы ангелами? Дальше совсем уже непонятно. Что такое шахматный заяц? Какие имеются в виду касания? И причем тут светлые пятна на обоях? Полная загадка, которая, несомненно, имеет свою разгадку, но нужно много думать. По версии Анны Голубковой, вторая строфа «демонстрирует впечатления поэта уже от самого поезда, который одновременно оказывается метафорой человеческой жизни. Именно поэтому разрывы между вагонами напоминают поэту белые пятна, остающиеся на обоях после того, как со стены снимается фотография когда-то близкого человека». Что ж, возможно принять и такую трактовку, но звучит она не очень убедительно и все равно не объясняет, почему машины названы ангелами.

Данила Давыдов вспоминает на этом месте «мандельштамовский метод выпущенных звеньев». Я не против, собственно, но хорошо бы при этом соблюдать какую-то меру. А то можно оказаться в ситуации персонажа фильма «Москва – Кассиопея»: «Ты зачем туда полез? Там же ясно написано: КО, камера отходов» - «А я подумал, что это комната отдыха». Выпуская звенья, неплохо бы позаботиться о том, чтобы цепочка не превратилась в набор разрозненных фрагментов, трудно соединимых между собой.

Если взглянуть на проблему с другой стороны, то настоящее произведение всегда предполагает некую внутреннюю работу читателя. Ценности не даются без труда, и если что-то оказывается слишком простым для восприятия, то это либо попса, либо что-то неимоверно тонкое, где за простою формой скрывается глубины смысла. Но раскрытие этого смысла опять же требует усилий.

Однако и усилие усилию рознь. Например, я очень люблю разгадывать японские кроссворды. Меня завораживает магия процесса, в котором из набора цифр появляется на глазах зримый образ. И я чувствую радость и удовлетворение после каждого разгаданного кроссворда. Но чему я радуюсь? Тому, что справился с задачей, а вовсе не красоте полученного образа! За красивым образом естественнее отправиться в Третьяковскую галерею. Так и в стихах. Я предпочитаю радоваться красивому вдохновляющему образу, а не тому, что удалось-таки его разгадать.

Для того, чтобы у читателя возник стимул к раскрытию потаенного, стихотворение должно содержать некий намек, обещающий как бы награду за труды. Иными словами, стих должен чем-то зацепить. Вот тут-то, на мой взгляд, и кроется разгадка! Всякого ли человека зацепит одно и то же? Отнюдь! Одни будут реагировать на одно, другие на другое, а поэт не должен думать об этом. Он обращается к своему читателю, и именно его цепляет ему одному присущими приемами. Только своему читателю поэт должен стремиться быть понятным. А уж этот читатель нутром, просто и непосредственно, непременно узнает своего поэта. И сразу же, или сделав некоторое усилие, его поймет.