Словно гранатовый сок

СЛОВНО  ГРАНАТОВЫЙ  СОК


В пенье зурны и давула,
в причитаньях сестер и подруг,
под кисейной завесою алой,
невеста выходит за отчий порог
и ногою в чувяке из кожи козленка
наступает на гранатовый плод.
И весело смотрит народ,
как брызжет на камни рубиновый сок,
и тонкая кожица разрывается девственной плевой.
И когда на белёном судьбы полотне
кровавеет нестираемый оттиск,
то, как слышится мне,
из скальных расселин звучит отголосок
таинств Кибелы, забытых преданий,
за долгие тысячи лет
разбросанных по дорогам изгнаний, завоеваний,
оставленных в достоянье
пришельцам на этой земле –


где яркое, словно гранатовый сок,
утро сыплет алмазы волною
на прибрежные скалы,
на кремнистый песок,
где солнце белит полуденным зноем
камни древних развалин,
где пахнут овечьи
черные катышки, а вечер
в легких пальцах прохлад
вяжет, как сети, синие тени,
где хоры цикад
со звёздами соревнуются в пенье,


в краю, где бурливый журчит ручеек:
то крови родной половина течет
в жилах рожденных тобою младенцев,
где навеки осталась такая печаль,
и зовы, и вести тревоги стучат
ночами в бессонное сердце.


И покинув привычные спицы с клубком
и согретый детским дыханием дом,
в утлой курточке, ничего не надев потеплей,
ты идешь по осоке российских полей,
за леса и за степи, за три моря, укрытые мглою.
В спину северный ветер, и нет ни одной
звезды над твоей головою…


Уже далеко заполночь. Поздний ноябрь. Где-то в средних широтах северного полушария, в одном из малых русских городов, я стою у окна, прижавшись лбом к запотевшему стеклу, за которым рассеян желтый свет фонарей. В мерцании влажных капель мне видится молочный туман, предрассветный туман над далекими берегами, и слышен твой голос: «Айдын, Айдыночка, сыночек мой! Аишат, девочка моя…», и что-то еще на другом языке… Голос то звучит совсем рядом, то удаляется так, что слов не разобрать, то неожиданно раздается сверху, принесенный на крыльях чаек: «Айдыночка!» Нет во мне ни мыслей, ни силы тебе помочь. В эту страну тебе невозможно вернуться, даже если захочешь. Да ведь если бы и захотела ты вернуть что-то из прошлого – ты никогда не признаешься в этом ни мне, ни даже себе. В горле беззвучным клекотом давятся слова. Береги себя, – тщетно пытаюсь я выговорить. – Пойдем скорее домой, там тоже вот-вот проснутся дети, а здесь опасно. Однажды поздним вечером ты убежала отсюда с двумя малышками у груди, таща за собой четырехлетнего сына, который размазывал слезы и упирался, но не выдал тебя ни звуком. Он вел себя уже как взрослый, как мужчина, отвечающий за твою честь и твою жизнь. А ты? Ты прожила здесь достаточно и понимала, что могли сделать тебе по неписанным законам, если бы водитель-курд не домчал тебя до сорок минут до Антальи, рискуя не только своей и твоей головой. О твоей голове я просто молчу - где б ее искали потом. Попадись вы в руки самому обычному полицейскому, последствий было бы не расхлебать: от курдских погромов по всей провинции до международного скандала. Эх, да что теперь об этом… Я не знаю, куда повернуться в густой молочной мгле, чтобы прокричать твое имя. Или прошептать. Ты будто везде – и нигде. А где я сам? Неужели мы оба, я и ты, оказались на той земле? И зачем? Чтобы держать ответ за наш с тобою грех – зачем же еще… От этой мысли у меня на макушке шевелятся волосы. Каменистая дорога уводит от берега. Туман постепенно тает. Из-за горной гряды поднимается солнечный диск. Где-то совсем недалеко твое селенье, и уже скоро с минарета раздастся призыв к молитве. На дорожном известняке – свежие рубиново-красные отпечатки узкой женской стопы. Я живо помню твой рассказ о свадебном обычае этих мест, который показался мне остатком древних малоазийских культов, странным образом сохранившимся в среде мусульман. Неужели тебя унесло назад не только пространство, но и время? И ты, снова восемнадцатилетняя, идешь под алым, в блестящем узоре, покрывалом до колен, с лицом, закрытым ажурной сеткой, в зеленых шелковых шароварах и нежно-белых носках из козьей шерсти. Эти носки вязала Алтынай-ханым, принимая в дом невестку из России, с болью сердца примиряясь с выбором трепетно любимого, но такого неосторожного младшенького. Ты спокойно и уверенно ступаешь по белым полотенцам, уже не вздрагивая от грохота ружей и пронзительного визга зурны – непременных спутников свадебного веселья. Еще не родились твои дети… которым вот как было бы славно – вырасти вместе, дружной стайкой в чисто побеленном, украшенном коврами дедовском доме, над веселым плеском волн. Чужестранка, ты не представляла себе, какой груз ложится на твои плечи, как томительно тянется время для младшей снохи – будущей хозяйки родового гнезда. Но зачем пришлось Айдыну и Аишат, вместо нежного слова «аннЕ» (мама) – узнать это холодное, зябкое – «аналык», мачеха? Зачем Джамалу, Мадине и Сарыгюль, вместо родного, любящего их «бабА» (ты сама говорила, как по-особенному дороги Мехмету младшие дети), нужен… я, незадачливый спутник твоих ноябрьских ночей? Эти жестокие вопросы я не решаюсь задавать вслух. Кажется, я смотрю сон во сне, сквозь сон понимая, что видение вот-вот закончится. И ты, как обычно, встанешь с постели в половине пятого, чтобы до шести перегладить кучу высохшего за ночь детского белья, а до семи сготовить Джамалу завтрак перед школой. Жизнь идет своим чередом. Нам только и остается – благодарить ее за всё, что было отдано и получено нами от сердечной щедрости. Ты и мне уделила часть твоего навсегда раненного сердца, чтобы иметь возможность хоть ненадолго забывать о ране. Каждую ночь, что мы засыпали вдвоем, ты трепетала всем телом, лепеча во сне что-то нежно-жалобное на языке, который за половину жизни, проведенную в анатолийской деревушке, стал для тебя почти родным. Покинув наш город обычной девчонкой, каких тысячи вокруг, ты вернулась особенной, нездешней. Возможно, это и свело нас вместе: ибо и я, пришитый к родной стороне крепкими нитями, смотрю на нее с удивлением, опасливо и настороженно, словно пришелец из далекого края, совсем с другими законами и обычаями. 


Не сладилось наше с тобою житьё. Я был не вправе занимать место, которое, по неотступному голосу моей совести, принадлежало другому. Но не перестаю и никогда не перестану тебя любить. Даже когда ты, дивная сказочная птица, мучительно заламываешь подбитое, сочащееся кровью крыло, пытаясь подняться от земли, – и тогда ты прекраснее всех женщин из числа людей, животных и птиц, виденных мною.


В глазах моей памяти – сквозь облака,
сквозь дальние страны, моря и века,   
блещет тобою оставленный свет –
без очертания, беглым лучом,
зайчиком на холодной стене,
легким прикосновеньем во сне…


Что еще тебе сказать, что пожелать напоследок? Ты… нет, ты не гордая; ты просто слишком упряма, ты проводишь свои пути по прямой линии, будто железную дорогу, наспех укладывая рельсы на любую почву. Я не знаю более домашней женщины, чем ты; но в твое тихое, домашнее счастье еще труднее поверить, чем в мое. И всё равно знай: покуда я жив, где бы, с кем бы я ни был, во мне будет отдаваться эхом любая твоя боль. Мне приходит сейчас на ум лишь одно пожелание (боюсь, другое прозвучало бы фальшиво): ты только живи. Живи, пока я живу; живи после меня – в детях, внуках, правнуках, в Европе и в Азии, на тихой речке Протве и на анатолийском берегу, и везде, куда еще занесут твоих потомков волны исторических странствий.


Только живи, только будь. Живи и никогда не умирай. Слышишь?