Грустная девочка, возьму тебя на руки...

Две сестры. Красивые, восточного типа лица. Комната, убранная цветами, игрушками. Ковры, телевизор. В ушах девочек – плейеровские головастики.
– Что-то глаза у них грустные, – бросил мой друг, заведующий областными богадельнями.
А у двух замечательных девчат – неостановимое разрушение косточек. Плоть, выпадающая из ядра. Мышцы, сосуды, безвольно повиснувшие на остатках костной ткани. Обнимутся, поцелуются сестрички, и вдруг развеселятся, забалуются, начнут кидать друг в дружку пушистыми львенышами, собачками.
Читают. Смотрят хорошее кино. Смотрят в неизбежный квадрат окна – последнее их пристанище. А за ним  – голяк. Ну, ни вербы веточки, хоть и апрель на исходе.
Восточные братья нагрянут. Господи, гомона-то сколько! «Вах-вах-вах!» И снова пустота. И снова одни.
Заглядывает некто, натыкается на безумно гневно-красивые глаза и тихонечко притворяет дверь. Не разгуляешься, брат по инвалидности!
Скопище безруких, безногих, полуслепых, полуглухих набивается в «актовом зале» интерната. Праздник, мать твою, благодетели пришли, песни петь будут.
Орешь от души, смотришь – глаза в глаза: ни понюшки участия («да пошли вы все!»). Пресекается моя такая отчаянно-искренняя песнь внезапным всхлипом гармошки. Слепой инвалид, растрогавшись, рванул меха.

Умирающие девочки смотрят наверху диски. Уши, забитые музыкой. Чего-то едят. Улыбаются друг дружке.

Возьму тебя на руки, грустная девочка, и покажу, как цветет мать-и-мачеха.

Не смердит, милая моя, твоему соседу. Не безногому, не безрукому, зрячему и все слышащему, указует дорогу к магазину его палочка за очередной чекушечкой. Шорк-шорк-шорк его бедные ножечки к ларечку ли, к магазинчику ли. Веду уроки. Шорк-шорк-шорк.

 Вот и пыльца дорожная, старина, завивается вокруг твоих безразличных
подошв.

«Покрыты мздою очеса…»

 – Что, дед, опять за пузырьком?
 – А? Та, та, та…
Шорк-шорк-шорк в чекушечное безразличие.



***

Дорога жизни

Еду на велосипеде. Чтобы жить. Страшны похороны, поминки, девять дней, сороковины. Просто нашествие! Уезжаю, пытаюсь, к себе, прежнему. Где-то за шиворотом моего путешествия проклятая моя жизнь. Скорость у нее, я вам скажу, –  не шибко оторвешься.
Пылиной обдает Камаз очередной. Ничего, лыбишься себе. Придумываешь сердце молодое и ноги крепенькие. «Нафиг всех вас, скоро стреляющих, вот я  не спеша…»
Радоваться вам или не радоваться, лягухи, оседлавшие  дорогу, в логу между моей деревней и Прислоном? Прете безмысленно к кочавряжке воды, которая, нахрен, высохнет в десять-двадцать дней жаркого мая, а вы будете курлыкать вашими жабьими горлами по высохшим случайным лагам.
Сидите на пыльной дороге моей жизни и не ведаете о колесах машин, тракторов, вело… не, я не из их числа, не перееду вашу дорогу жизни. Я до слез ее уважаю. Каждую обузорю мимо колесом моего велосипеда.
Дурочки, вы мои дурочки! Распластанные тушки на дороге. А выползете – так застыли на поздне-апрельском солнце. Хватаете своими воздушными поддвуалами почти майскую свежесть – и не в сторону. А машины – ширк, ширк. И не хватит рук моих, чтобы отбросить вас в заповедный источник жизни.  Как вам кажется!
Разворот моей жажды жизни обнаруживает новые жертвы и где-то глубоко винящее чувство, что и помочь мог бы…
Подъезжаю своей дорогой жизни к школе.
Два инвалида скребутся в попытках преодолеть пространство к магазину.
 – Не могу!
 – Скребись, мать твою!
 – Не могу!
 – Скребись, сдохнешь, если не выберешься.
Помогаю одному из них выбраться из остатков зимнего сугроба. Одна нога – лидер, другая – аутсайдер.
Второй – вцепился в периллы.
 – Иди, ползи, сдохнешь без бутылки!