Веселые парадоксы

Парадоксы нынешней Масленицы

Они прошли мимо клуба и свернули налево около пекарни Хозьминского сельпо.
Потом все вдруг свернули направо, к большой дороге, чуть ли не будущей федеральной трассе.
Подул сиверко, выглянуло в этот момент солнце, и под ногами в земле запищали черви, прижатые многотонной массой идущих, и проснулись лягушки.
Они вышли на разбитые колеи дороги и грузно и тяжело зашагали к реке.
Наконец, вышли на горку, ведущую к Елюге, и вступили сотнями сапог в веселые ручьи. Фонтанчики брызг сверкали на солнце и пятнышками проступали на праздничной одежде колонны отдыхающих трудящихся.
Длинной вереницей по ступенькам лестницы все сошли к разливающейся реке.
Молча обступили большую полынью, топтались и чего-то там намеревались.
Сергей Беляевский вынул из-под полы огромного ватника гигантское просто чучело масленицы и сунул его вниз головой в полынью. Масленица скрылась в вертуне и закорябала мослами подо льдом.
На миг ее изукрашенное подростками лицо показалось в следующей полынье и снова скрылось.
Все закричали «ура!» и разошлись по домам.
Так прошли в Хозьмино проводы Зимы.
Нет, положительно этой весной что-то не так.

Парадоксы севогодняшних дятлов

Дом у меня возле лесополосы. Можно сказать, что и возле леса. Пичуг по весне – всяких! Мало и знаю, каких… Вот прилетели какие-то маленькие семь комочков, беленькие, проворные, легкие, как пух. И в воздухе движутся, как стайка рыбок в океане – дружно, слаженно. А то еще прилетел некто пестрый-пестрый, прошерстил мой огород и исчез в ельнике.
Впрочем, удивили-то меня не они, а хорошо мне знакомые дятлы. Вернее, дятел и дятлиха.
Проворно так дубасят пространство между хвойными и лиственными, перелетывают с сучка на сучок, детишек желают завести. И вот тут-то началось.
Подлетит он (может, она) к нему (может, к ней), а она (может, он) не обращает на него (может, на нее) вроде бы никакого внимания.
Ладно. Отлетит он в сторонку (может, и она). И только отлетит он (может, и она), как тут же она (может, и он) сама (может, и сам) летит к нему (может, и к ней). А он (может, и она) – ну, ни в какую: сама воплощенная гордость! Расстроится она (может, и он) и отлетит от самца (может, и самки). И только это, понимаете, отлетит голубка (может быть, и голубок), как тот (впрочем, может и та) снова к невесте (может быть, и к жениху). И так это у них продолжалось до тех пор, пока я воду трелевал в баню.
А как их, кстати, различать? И ведь, главное, ничего не придумал. Все так и было. Вот только пол меня смутил. Маленько запутался, рассказывая.

Парадоксы весеннего прямостояния

Сережка Мошков – это такой запущенный мужик в фуфайке, неимоверно больших валенках с галошами и вечно разбитыми и склеенными очками на носу, придающими его лицу мужиковато-интеллигентный вид.
Идет вчера возле каменной двухэтажки, весь скрючился, чуть ли носом земли не достает. Тело, окромя ног, несет сугубо параллельно земле, и лишь руки, повинуясь земному притяжению, плетьми повисли. Ноги заплетаются, а тело воспарило над оттаявшей весенней землей. Чему-то лыбится очками в землю. Наверное, успел опохмелиться.
Откуда ни возьмись – детишки. Нет, детишки-то как раз откуда возьмись, а вот откуда наш интеллигент тут оказался?.. Схватили в руки палки и начали дядю Сережу шпынять в задницу ими. Скукоженному счастливцу трудно сориентироваться в пространстве и, покуда он разворачивает свою телесную загогулину, распластавшуюся над землей, добрые питомцы неблагополучной двухэтажки рассыпались уже. Мошкарь наш отмахнется рукой и начинает обратный разворот странного сегодня туловища – мэ-э-дленно – мэ-э-дленно. И дальше сучит макаронами. А наши «неуловимые мстители» опять подкрались к его тылу и пырц-мырц палочками-выручалочками.
И так несколько подходов. Прямо как штангисты.
Обозревал я эту брейгелевскую картину и вспомнил и пожалел медведя.
Васька Джус, сосед мой, шлялся как-то по лесу. То ли собиранием, то ли охотой пробавлялся, не помню.
И вышел он на небольшую полянку. Видит, в конце ее – муравейник, а в муравейнике попой вверх – примерно годовалый мишка. Роется, безобразничает и ничего не чует.
Обидно стало Ваське, бывшему пионеру, за разорение муравейника. Тихонько поднял он с земли гниющую тонкую и длинную лесину, мэ-э-дленно подкрался к горке с мурашами и мишкой и сделал резкий выпад.
От произведенного эффекта Васька сам чуть не задохнулся и в штаны не наложил.
Мишутка сначала рванул вверх, словно, как птица, хотел взлететь на один из сучков ели, возле которой и покоился выше обозначенный рой. Но, зависнув в известной всем изучавшим физику точке покоя, передумал про сучок и ломонул вперед, дав предварительно себе ускорения реактивной струей чего-то неопределенного из своего молодого сопла. Ваське даже в глаза накапало. Больше наш добытчик так не шутил с медведями.
Нет, а почему Сережку-то так согнуло?
Да и медведя, впрочем, жалко.

Парадоксы весеннего цветоощущения

Чош все серое-то такое?!
Едем с Саней на автобусе в Смольянец, трелюем до места ребятишек. Грязные сугробы по краям дороги с каким-то нахлобученными на них грязными звериными бошками. Глину размешало мокротой – бери ведро, собирай и чпокай в кирпичи. Не задумывайся, где добыть раствору. И лес: задохнуться бы от серости и нищеты, кабы не ели да сосны.
Вся вселенская грязища, кажется, вплывает в деревню и оседает  в ней – на заборах, домах, людях.
С верхотуры смотришь и видишь гигантскую маслянисто-серую панораму всемирного, нет, не потопа, а наплыва грязи. Да сарайки еще косяк-перекосяк, да труба полусгоревшей бани, да заборы нашенские, раскатанные по всей веселой такой округе, да нескончаемо потряхивает.
Одна радость – кассета, которую мы непрерывно крутим всю неделю.
«Чистые пруды, застенчивые ивы…», – ностальгически выпевает Тальков, и хочется верить, что «у каждого из нас на свете есть места», где чисто и цветасто.
Только въезжаем в Смольянец, как обязательно попадется на глаза бредущая похмеляться серая-пресерая баба с опухшим лицом или на грязном сугробе шатается пьяный мужик, решительно готовый свалиться в грязь.
Мерещится в душе блоковское про «нищую Россию», «серые избы» без всякого продолжения о «росписных спицах» или «узорном плате».
Только бьющая из-подо льда вода обнадеживает: «Потерпи, дружок, раскручу я всю скоро эту серость, раззеленю и расцвечу». И я ей верю, безусловно верю.
Да Венька Кондратов, друган мой, пришел и рассмешил своим домашним цветоощущением.
Собирается в Архангельск. Тамока серьезная писательская оказия. Всех нас представлять будет. Ленка, жена его, и наставляет:
 – Возьми, Веня, в городе себе такую же зеленую рубашку, какая есть у тебя.
 – Нет у меня никакой зеленой рубашки.
 – Есть.
 – Да нету, я тебе говорю.
 – А я говорю есть!
 – Да говорю же нет! – уже сердится литературный посланец.
Ленка разворачивается и тащит из потемок шкафа «зелень»: на бьющем в глаза исключительно синем фоне, как в бездонном космосе, затерялись потускневшие маню-ю-юсенькие зеленые клеточки…
Убедила. Возьмет.

Парадоксы «психолого-педагогического сопровождения детей в школе»

Счастливая Ирка (Ирина Анатольевна)! Взялась сопровождать детей в Смольянец и избегла. Чего? Педсовета, где тоже звучит слово «сопровождение», только обрамленное очень непонятными Гогой и Логой.
Приуныл я и подсел к компьютеру, чтобы написать чего-нибудь похабно-смешное исключительно для личного пользования и в целях поднятия тонуса, поскольку пива в школе пока не продают.
Стал стебаться над терминами, переведя один из них «словом о психах», а позже в лингвистическом энтузиазме окончательно определив их в короткие Гогу и Логу.
Что же, думаю, помню-то я о них со времен пребывания в педагогическом ристалище?
И ведь вспомнил! Есть еще похрень в похреновницах!
Покойный ныне ректор нашего вуза Георгий Фруменков человек был чудаковатый, а историк чрезвычайно даровитый, и преподаватель запоминающийся.
Ловит он нас как-то на коридорах альма-матер за руки и бросает конспективно так и с одушевлением, показывая на женщину, спешащую от нас спиной в один из аудимов с ворохом книжек под мышкой:
 – Верка, жена моя, преподает педагогику, но ничего в ней не понимает!
И растворяется на лестнице, оставив нас то ли смеяться, то ли недоумевать.
На этом мое постижение педагогики закончилось благополучно. Посидев в течение часа на лекции у «Верки», больше я на Нее не ходил. Кажется, смотался в Кондопогу карельскую, где блуждал у Кивача и в окрестностях Онежского озера.
Осенью жалостливые педагоги выловили меня, и я сдал педагогику на три.
Что такое, кстати «дидактика»? Вот сижу, вспоминаю и мучаюсь. Хоть бы кто подсказал.


Парадоксы весеннего языкознания и ясновидения

По себе знаю: мужики не только пьют, они еще и познают мир, думают и спорят.
Вот Денис Соболев привозит с города отцу очки. Тот сидит на рабочем месте, планует, куда мужиков заслать на сегодняшний день – мастер все-таки. Водружает на нос оправу, внимательно оглядывает бригаду:
 – А-а-а, Славутич, – бросает торжествующе одному из трактористов, – вижу, кружечку пива уже внедрил. Теперь-то я все вижу, хрен ты у меня попьешь. Хрен!
Мужики хохочут. Славка тоскливо передергивает плечами. В кармане взбулькивает чакушка.
 – Все, нафиг, будете нюхать ацетон! – взрывается единственный в бригаде трезвенник и выкатывает бидон с жидкостью. – Вдыхайте, гады! Правда, через два года разжижаются мозги, но зато Вадим сквозь очки ничего не заметит. Он теперь у нас ясновидящий.
А вчера ввалился в школу пьяный мужик. Техничка Катерина Петровна одна в холле елозит тряпкой по полу.
 – А есть кто из учителей в школе? – с ходу бросает визитер.
 – Есть… Валентина Ивановна еще, по-моему, в учительской…
Мужичок (все, нет вопросов) посокорил наверх, в учительскую.
Распахивает дверь и ошеломляет нашего химика-биолога столь странным в поздний час вопросом:
 – На какую букву кончается алфавит – на Я или Ь?
 – На Я-я-я… а что случилось-то…
 – Да вот, поспорили с мужиками…один вапче говорит –  на Ы.
Разворачивается, но вдруг снова лицом к учительнице:
  – Дай что ли АЗБУКУ или БУКВАРЬ какой…спорят ещё…
Пойду, кстати, спрошу у Валентины Ивановны, как дело-то все закончилось.