Лесная элегия

Лесная элегия


…Можно глядеть глаза в глаза, молчать, пропитываться слезой, вбирать в это мгновение всю горечь несовершенного, даром потраченного, всё, увы, уже свершившегося и безвозвратного, жгуче, до колик, думать о гипотетической возможности – когда-то! – жизни другой (как кажется, более счастливой, печально нереализованной), сочувствовать и поражаться чужим морщинам на лице, горестно вдыхать чужую для тебя теперь уставшую жить жизнь, «о, господи» – шептать всем нутром, и снова – «о, господи»…

    В бор, в бор! Ни машин, ни людей, ни пыли. Все больше нравится быть там, хрустеть мягко иглами, стрелять и пощелкивать шишками, трещать сучками, слушать тишину бора, быть мальчишкой азартным, купаться в ярчайших полосах заходящего солнца, преспокойно кормить комаров, возвращаться из сумерек с осознанием чего-то важного, происходящего с тобой, везти на колесах какую-то тайну и… улыбаться беспричинно.
    Последний островок красоты…
    «На границе владений дедовских» живут хранители соснового эдема. Старые люди, супруги. Их собственный дом, уголок бора, тропинки, небольшие затемненные полянки, где они косят вручную своей корове, подходы к лесному ручью – всё необыкновенно выдает присутствие дорогого сердцу, нажитого, чего-то сказочного, милого глазу, детского…Хозяин не раз потрясал палкой навстречу и вслед разорителям лесов, а то и с  ружьем в руках пресекал всякого рода игрища и шалости случайных лихих людей. Костры жгут, шумят и смущают бор криками, рубят молодую поросль беспричинно, посуду как плевелы сеют вокруг себя, – много, много хлопот у старика. Много, много раз и хозяйка, почуяв неладное, вслушивалась в тишину леса, и если ее ухо нащупывало в лесном массиве отвратительное, воровское нытье пилы, бралась не раздумывая за телефонную трубку.
     Еле оторвался от реки… Синицы-хохлатки, сидящие возле самого лица, перепрыгивающие с ветки на ветку сосенки, стаи совсем маленьких пташек, ярко-коричневых, или бордовых, испугавший меня полет гигантского ворона, крупные серые птицы, вылетающие из сухой осоки на берегу Вели, дорога, обрамленная молодыми елочками, тесно, вплотную, и усеянная березовым листом. Как струны, перебираю собой и велосипедом солнечные просеки. Внезапная крутизна, с холодком дикой, затемненной воды и – в противовес ей – освещенные до последнего камня, камушка серовато-зеленые веселящие мели. Багровеющий еженощно от заморозков черничник, багровые полосы, убегающие в глубь леса.
     Прибрал многое на самом опуске, сложил кострище, наготовил из хлама про запас, навел глянец на полянке…
  На обратном пути вновь пересекаю «пограничную заставу» стариков. Некоторые и пальцем вертят у виска при упоминании одном только их имен. А я думаю с тревогой о том, что будет, когда ИХ не станет. Кто-то превратно поймет библейское «время разбрасывать камни»? И рассеет собранные в пирамиды каменные глыбы по ухоженным сегодня человеческим доглядом лесные поляны? И окраина уютной русской деревеньки Петровщина превратится в обычную русскую окраину, заваленную всякого рода срамом, на который смотреть больно?
     Может быть, последняя в этом году поездка в бор…
    Уходящее солнце октября. Похолодало. Бросаю прощальный взгляд в сторону реки.
Тусклое олово мощных стволов осин. В их мягко-стальных ветвях чуть замешано синьки – облака, кажется, эмигрировали с неба и спрятались в кронах. Мотки сверкающей ивной проволоки у реки; ощерились, тянутся сверкающими змейками за уходящим солнцем. Кованые холодные витражи просек – не греют, но радостно глазу! Металлический всеохватывающий блеск реки. Ничего не разглядишь под ним – только неутомимо бьющие в глаза стружки его: солнце строгает и крошит водную гладь. Бесновато и весело одновременно. Каждая камышинка гигантских зарослей высекает искру, и утки, испуганные мной, расплескивают крыльями, тушками капли воды. Вагнеровская, сверкающая и одновременно холодноватая забытым, не греющим  мифом, музыка
И никогда не видел столько летящих стай гусей, одна за одной. Оболонь легких, дымчатых, сырых и подвижных облаков кисельно просвечена заходящим солнцем. Щемящие сердце золотые верхушки берез, сыроватые, блестящие нездорово, болезненно и все равно необыкновенно красиво, отрезанные от темного подвала леса последними лучами, вознесенные над елями. И – попелицы гусей, бесконечные зыбкие нити сажи на всё бледнеющем небе октября.
   До весны, теперь до весны, бор…

   До воды они еще не добрались… Я спиной к лесу, и оборачиваться не хочется: выщербленный, униженный, раздавленный лес за ней.
Когда мне приходится ехать в большие города из своего деревенского далека, я стараюсь не смотреть по сторонам, стараюсь заснуть, смотреть в пол, беседовать с соседом. Если есть, правда, с кем беседовать. А чаще сплю. Или в местах самого большого оскорбления просто закрываю глаза. Болит сердце. Мозги отсчитывают повороты: налево, направо, снова налево… Теперь можно открывать глаза – деревня. Теперь закрыть – лесополоса, вернее то, что от нее осталось. Легче зимой. Снег врачует. Он и так-то любим мной, а тут и вовсе дарит отдых душе и сердцу. Прикроет все оскорбления и разорения. Только измятые почерневшие отворотки не дадут поддаться самообману…«Играй, невеселая песня моя»…
…Вот почему мне легко у воды. Только к ней и остается мой путь.
Сидя на выщербленном и теплом камне и подолгу глядя на воду, я оживаю. Наблюдаю, как день за днем ржавеет трава по берегам, как высыхают торчащие из воды остовы камышей. А сегодня ночью был заморозок. Листья камыша почернели и при легких порывах ветерка скребутся друг о дружку, облетают, обожженные морозом, в воду…
…Странный, страшный, непонятный для моего разума народ это – «лесные воры». Какой-то непостижимый уму и совести мир людей, живущих словно в другом измерении. А… это я живу в другом измерении.
   Но почему они лишили меня моего: боров, грибных и ягодных мест, лишили будущего?
Сверкающие, отсвечивающие, как стружки раскаленного металла, летящие паутинки. Несет их ветром вместе с оседлавшими их паучками над прохладной осенней рекой. Сколько их в этом году! И я напряженно высматриваю их в потоке невообразимого количества летящего пуха кипрея, бьющейся возле воды бесчисленной мошкары. И каждый новый путешествующий ради продолжения жизни храбрец вызывает у меня уважение и надежду – все еще продолжается!
   Во все светлеющие пустоты меж березами рвутся испуганные моим приходом утки. Жесткое шорканье крыльев в тишине солнечного осеннего вечера. И так почти каждый день.
   Заберешься по пути на один из холмов. Окаймленные золотом берез берега. Пылающая на солнце река. Громадные массивы елей и сосен. Пространство скрывает от глаз непоправимое, саднящее сердце.

   Я бы взял их за руки, провел по лесам и сказал: «Зрите, чады, что сотворили отцы ваши».
   Но не услышат и не внемлют мне «чады». Ибо неведомо им, что на поляне этой шумел когда-то еловый лес, а под ним, в траве и мху прятались хитрые, но такие белоснежные и такие вкусные грузди. Отпиленные туловища могучих деревьев уродливо возвышаются над развалами вершинника. Их срезы покрываются струпьями, пятнами плесени, и всякая нечисть стремится проникнуть в их еще живые, упругие глубины. Прилетает, приползает, садится, ползает, рыщет, грызет – как вороны труп. Мертвеет хвоя на  безжизненных уже
сучьях вершинника, осыпается при малейшем прикосновении, как новогодняя елка после старого Нового года, выброшенная хозяевами на улицу.
   А под этими еще не старыми гатями, мой маленький друг, под этим бесконечным кладбищем истлевших ветвей, твои дедушка и бабушка собирали черницу. Не набирушками, нет – живыми, трепетными руками. Недели две потом ходили они с фиолетовыми памятками на пальцах, ладонях, рассматривали их, хмыкали и покачивали головой, и по ночам снился им аромат черники и хвойного леса, и улыбались они во сне. Не знаешь, что такое черника? Ладно, я тебе как-нибудь отыщу ее.
Смотрите дети, какой мох под этими сгнившими соснами. Он потерял свой цвет и запах. Он пах терпко, пах свиным ухом, белым грибом, кислой брусницей, солнцем и упавшей хвоей, пах добрым человечьим и звериным шагом, пропахшими грибом корзинами. Мне и самому теперь трудно вспомнить, чем он еще пах…
   Зрите дети…
   Что это вы принесли мне в ладонях своих? А-а, и это жизнь… и это прошлая наша жизнь…