Сентиментальное путешествие покойника 6

Отлежавшись в постелях, я стала выходить на прогулки. Ты явился тут как тут. С букетиками хризантемов. В белых, как их лепестки, лосинах. В малиновом, как маки, ментике с золотыми глазки лягушат в пруду, галунами и  аксельбантами. Твои румяные щеки! Твои залихватски завитые усики! Твой кучерявый чуб!  Я чувствовала себя виновной и перед тобой, и перед папенькой. Ставила свечки перед иконой в нашей церковке. Часами отстаивала молебны перед образом Богородицы, писала записки за упокой отца моего и француженки Лу-Лу, которой пришили голову, и прикрыли шею жабо, чтоб никто не догадался -- что произошло на самом деле.

 Глядя на  украшенную фелонью, похожую на спинку жука-златки, спину батюшки, я слышала, как под ангельское сопровождение певчих, папенькино  имя возносится к небесам. Мы вместе ходили на  могилу, чтобы положить цветы  на надгробие с рыцарским гербом, на котором был выбит шлем с закрытым забралом и перьями. Место было вольное. В ветвях дуба пели птицы. На надгробии садились мотыльки, будто из могилы струился не запах тления, а благоухание нектара. Папенька попросил похоронить себя на яру в отдалении от кладбища, под могучим полуиссохшим древом, которое он, увлекавшийся историей викингов и сочинявший неоконченный роман из времен Рюрика, называл Игдрассиль. Сидя на скамейке, мы  часами могли глядеть, как закатывается солнышко за золотящуюся в  вечерних лучах  речку и фиолетовый лес за нею.

Дело шло к помолвке, когда оказалось, что имение ваше должно быть продано с молотка. Да и к нам перед этим приезжал на трескучей бричке купчишка Кривонос и тряс у папенькиного смертного одра просроченными векселями. И вот ты являешься ко мне с букетом черных роз и объявляешь о том, что ты помолвлен со вдовою Евпраксией. И каково же было мое изумление, когда я услышала фамилию высосанного нами с Садовским Вульфдорфа. Страшная подробность заключалась в том, что по словам твоим вдова этой ночью овладела тобою и дело обретает роковой оборот. Со мною не замедлил сделаться обморок. Я повалилась со скамьи в сень дуба, уронив на папенькино надгробие черные розы. Очнувшись, я обнаружила себя под тобою, лежа спиною на нагретом солнышком надгробии. 

Собственно, и ранее бывало -- то в стожке за ельником, то на лужайке в дубраве, то в лодке посреди пруда твои пальцы блуждали по мне, ища тропу для прохода в сады наслаждений, подобно суворовским гренадерам, пробивающимся через швейцарские  Альпы, преодолевая лиф и корсаж. Теперь дальний этот  поход был завершен, оголенным задом я ощущала выпуклости рыцарского шлема и, не смотря на  пронзившую меня боль, тут же обвила тебя ногами. Молчаливый дуб стал попом, а могила папеньки одновременно алтарем и брачным ложем. Так произошло наше греховное псевдовенчание. Да лучше уж такое, чем никакого вовсе! Тогда же, на скамейке под древесным богатырем мы поклялись в вечной любви и обо всем заранее договорились. О ту же пору, в яркий воскресный день вы обвенчались с Евпраксией Вульфдорф. Народу в церковь понабилось привеликое множество и я, утесненная к иконе Богородицы, держащей на руке младенца, стояла как пораженная столбняком, пока батюшка испрашивал вашего согласия быть мужем и женой, а затем надевал на ваши пальцы сияющие в мерцании свечей кольца.
    

Через неделю, как и уславливались мы, я была призвана в имение Вульфдорфов в качестве гувернантки Зи-Зи. Благо от нашей гувернантки, которую уложили в гроб, приставив ей голову и похоронили, осталась куча привезенных ею из Франции нарядов. Об ее загадочном убийстве писали газеты. В нашем доме появлялся полицейский чиновник  Будасов, задавал вопросы мне, маменьке, дворне, потом приехали  судебные приставы, все описали, и предложили мне переселиться в комнату убиенной гувернантки. Оказалось -- все хозяйственные дела наши в растройстве. Недвижимости не хватит даже на то, чтобы покрыть долги поигрывавшего в картишки папеньки. И кроме вороха бумаг о подвигах витязей времен Рюрика, папенька решительно ничего нам не оставил.   

Потом в вечно все перевирающей газетке “Вечерний звон” появился отчет Будасова, который сообщал публике о пойманном, сбежавшем из Сибирской каторги  беглом разбойнике Кривоухе, устроившимся к нам в имение конюхом. Будасов рассказывал, что у назвавшегося тем самым добреньким, предоставлявшим мне для ночных путешествий кобылу с конюшни, Якимом фармазонщика была пылкая любовь с этой самой Лу-Лу, которая тоже оказалась никакой не француженкой, а  беглой дворовой девкой из Рязани  Феклой, и они вдвоем замышляли выкрасть у папеньки фамильные драгоценности, о коих не ведали ни я, ни маменька, ни сестры.

Якобы Фекла подслушала сквозь двери разговор папеньки с нотариусом о месте, где будут спрятаны бриллианты, и призвала на подмогу прячущегося под разными именами и личинами Кривоуха. Когда пришли судебные приставы – в стене над койкой, где висела картина, изображающая азовскую баталию, уже был вынут кирпич и  тайник зевал пустотою. Мне померещилось, что вступившие в морской бой парусники  -- никакие не фрегаты Петра Великого, а  пиратские суда, а  грязновато-серые штаны услужливого Кривоуха -- паруса тех кораблей. Кроме викингов и Рюрика папенька чтил память Петра Великого. Портрет царя-шкипера висел в его кабинете напротив картины, изображающей морскую баталию и,  пробравшись сюда лунными ночами  я могла видеть бледное в свете Селены грозное лицо императора, которого я  и боялась и любила одновременно. Казалось, вот-вот он выйдет из золоченой рамы, сорвет со стены саблю и пистолеты и, вспрыгнув на палубу корабля, кинется на абордаж.