Пользователь

               
               
                Всегда, всегда, всегда он был халдеем. Хоть все и считали его рубахой и бессеребряником. А он просто так устроился. Ему нравилось не принимать решений, ни за что не отвечать, просто плыть по течению. Ради этого он был готов терпеть любые унижения. Благодаря таким вот качествам, он всегда и всем был ко двору, и восьмидесятилетней полоумной бабке, и семнадцатилетним юнцам с улицы. Он везде был своим. На эту липу покупались даже очень серьёзные люди. Он никогда не рассуждал, и ни с кем не конфликтовал, просто делал, что говорят. Ему-то это было не нужно. Зато на всех этапах жизни покровитель  ему был обеспечен. Этот очередной покровитель мог запихнуть его в институт, устроить его на работу, подложить под него бабу... Но этот покровитель не мог заставить его учиться, или работать, или жить в браке. Поэтому образования, семьи и работы у него не было. У него, как это ни странно, не было даже друга. Он был очень жадный. Ему жаль было всего, даже тех вещей, которые были ему не нужны совсем. Впрочем, нужных вещей, благодаря такому образу жизни, у него никогда и не было. Его жадность проявлялась во всём. В том, как он сразу старался истратить свою зарплату, мизерную (когда-то он немного работал), чтобы, не дай бог, не досталось ничего матери, на деньги которой он всю жизнь жил, в том, как он пил, до зелёных соплей, очень быстро, пока всё не кончится. Он никогда не интересовался тем, сколько он проживает денег в месяц, и как выкручивается его мать. И на вопрос "как дела?", он, неизменно, всем отвечал - "нет проблем!". И всегда, всегда, всегда находился кто-то, кто его поил, кормил, жалел, давал ему денег. С матерью он жил на деньги его матери, с женой (недолго), он жил на деньги её сестры. У нас он тоже жил, подолгу, когда у них дома совсем уж нечего было есть. Он делал вид, что соскучился и приехал нам помочь. Он действительно работал с утра до вечера, но скорее для того, чтобы убить время. Потому что работал он, как человек, которому это не надо, не вникая, на автомате, то есть больше ломая, чем делая. На производстве это было незаметно, тщательно маскируемое халдейством. На социалистическом производстве это было принято, но не у нас во дворе. Здесь любая поломка носила характер катастрофы. Тем более, что его руки и голова не способны были ни на что серьёзное. Значит нужны были дополнительные затраты моральные и материальные. И постепенно меня стало раздражать буквально всё, любая мелочь. А ведь раньше, мне казалось, я его любила. Сейчас даже вспомнить не могу как. Но поразительно, он всё терпел, хоть и не мог не заметить моего раздражения. Я от природы несдержанна и вряд ли кто-нибудь, кто меня раздражает, может пробыть рядом со мной больше 20 минут. Но он терпел. Я постоянно подсовывала ему какую-нибудь работу, какую-нибудь ненужную, чтобы он ничего не сломал и не вытоптал, только бы не видеть, как он сидит, уставившись в телевизор. Он всё терпел, пока не открылась другая халява. Более состоятельные родственники с дачей, которым нужен был батрак, и которые не были так щепетильны. Потом, конечно он им осточертеет. Но он-то найдёт к кому присосаться. После этого мы уже почти не встречались. А в незначительные встречи никакой беседы у нас не получалось. Он хамил. Я была для него отработанным материалом, он хамил даже моей матери. А я испытывала к нему уже нечто вроде брезгливости. При этом я совершенно не была уверена, что однажды, пропившись и растеряв всех меценатов, он не явится снова, переждать до лучших времён. Я его выгоню, конечно, но в глазах прогрессивного человечества стану жестокой и мерзкой бабой.
                А ведь когда-то я его женила. На своей соседке Ленке. Выражаясь фигурально, я взяла её на ручки и подложила ему пьяненькому в койку. И ему опять повезло. Ленка оказалась безмозглой курицей, которой было абсолютно всё равно, кто рядом с ней, лишь бы мужеска пола. Тем более, что его природное халдейство рождало в ней иллюзию, что он у неё под каблуком, а за это уж она была готова в лепёшку расшибиться. Она стирала, убирала, готовила. Впрочем, он тоже иногда готовил, что её окончательно добило. При этом он мог взять у неё с трудом добытые ею деньги, якобы, чтобы купить ей туфли, по блату. Пропить их быстренько, а, придя домой, заявить, что его побили хулиганы, а туфли они же и спёрли. А когда она лежала в больнице, он ни разу не навестил её, он даже по телефону не поинтересовался, как она себя чувствует. Впрочем, мне её не жалко. Она с самого начала видела, на что идёт.
                У него была и своя любовь. Её тоже звали Ленка. Он пил, страдал, даже плакал, даже хотел покончить с собой. Ленке всё это нравилось. Но она ни в какую не хотела ничем жертвовать. Она не была особенно щепетильной и пошла бы за любого, только богатого. Точно так же как и он, за относительное материальное благополучие она была готова на всё, на любые унижения. Только она была привлекательная барышня и ставки её были уже чуть-чуть повыше. В силу вышеназванных причин, брака у них не получилось. И, если сначала в его поведении наметился кое-какой прогресс, например, он пропивал уже не всю зарплату, а оставлял 5 рублей Ленке, на тортик "Подмосковные вечера". То в последствие он являлся к ней в основном, поздно ночью, совершенно пьяный, с полбутылкой водки, или с четвертьбутылкой. Ленка водку никогда не пила, но, по старой дружбе, всё терпела. Тем более, что с возрастом, поклонников у неё становилось всё меньше и меньше.
                Только один раз она подумывала о нём серьёзно. Случилось так, что в один прекрасный год у него все умерли. Все, все, все, в течение нескольких месяцев, все близкие родственники. Вот он оторвался! Ему никогда так не фартило. Его все жалели, все старались ему помочь. Это был настоящий триумф. Даже Ленка впервые подумала, а не выйти ли ей за него? Время ведь идёт. Рассчитывать уже не на что. Богатые женихи не клюют. Сама уже кое-чего добилась. Пожалеет его, возьмет к себе. Он ей будет всю жизнь благодарен, она станет из него веревки вить. Нужно же где-нибудь и отдохнуть от работы. Но он-то как раз хотел, чтобы она ему благодарна была всю жизнь, что он её недевочкой взял. И кормила его за это и поила. И по-прежнему ходил к ней сильно пьяный, но теперь уже требовал, чтобы она его поила. Первое время она терпела, жалела его, что он сироткой остался, поила, таскала пьяного на себе по улице, когда он сам идти не мог, вытаскивала из малин, отмазывала от милиции. И однажды застала его со своей сестрой. В общем, консенсуса опять не получилось. С сестрой она, конечно, ссорится не стала. Мужиков много, сестра одна. Но больше, как потенциального мужа его не рассматривала. Стала постепенно отдаляться и, в конце концов, вернулась к прежним привязанностям менее обаятельным, но более состоятельным и. в общем-то, равнодушным к сестре. Он же сделал вид, что ничего не заметил и продолжал навещать её, как ни в чём не бывало. А она, хоть и говорила подружкам, что он её достал, но прогонять его не решалась. Мало ли! Может ещё пригодится? Они оба пережидали до лучших времён.
                Параллельно он сел на шею своей тётке. У тётки, как раз, умерла мать, и он почувствовал запах жаренного. Мать оставила тётке приличное наследство. Со своими детьми тётка не очень ладила, и готова была поделиться с кем угодно, лишь бы им меньше досталось. Тётка почему-то забыла, как он обходился с её родной сестрой, совершенно ополоумела от милосердия. Уж он-то не станет ей хамить, как её родные детки. Он всегда будет ей благодарен. И это-то и будет ей настоящим памятником, о котором она всегда мечтала. Есть такие люди, которые ради милосердия готовы на всё, на любые лишения. Быстренько сообразив, что в этой ситуации самое главное - не потерять имидж бессеребряника, всё ненужное он отбросил. Тем более, что для этого-то и делать ничего не нужно было. Просто ничего не надо было делать, что он больше всего на свете и любил. Он скоренько просрал всё то немногое, что оставила ему мать, вплоть до квартиры. И очень небольшие деньги, оставшиеся в результате прокатал с Ленкой в Крыму. При этом ни копейки не истратив на Ленку и прихватив ещё от неё. А тётке сказал, что заплатил за курсы автослесарей и теперь усердно учится. Курсы продолжались года два, пока все не забыли о них напрочь. В редкие посещения, он рыдал пьяный на тёткином плече (у трезвого заплакать не получалось), и без конца твердил, что ему ничего не надо. И этого ей было вполне достаточно, чтобы забыть про вонючие комки его носков под ванной, регулярно опустошаемый холодильник и бесконечный трёп по межгороду. Она даже ещё давала ему на дорогу. Несмотря на то, что сама жила на мизерную пенсию. Наследство-то ей оставили, так ведь его надо было ещё получить. А денег, чтобы вступить в наследство, у неё не было. Он же, несмотря на то, что часть причиталась ему, не напрягался особенно. Он знал, что тётка всё равно как-нибудь выкрутится. Он не только не шёл ей навстречу, но будто бы проверял её на сопливость. И даже, когда тётка, собрав всю семью, объявила, что ложится на операцию, и стала объяснять что нужно делать если вдруг она не выйдет, дети её захлюпали носами, а он сидел, уставившись в телевизор, время от времени прибавляя звук, даже и тогда, она очень быстро обтекла и продолжала гнуть свою милосердную линию.
                А он-таки устроился на работу, ещё до сорока. Стричь собак в каком-то салоне. Животных он всегда любил. Подобрать котёнка на улице и впарить его кому-нибудь из друзей. Или припереть щенка жене и напрочь забыть о том, что щенку надо есть и гулять. Ну как не любить такого доброго парня?! Стричь он, правда, насобачился. И не зря. Пригодилось. Он даже попал на страницы центрального органа печати, где вышла заметка о его месте работы, и его уважительно величали мастером. Он был на седьмом небе. И постоянно повторял, что он счастлив, что нашёл такую работу. Он всегда был халдеем. Но денег ему по-прежнему не хватало, даже на себя. И, хотя заработки в собачьем салоне и тёткина пенсия вещи несопоставимые, он продолжал опустошать холодильник, а она всё давала ему на дорогу. Впрочем, он теперь делал ей небольшие подарки. Он дарил ей вещицы, которые ни ему, да и ни ей нужны не были. Сказывалась природная жадность.
                На сей раз, он просчитался. Квартира в центре Москвы, оставленная тётке, ушла за долги. Ему негде стало жить, и он уволился с работы, так как не привык напрягаться. Тем более, что и тётка к тому времени уже умерла и, вопреки его надеждам, ничего ему не оставила. Она просто забыла написать завещание. Её милосердие не было чем-то материальным. Это было чувство, которое нельзя оскорблять какими-то бумагами. Она ушла с мыслью, что всё будет хорошо, и всё она сделала правильно, тем более что его к концу она уже даже не узнавала.
                И вот тогда он появился на моём пороге. Видимо ему совсем уж некуда было податься. Боже мой, на кого он стал похож! Из пухлого милого мальчика, каким я его запомнила, он превратился в высохший сморчок. На нём, как на вешалке болталось чёрное кашемировое пальто до пят, грязное и побитое молью, шею обвивало, когда-то белое, кашне. Глаза напоминали глаза морского котика. По какой-то инерции, я его не выгнала, хотя уже на десятой минуте он начал меня раздражать. Вдобавок я ещё вспомнила это пальто и это кашне. Они, ещё новые, ехали как-то на мерсе, не на своём конечно, клиенты, наверно, подвозили, и не остановились, когда я голосовала на дороге. Я ещё тогда подумала, что ошиблась. Потому что раньше в таком виде я его не видела. При мне он ещё только собирался перестать быть пацаном и купить себе кашемировое пальто.
                Я сказала ему: сделай мне скамейку. Он разоржался мне в лицо, встал и вышел в дверь. Я видела, как он удаляется, стремительно, по дороге. И чёрт знает зачем, я за ним побежала. Уже наступила ночь, а я никак не могла его догнать. И вот, когда я уже почти настигла его, он исчез. Как будто провалился сквозь землю. Я сделала ещё несколько шагов и оказалась на краю обрыва. Внизу была тихая заводь, освещённая полной луной. И он там плыл как будто, но в то же время не двигался с места, очень тихо, без всплесков. И одновременно  я услышала всплеск в другой стороне. Я повернулась и увидела очень большую белокурую женскую голову и очень маленькое белое светящееся тельце под ней, в воде. Голова как будто почувствовала, что я смотрю на неё, и повернулась ко мне. У неё были огромные синие глаза, как два гигантских сапфира. Они сверкнули и тут же исчезли. Голова отвернулась, но я успела узнать её. Это была его мать.

БУТУРЛИНО. 18.03.02г.                КОНЕЦ.