Письмами едиными, роман-страшилка в стихах

 Письмами едиными
 
Пряча крылья в озоновых дырах,
Затаился я как-то над миром.
Дух времён, видел всякого сброду
И не знал, что подивлюсь народу.
Вдруг посыпались в руки, как листья,
Мне какие-то странные письма.
Что, откуда и как – неизвестно,
Но весьма и весьма интересно.
Пусть печально иль весело будет,
Вам находку поведаю, люди!

Письмо первое. «Сердца двух»:
Под зелёным раскидистым дубом,
Повторяемый в глянце ручья,
Он её целовал нежно в губы,
Не смущаясь снующих бельчат.
Ослепляло – но только не солнце,
Облаками был полон эфир.
С благородством, присущим тевтонцу,
Об их будущем он говорил:
«Не волнуйся, увидимся вскоре,
При возможности сразу вернусь.
Ведь, в конце концов, это не горе,
А разлуки сердечная грусть.
Пусть вокруг нас всё путано, странно,
Ты дождись – и вернусь к тебе, Анна!»

Письмо второе. «В плену иллюзий»:
В Волчьем Логове, тихий и хмурый,
Он сидел, опершись на ладонь,
Утопающий в неге велюра,
И смотрел на каминный огонь.
Его мозг, где кипели сюжеты,
Клетка к клетке сжигал кокаин.
То тянулась обыденность эта,
То сменялась мгновеньем одним.
Вот возник перед ним образ девы
С афрозмеями на голове:
Потянулись и справа и слева,
Рисовать их немедля велев.
Испугавшись столкнуться с глазами,
Пасти змей второпях рисовал.
Он твердил: «Я не камень, не камень!»,
И огонь в темноте полыхал.
Сев за стол в состоянии диком,
Он вслепую продолжил письмо:
«Я не камень, поверь, Ангелика,
И меня ты люби всё равно!
В сентябре ты внезапно исчезла,
Мой смеющийся хрупкий цветок,
И мой мир, без того павший в бездну,
Впредь не радует так же никто.
Для тебя от расползшейся грязи
Я очищу, прожгу города.
Ты поймёшь, был спасителем разве
Твой покорный герой, и тогда!..»
- Разрешите, мой фюрер! К Вам доктор!
- Пропустите. И дайте обед.
Теодор! В голове моей стёкла,
И, похоже, мне тысяча лет!
…Пара кубиков – новая пляска,
Закружился с Египтом Кронштадт,
И с пустыми глазницами маски
Пригласили на празднество. В ад.

Письмо третье. «Ответ»:
- О, Адольф! Ты не ведаешь страха!
Смелый волк! Я тобою горжусь!
Но великим закончится крахом
Твоя жизнь, оттого в тебе грусть
Будет множиться с каждой неделей.
Ты же времени даром не трать:
Есть одно сокровенное зелье,
И его тебе нужно достать!
Человека, чьё имя – твой лозунг,
Ты с огня его спишешь черты,
В наблюденье пускай возьмёт Йозеф,
Дивный доктор, его любишь ты,-
И, смеясь, Ангелика исчезла,
А Адольф, опершись на дрова,
Позабыв про величие кресла,
Жадно впился глазами в слова:
 «2 и 3 - неразлучные цифры»,
«Тёмной крови безумная смесь» -
Утопают в потоке эпифор,
И горю вместе с ними я весь.
Цифра 30, за ней 04…
Это дата. Но дата чего?
Всё не так, как хотелось бы в мире,
Но найду всё равно я его!»

Письмо четвёртое. «Третий угол»:
« Вправо, 1204-ый!
Двадцать третий? Ты всё ещё тут?
Треугольник ему, да не чёрный!
Господин приказал…его ждут».
По тропе, окружённой металлом,
Мимо сдавленных брёвнами тел,
Под конвоем, со взглядом усталым
Еле шёл он, а думал – летел.
 - Герман Вульф? Эти данные – ваши?
Гамбург, Штрассе 402?
- Триста два. Что касается кражи,
Доверять ли подобным словам?
-Доверять ли? Почтеннейший Герман!
Нужно ль с небом самим совладать,
Коль уже очутились Вы в скверне?
- Не иначе приехав сюда?
- Что за страхи! Не думайте дурно!
Не в пример миллионам других,
Пусть на дне, но не пламенной урны
Очутитесь на долгие дни!
- Вы…-herr Гес, для Вас просто Рудольф.
-Будет ль связь, всё, что надо мне знать.
-С двух до трёх ежедневно отсюда,
В выходные же можно и в пять.

Письмо пятое. «Ледяной ад»:
«Если знать бы, что может быть хуже,
То, возможно, поверить смогли,
Что закончатся голод и стужа,
И коснёмся мы чистой земли.
Если можно бы было поверить,
Не кривя ни секунды душой,
Что мы, всё-таки, люди, не звери,
И надеемся выжить ещё…
Мой отец, рьяно рывший траншеи,
Городские границы храня,
Обнаружен с простреленной шеей.
Он погиб, защищая меня.
А недавно, держась еле-еле,
Моя мама сказала, что Глеб,
Мой братишка…Его, в общем, съели,
Променяли на стулья и хлеб.
И сама умерла, удавилась,
Не сумела ту боль пережить.
Боже мой! Не лишай меня силы!
И другим дай терпения жить!
Ночью снова на Невском бомбёжка,
А соседи, которых я жду,
На бумажном костре варят кошку,
Без воды и без соли, во льду.
Милый, славный, любимый мой Герман!
Я не жалуюсь. Просто грустна,
Оттого что и нынче наверно
Без веселья придёт к нам весна.
Я спокойна – почти постоянно.
Усмиряю надеждой вражду.
Как и прежде, безропотно жду
Твоего возвращения. Анна!»

Письмо шестое. «Цвет надежды»:
«Моя милая, нежная Аня!
Получил твоё горе-письмо.
Понимаю, сейчас ты на грани,
Но пускай и не этой весной –
Всё закончится. Вера, надежда –
Не пустые слова, знаешь ведь.
Не гнушайся чужою одеждой,
И полезно порой пореветь.
Что ты ешь – даже страшно представить,
Что порою ты видишь…Держись!
Я советовать даже не в праве,
Но твоя всех дороже мне жизнь!
У меня ненамного всё лучше:
С некой тайной в Освенцим я взят.
Мертвецов аккуратные кучи
Здесь, куда ни посмотришь, лежат.
Их сжигают по несколько сотен,
Отделив от хороших волос,
Ну а прах удобрением вроде
К агрономам идёт, как навоз.
Наше некогда ясное небо
От тяжёлого дыма черно.
Здесь не кормят ни мясом, ни хлебом,
И водою всех поят дурной.
Я один с привилегией странной,
С золотым треугольным значком,
Не встаю, как другие все, рано
И вхожу к самым главным здесь в дом.
Меня кормят грибами и рыбой,
Часто носят конфеты и сыр,
Ну а после десятками игл
Протыкают мне вены до дыр.
Говорят, я особенный донор,
И анализы должен все сдать,
Чтоб какой-либо грязью персону
Очень важную не замарать.
Извини, моё время исходит…
Знай, пускай я сейчас не с тобой,
Нерушим нашей верности плотик,
И всем сердцем, Анюта, я твой!»

Письмо седьмое. «Майн кампф»:
«Хайль, фюрер! Прошу тебя снова,
Избери хоть какой-то предел!
Без имён. Очень давят. Такого
Ты пойми, я совсем не хотел.
Нынче вместе с британцами штаты
И у наших воинственный вид.
У тебя на исходе солдаты,
Да завод твой в России стоит.
Ты поверь, нам не светят софиты.
Прими меры. Твой верный Бенито».
« Зря волнуешься, дуче Андреа!
Всё проходит своим чередом.
Я в тебя, как и ранее, верю,
А Содом – он повсюду Содом!
США и британцы – пустое,
Ленинград скоро сам себя съест.
Белой тряпкой махать нам не стоит,
До конца мы пройдём этот квест» -
Осторожно расходуя силы,
Он поднялся и сделал звонок:
- Сколько есть – всех евреев на мыло,
И управились с ними чтоб в срок!
Оборудуйте все катакомбы,
Вентиляцию встройте в ходы.
Презентуйте Италии бомбу,
Чтобы страха познала плоды!-
И продолжил письмо своей нимфе:
«Моя Гелли, в отчаяньи я!
Теодор говорит, в моей лимфе
Ничего больше нет от меня.
Появилась лишь циклотимия,
Не на пользу идёт первитин,
И Андре со своей «Мама мией»
Подготовил мне серию мин.
Мир решил пренебречь моим планом.
Барбаросса, Марита иль Вейс –
Их спасают неслабые страны,
Да и сами имеют уж спесь.
Ленинград со дня на день прорвётся,
Его порты и танки – прощай!
И чего этим русским неймётся,
Ведь сплавляю их сотнями в рай!..
Третий год, а хотел за недели
Свою власть среди них утвердить.
Неужели от крыс, коих съели,
Появилась у жителей прыть?
С моим Вагнером их Шостакович,
Дав концерт, поравняться посмел,
Прямо ссыпал на рану мне соли,
Но и это ещё не предел.

Письмо восьмое. «Лаборатория смерти»:
В Биркенау, в одной из построек,
Недоступных для страждущих глаз,
Перепачканный слизью и кровью,
Он ненужное сбрасывал в таз.
Молодой, загорелый, красивый,
Дома дети и нежность-жена,
Но науке он с радостью силы
День и ночь посвящает сполна.
Мягким голосом, плавным движеньем
Он встречал открывавшего дверь,
Доктор Менгеля. Не исключеньем
Стал приём пациента теперь:
-Герман! Вы, как всегда, без задержек.
Отчего же сегодня бледны?
- Мысль тяжёлая сердце мне держит:
Будет ли завершенье войны?
Повидаем ли небо мы синим
И сумеем ль как ранее жить?
И порвётся ли в сей паутине
Хоть одна маломальская нить?
- Коль есть мухи – бывать паутине,
Цвет – оптический самообман,
Путь надежд неоправданно длинен,
Ни к чему совершенно он дан.
Ведь война – проявленье природы,
Так зачем же противиться ей?
Красотой не блистают уроды,
Но её при уродах видней.
Не волнуйтесь, herr Вульф, Вам не гоже,
И долой эту бледность лица!
- Что ж, теперь превратиться мне тоже
В обезбашенного подлеца?
- С эдаким христианским мотивом
Вам и жить-то, наверно, противно?
Мне вот каждого искренне жалко,
Кто ко мне попадает под нож,
Кто лежит на холодной каталке
И кого впредь не будет, но что ж?
Их ножами скоблю наживую,
Ставлю опыты, порчу им кровь,
Но, позвольте заметить, живу ведь,
И не дрогнет во мне даже бровь…
Скажем честно, не в этом проблема.
А в устройстве немецкой системы.
Здесь живущие люди – лишь мясо,
Что, сгорая, воняет ужасно,
Ну а русских-то тут единицы,
Отчего же войне прекратиться?
- Мне Вам нечего, доктор, ответить,
Да и тут я совсем не за этим.
- Не волнуйтесь,herr Вульф, отдыхайте,
Набирайтесь терпенья, прощайте!-
Йозеф вышел. Ему предстояло
Сделать пробы урины и кала,
А затем совершить пересадку
Человеку гориллиной матки.

Письмо девятое. «Леди Браун»:
«Сумасшествие или влюблённость?
Как мне быть? Где хотя бы мой сон?
В нём проснулась прескверная склонность:
Половым извращенцем стал он.
В рот себе заставляет мочиться
Или в анус предметы вставлять,
Иль со спермой мне в грудь тычет шприцы,
Остальное и стыдно сказать…
И хохочет потом, и рыдает.
Что мне делать? Не знаю, не знаю.
А порой он заходится криком,
Потыкая своей Ангеликой.
Говорит, что дурна я и в тридцать.
Может, мне, как и ей, застрелиться?
Ах, не знай же, не знай же ты, мама,
Что мисс мира есть падшая дама!..
Не смирюсь с дурнотой головы я,
Если далее легче не станет.
Но глаза-то его голубые,
Так и сердце поди-ка ж не камень!
Он умеет ценить и он ценит
Подносимое светом искусство,
Когда пишет, не ведает лени,
И полно его творчество чувства…
Всё стерплю, лишь бы звал он женою
Ту, что кстати является мною!»

Письмо десятое. «Истина»:
-Вот пишу тебе вновь, моя Гелли!
Если помнишь, тебе говорил,
Что почти не встаю я с постели,
Предыдущих не чувствуя сил.
Словно предан был тысяче пыток,
Миллионом исколот иголок,
Ощущаю себя я разбитым
И уверен, что век мой недолог.
Как война эта мне надоела!
Бесконечной атакой пиявок
Искалечен и мозг мой и тело,
И в крови не иначе как дьявол.
То, что строил с трудом я, то рушат,
Ну а строилось-то государство!
Разрушают всё наглые туши,
Да с замашками русского барства!
Эти дурни вчера застрелили
И подвесили вниз головою
Не кого-нибудь – Муссолини,
О других говорить-то не стоит…
А не дурни – так, значит, евреи…
Застрелили бы лучше Эйнштейна.
Криминальные вносит идеи
Этот старый иуда-затейник!
…Всё, что было, внезапно поникло.
Если можешь, спаси, Ангелика!
- О, Адольф! Разве нет других версий?
Или мне всё, как есть, рассказать?..
Поиспортилась часть волчьей шерсти,
Молодым тебе больше не стать!
- Ангелика, послушай!
- Послушай!
Гонористый мальчишка! Видать,
Мало драл твой отец тебе уши
Иль была слишком мягкою мать.
- Он же пил! Избивал меня часто!
Куда деться не знал я порой,
Ты не знаешь, как это ужасно…
- И решил ты подобной игрой
Отомстить и папаше, и миру?
Дважды ранен, с железным крестом,
Ты с мечтами, истёртыми в дыры,
Жадно к власти спешил, а потом
«Майн кампф» и нацизма оковы,
Миллионы сожжённых в печи.
Кто сжигает печатное слово,
Тот сожжёт и народы!..
- Молчи!
Ни к чему эта нудная повесть!
Ты сказала спасенье в крови,
Не спасла меня кровь. Говори,
Кто такая ты?
- Я твоя совесть.
Кровь, которой тебя пропитали,
Третьей группы, что чуждо тебе.
Доктора, разумеется, знали,
Но пеклись о своей лишь судьбе.
Сам ты принял такое решенье,
Свою совесть предав зараженью!
- Ты ж любила меня, Ангелика!
И тебя я всем сердцем любил!
- Но не ты ль в состоянии диком
Жгучей пулей мне сердце пробил,
А потом объявил: «Застрелилась»?
Не себя ль ты обманывал, милый?
- Пусть права ты, но что значит 30?
-Что пора бы тебе застрелиться!

Бросив вместе с графином проклятья
В разыгравшийся было огонь,
Он бумагой порезал ладонь,
К чуткой Еве вернувшись в объятья.

    Эпилог
«Милый Герман!», «Любимая Аня!» -
Столько писем ещё пролистал!
Но подобных доселе Германий
Я, пожалуй, ещё не видал.
Что дало нам то страшное время?
Может, новое знанье того,
Чем способно Адамово племя
Удивить человеческий род?
Гм…Недавно, кружа от безделья
Где-то в нынче кавказских горах,
Повидал я в Панкийском ущелье
Уже познаный ужас и страх…
Времена! Бесконечные дали!
Если верите, дай же вам Бог,
Чтобы вы никогда не видали,
До чего этот мир порой плох!