Где же меня носило?

                ***

     Думаю, смогла бы я в реальности отыскать то место, где погубила земное чудо?  Вряд ли... Даже если возвращаешься точнёхонько   в свой собственный дом,  твой час жизни другой, и свет  скользит по другому, и другие мысли занимают сознание. Слушаешь, казалось бы, ту же музыку, записанную на том же диске, а восприятие плывёт  среди гармоний в  новых волнах взаимодействий струн и звуков...Но  почему воображение так настойчиво вовлекает меня в тот ранний час, который не восстановим,  чтобы я мысленно во что бы то ни стало ступила на ту же тропу?  Что ещё там было потеряно, и что - обретено?  Потому что потом у меня началась совсем иная, немыслимая в то время,  но перестроившая все мои планы и стремления жизнь...

      Пойду... Пора...

     Уже почти месяц мы с моей крошечкой внучкой - год ей должен был исполниться в конце августа, прожили  в махонькой комнате при солдатской казарме, которую уступил мне  командир учебной роты майор, которого я уже не помню как звали, помню только его рассеянный взгляд, способный, однако, ни на чём не задерживаясь, уводить его подальше от каких либо вопросов  и бесед.  Тут нужно пояснить, что мой читинский друг "афганец" Серёжа Фёдоров завез  меня вместе с ордой из полсотни  "трудновоспитуемых" мальчишек  в   спрятанный на берегу забайкальской речки Учебный Центр,  где из новобранцев должны были ковать танкистов и артиллеристов. Только что вывели последние войска из Афгана, и можно было надеяться, что никому уже не грозят бои по ту сторону  лиловых  сопок, от которых веяло нездешним страхом  войны и  смерти...

     До осеннего призыва оставалось ещё месяца два, Учебный центр пустовал, деды, ожидавшие демобилизации, скучали, а я, оказавшаяся единственной женщиной в радиусе ста километров,  воспринималась ими как мама ватаги  неуправляемых  пацанов, которым армейская романтика и казарменная дисциплина  обернулась богопротивным насилием над ними - настолько никто из них не хотел - ни маршировать спозаранку до завтрака, ни стрелять на  полигоне по  мишеням, ни бегать с полной выкладкой по пересеченным оврагами берегам непредсказуемой речки...Деды охотно раздавали  малявкам десяти-двенадцати лет подзатыльники, кормили их кашами на завтрак, обед и ужин,  водили  на стрельбища и даже по вечерам рыбачили с ними на речке,  но удержать в армейском режиме  своевольных детей хулиганских окраин Читы не могли.

     Однажды сами мальчишки привели мне с "рыбалки" дружка, который уже не стоял на ногах, и они волоком его втащили в казарму. Заморыш лет десяти  был бледен на грани такого обморока,  откуда  недолго перебраться в гроб и могилу.  Всё-таки он ещё был в сознании, но мне стоило больших трудов заставить его пить припасенную у меня для чаев чистую родниковую воду. Ничего другого мне в голову не пришло - я и была единственным человеком,  имеющим право на первую медицинскую помощь. Дружки по ходу дела  рассказали, что нашли его на берегу с полиэтиленовым пакетом на голове, под которым  как прилипла к затылку смоченная в бензине ветошь.  После третьего стакана, который я старалась  вливать в него так, чтобы он,  глотая воду,  не подавился,  Заморыша вырвало утрешней жидкой овсянкой, и он смог встать на ноги.  Я налила ещё литровую банку воды и велела выпить до дна - хочешь жить, пей и не ерепенься. После третьей литровой банки, опорожнённой  в его пустой желудок, перед тем как засунуть ему два пальца в рот, я потребовала от него, чтобы он встал и самостоятельно прошел по казарменной  половице.  Резко остановила дружков, кинувшихся ему помогать: -  Хочет жить, должен сделать это сам. Малец  нетвердо прошагал к туалету и вышел оттуда, нащупывая руками стенку.  Следующие три литровых банки он выпил самостоятельно, после каждой все твёрже ступая по половице.  Седьмая литровая банка была выпита под  ликующие вопли пацанов,  на бис и под приплясывание орды по казарме...

   Под вечер мне пришлось объяснять дедам, что уроки мужества  городским беспризорникам впрок не идут, а  экстремальные формы воспитания могут привести к опасным передрягам...Как было не согласиться? Вскоре из полусотни сыновей полка  осталось  пять-шесть самых бездомных мальчишек,  которым солдатская кормушка казалась скатертью-самобранкой, дома их всё равно никто не ждал, а дедам воспитывать в них воинский дух надоело.  Практически вся команда  дезертировала на попутках,  за беглецами  никто гнаться не собирался.

     Друзья-афганцы за нами не приезжали  - будто забыли, и я получила  в подарок сказочный месяц июль в глубине забайкальской тайги. Мобильных телефонов тогда ещё не практиковали,  и мне ничего не оставалось как заняться самым счастливым образом ареалами целебных и волшебных растений. У меня уже был некоторый опыт  таёжных сборов в  бригаде, работавшей на корейский кооператив. Никто специально ничего мне не поручал,  но природное  буквально встроенное в сознание любопытство заставляло меня просыпаться с рассветом, подкручивать рессоры коляски, усаживать поудобнее внучку, брать для неё  парочку дневных порций, накрывать  коляску простынёй и потихоньку устремляться прочь от казармы по разным таёжным тропинкам - куда душа поведёт.  Я надевала самостийно сшитую из веселого ситца длинную до пят казачью юбку, которую по достоинству оценила - при хотьбе она разгоняла  вражьи эскадрильи комаров и слепней. Повязанная по татарски так, что платок укрывал мне спину, и защищенная таким образом от кромешных нападений,  я шла наугад к таежным опушкам, где могла обнаружить, например, астрагал, дикий золотой  или мужик-корень, расторопшу и левзею.  Река то и дело выносила меня на заросли кубышки,  в полной мере оценённые дедами -  её листьями и отварами из корней  даже лечила  сибирскую язву.

   Моим вылазкам не только никто не мешал, а напротив, с нетерпением моего возвращения ждали, потому что в корзинке я приносила всякие снадобья, которые заваривала в чай, и ко мне заглядывали исключительно выпить стакан душистого отвара. Очень быстро меня стали называть врачихой и  обращаться ко мне с чем угодно вплоть до солдатских кровавых мозолей. По вечерам деды звали меня смотреть телевизор и играть с моей внучкой - Ася только-только училась ходить,  с удовольствием цеплялась за чей-нибудь указательный палец, и поклонники предложить крохе свою братскую солдатскую помощь  даже очередь занимали - к кому сможет сделать несколько самостоятельных шагов  моя малышка.

      Скоро я уже хорошо знала ареалы трав в радиусе десяти -пятнадцати километров,  точно рассчитывала время прогулок - не больше трех-четырех часов, и возвращалась всегда к обеду.  Но однажды утром я  решила уйти без Аси на пару часов за земляникой.  Попросила дежурного по казарме заглянуть ко мне в комнатку, если что - и ушла со своей корзинкой в первый час после рассвета.  Я была уверена, что вернусь к восьми часам утра, ну - самое большее к девяти, когда обычно просыпалась моя девулька.  Быстро пройдя тревожный лужок лиловых ирисов, мысленно помолилась перед одинокой  могилой  на опушке сосновой рощи и шагнула к реке. Вдоль реки тропинка быстро вынесла к старинным лиственницам,  каждая из которых могла соперничать  долголетием  с какой-нибудь калифорнийской секвойей.   В  роскошной россыпи лучей неторопливого июльского солнца заметила как сияют между ними не больше не меньше яркие как сигнальные огни рубины... Оказалось, рубиновые лилии расцвели и разбежались по полянке, пронизанные солнечными лучами, они-то и сияли  как драгоценные камушки дивной красоты, неописуемой словами.  Одну  сорвала и, выкопав  луковицу, попробовала на вкус.  С собой я всегда брала короткий острый ножичек, заточенный пилкой, с помощью которого добывала нужные корешки. Мучнистая мякоть показалась сладкой как восточный лукум, с неопознанным пряным ароматом. Дальше тропинка увела в березняк, где на каждом шагу из под ног выныривала   не хилая - с ноготок - земляника. Заметила местечко,-  по солнцу на всю пробежку ушло не больше часа, стало быть, время около семи утра, и можно было продолжить разведку, а потом вернуться за земляникой. Душа заторопила  дальше как гитара в  резвых переборах Ди Меолы и вынесла меня к луговине, сплошь серебрящейся только что расцвётшим эдельвейсом, который местные называют кошачьей лапкой. В корзинку попадали драгоценные звездочки  альпийских сокровищ, а тропа увела к меже, разделяющей пойму реки от луговины.  Проскочив какой-то мосточек из нескольких  потемневших жердинок, я пошла по неведомой мне тропе, сплошь поросшей метровыми зонтами  расцветшего борщевника,  которая и вынесла меня на пригорок, будто окутанный радужным полупрозрачным туманом.  Остановилась, будто споткнулась, перевела дыхание и осмотрелась. Что-то же заставило меня внимательно  разглядывать  травостой на пригорке. Казалось, Он  расцвёл у меня на глазах чуть в стороне от тропинки, потому что ещё секунду назад я его не видела, не замечала. 
Трава стояла по пояс, а на метровой ножке, возвышаясь над колосьями дикого ячменя,  смотрели на меня две невиданной красоты головки неведомого цветка.  Как назвать то, что я видела? Аленький цветочек?  Лепестки будто вращались по спирали вокруг сияющей рубиновой сердцевины,  акварельно стекающей в капилляры оттенками нежного персикового сока.  Парчовая ткань лепестков переливалась на солнце и создавала дополнительное сияние  вокруг, будто сами головки были маленькие солнца, способные удерживать вокруг себя живую красоту цветущего лета.  Я не знала название цветка, меньше всего мне хотелось назвать его лилией или, например, орхидеей. Позже  искала его в самых различных специализированных энциклопедиях и - не нашла.  Рука не убоялась достать нож и срезать его примерно на стебле сантиметров в пятьдесят, чтобы он точно лег в мою корзинку без страха быть поврежденным. Солнце показывало не больше половины восьмого утра, но  я повернула обратно, мне как бы нечего было больше искать - в корзинке лежало самое несказанное чудо, какое мне довелось видеть в жизни.

      Описывать, как  я не нашла мосточка, как меня  носило по болоту, полному ржавчины, так что мои китайские тапки превратились в медные калоши, как пришлось  продираться сквозь ивняк и таволгу,  идти по  сводящим ноги ледяным камушкам стремительной речушки в поисках потерянной тропинки, с трудом выбраться в знакомый березняк , сесть на поваленный ствол березки, потянуться за ягодкой и тут же потерять корзинку, как отчаянно буквально вокруг ствола  ползать в её поисках и попутно  набрать целый битон отборной земляники, как наконец  - заплакать навзрыд и попросить беса отступить от меня, вернуть мне корзинку - равноценно тому, чтобы начать историю рассказывать сначала.   Я чуток скосила глаза и увидела корзину стоящей рядом с отмеченной взглядом березкой.  Обрадовалась, схватила корзинку, но -  моего сокровища в ней не было. Были эдельвейсы,  рубинчик лилии, луковка,  другая найденная травка, а цветка  - НЕ БЫЛО.
    Когда я вернулась в казарму, у входа встречал меня знакомый дежурный  дед с мой девочкой на руках,  часы на его руке показывали шесть часов вечера. То есть меня носило больше двенадцати часов, и - этого ВРЕМЕНИ Я НЕ ЗАМЕЧАЛА.  Где же меня носило? И кто гонялся за мной по таежным дебрям, путая мое исключительное чувство пространства в наказание за  погубленную тайну цветения?

     Прошло больше двадцати лет, я не знаю ответа, но у меня действительно началась совершенно ДРУГАЯ ЖИЗНЬ с не оставляющей меня памятью о пережитом чуде.