Морис Роллина Прогалина и др. , 177-184-е

Морис Роллина Бешеная, 177-е.
(Перевод с французского).

Я укушу ! Пройдите стороной !
Нет памяти. В ушибах тело.
Вскипела кровь. Я сделалась дурной.
Смотрите-ка ! Во рту всё почернело,
и волосы забрызганы слюной.

Вот на руке прокус сквозной.
Я белых рук не пожалела.
Упала. На затылке гной.
Я укушу !

Впилась бы в ваш кадык дрянной,
когда б ещё я пить хотела !
Я гневаюсь, а вам нет дела.
Услышьте скрежет мой зубной !
Прошу - назад ! Не балуйте со мной !
Я укушу!

Maurice Rollinat L’Enragee, 177-e.

Je vais mordre ! Allez-vous-en tous !
La nuit tombe sur ma memoire.
Et le sang monte a mes yeux fous !
Voyez ! ma bouche torse et noire
Bave a travers mes cheveux roux.

J’ai deja fait d’horrible trous
Dans mes deux pauvres mains d’ivoire,
Et frappe ma tete a grands coups :
Je vais mordre !

Je m’abreuverais a vos cous
Si je pouvais encore boire.
Hola ! Je sens dans ma machoire
Un abominable courroux :
De grace ! Arriere ! Sauvez-vous !
Je vais mordre !


Морис Роллина  Мёртвые глаза, 178-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Анри Кро*.

Увы !  Тот взор невозвратим !
Он был безумен и огромен.
То был мучительный феномен.
Мы все уйдём вослед за ним.

Он чист был, нежен и раним;
как васильки на поле, скромен.
Увы !  Тот взор невозвратим !
Он был безумен и огромен.

В минуты, мутные, как дым,
когда мой  дух угрюм и тёмен,
хоть нрав у смерти неуёмен,
я всё тем взором одержим...
Увы !  Тот взор невозвратим !

Maurice Rollinat  Les Yeux morts, 178-e.
A Henri Cros*.
 
De ses grands yeux chastes et fous
Il ne reste pas un vestige :
Ces yeux qui donnaient le vertige
Sont alles ou nous irons tous.

En vain, ils etaient frais et doux
Comme deux bluets sur leur tige ;
De ses grands yeux chastes et fous
Il ne reste pas un vestige.

Quelquefois, par les minuits roux
Pleins de mystere et de prestige,
La morte autour de moi voltige,
Mais je ne vois plus que les trous
De ses grands yeux chastes et fous !

Справка.
*Анри Кро - Cesar Isidore Henri Cros (1840-1907) - брат Шарля Кро, французский
скульптор, ученик художника Жюля Валадона (Jule Valadon) и скульптора Антуана Этекса (Antoine Etex). Интересовался античными сюжетами. Увлекался рельефами и энкаустикой. С 1890 г. был директором Севрской фарфоровой мануфактуры.

Морис Роллина Будуар, 179-е.
(Перевод с французского).

Роскошная мадам с причёской будто клад,
в чудачестве своём, весьма высоколобом,
решила интерьер украсить лёгким гробом:
мистический предмет - он тешил дамский взгляд.

Ни траурных драпри, ни свечек, ни лампад,
лишь розы и портрет. Итак, на радость снобам,
прелестный будуар с богатым гардеробом.
Но, кто б ни заглянул, подавлен и не рад.

Пусть утро бросит луч, пусть вечер постучится,
та комната всегда напомнит о гробнице,
о тленье, что лишь чуть там скроют грунт и пол.

А этот хрупкий гроб, подобно камамберу,
нет-нет, да и дохнёт, пуская в атмосферу
свой мёртвый запашок, токсический фенол.

Maurice Rollinat Le Boudoir, 179-e.

La dame aux cheveux longs et couleur de topaze
Conserve dans sa chambre un magique cercueil
Si fantastiquement vague et fragile а l’oeil,
Qu’il a l’air vaporeux comme un voile de gaze,

Ni cierges, ni treteaux, ni tentures de deuil.
Le portrait dans son cadre et la fleur dans son vase,
Meubles, miroirs, tapis, tout sourit plein d’extase ;
Et pourtant, ce boudoir est genant pour l’orgueil.

Que le matin y filtre, ou que le soir y tombe,
Il inflige toujours le rappel de la tombe
Et de la pourriture a six pieds dans le sol :

Car la biere fluette exhale par bouffees,
Sourdes comme un echo de plaintes etouffees,
L’odeur cadavereuse et jaune du phenol.

Морис Роллина Ноябрьская ночь, 180-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Мадам Леон Кладель*.

Всё видно было так, как видно летним днём,
но я устал читать, куря перед окном,
и вот - вдвоём с мечтой, заполнившей досуги -
решился побродить средь ночи по округе.
Я стал блуждать, смотря, как ярок небосвод.
Казалось, скалам люб спадающий с высот
свет ласковой Луны средь звёздного мерцанья,
но некий злой паук таится в ожиданье,
среди своих тенёт, прихода серой мглы.
В посадках, сквозь забор и мёрзлые стволы,
что стали без листвы худей наполовину,
открылся мне обзор на снежную вершину.
Казалось лес вокруг был лесом неживых:
в нём стала тьма зарёй. Он был предельно тих.
В таком лесу спала Красавица из сказки.
Тут не было вокруг ни топота, ни тряски.
Весь воздух пронизал лучистый влажный свет,
и каждый, как мелком, очерченный предмет
нисколько не менял ни формы, ни раскраски -
был виден, как и днём, не прячась и без маски.
В подобной дню ночи молчаньем без труда
была на все шумы наложена узда,
и лишь неслось до звёзд, мерцавших с верхотуры,
как ветер выдавал внизу фиоритуры.
Мороз не угнетал, не гнал в домашний плен.
Пестрела рыжесть крыш над строем тусклых стен.
Зубчатый флюгерок вертелся как потешка.
Стояла у ворот забытая тележка,
Валялись на земле дрова да инвентарь.
Чего тут только нет, лишь не ленись да шарь !
Как будто это пляж, где я бываю летом,
и все пески вокруг залиты ярким светом.
Но что за грозный знак явила мне судьба ?
Страннейшею из встреч отметилась ходьба:
мне некий Белый Дух попался на дороге...
Доселе никогда в полночный час тревоги
Земли не освещал столь странный небосвод:
я глянул на себя - страх сдавил мне рот.
Осталось полчаса, чтоб пробило двенадцать,
и нет ни ветерка, и воды не струятся.
В молчании вокруг сейчас я слышать мог
один лишь резвый стук моих упрямых ног.
Тревожный непокой, творившийся во мне,
настраивал побыть с собой наедине.
Я в страхе шёл от троп, от хижин, от селений
туда, где нет ни глаз, ни всяческих хождений,
а, поравнявшись вдруг с утёсом незнакомым,
припомнил, что пришёл к нему с заветным томом.
Со мной был требник тех, что обожают Смерть, -
тот том, что обожжёт и втянет в круговерть:
его надиктовать могла бы лишь могила,
он писан Сатаной, а перья Смерть острила.
В кармане у меня в заброшенной глуши
сыскался мрачный труд отверженной души:
"Дом Эшеров" и "Сфинкс", "Морелла" и "Лигейя" -
собрание новелл, одна другой страшнее !
Когда читаешь их, так в сердце - колотун.
Со мной был Эдгар По - искусник и колдун,
тот самый Эдгар По, что мог своим приказом
взбодрить и обуздать брыкающийся разум.
С той книгою, один в безмерной тишине,
сознанием владел я, верно, невполне.
Казалось, каждый текст сочится в книге кровью.
От них сильнейший ум лишился бы здоровья.
Я тяжко стал дышать, едва лишь в чтенье вник,
и волос надо лбом поднялся дыбом вмиг.
Сильней забился пульс. Спокойное сначала,
вдруг сердце у меня сильнее застучало.
Листал свой том, напряг и зрение и слух:
не явится ль опять недавний Белый Дух ?
Я "Ворона" читал, "Елену", "Беренику" -
прислушался в стихах к их шёпоту и крику,
а в прозе смаковал затейливость интриг.
И пусть меня казнит за то Архистратиг:
прочитан мною был и "Демон извращений"...
Тут с неба хлынул шлейф магических видений:
Дух-Призрак во рванье спустился на утёс -
костлявою рукой он "Ворона" вознёс...
Я в ужасе бежал, ища пути короче.
Мне век не позабыть кошмар той светлой ночи !


Maurice Rollinat La Nuit de novembre, 180.
A Madame Leon Cladel.

Il faisait aussi clair qu’а trois heures du soir,
Lorsque, las de fumer, de lire et de m’asseoir,
Emportant avec moi le reve qui m’agite,
J’abandonnai ma chambre et sortis de mon gite.
Et j’errai. Tout le ciel etait si lumineux,
Que les rochers devaient sentir passer en eux
Des caresses de lune et des frissons d’etoiles.
La terrible araignee aux si funebres toiles
Semblait guetter encor le crepuscule gris,
Car les arbres du clos par l’automne amaigris
Montraient dans la clarte qui glacait leur ecorce
Mainte cime chenue et mainte branche torse.
C’etait le jour sans bruit, le jour sans mouvement,
Comme en vecut jadis la Belle au Bois Dormant,
Plutot fait pour les morts que pour nous autres : l’ombre
Qui devenait l’aurore, а l’heure ou tout est sombre.
L’air avait la moiteur exquise du rayon,
Et l’objet dessine comme par un crayon
Prenait l’aspect diurne, et fluet, long, enorme,
Accusait nettement sa couleur et sa forme.
Et le silence, horrible et douce mort du bruit,
Triomphait-il assez dans ce plein jour de nuit
А l’abri du vent rauque et du passant profane
Sous les scintillements du grand ciel diaphane !
Le froid devenait tiede а force de douceur ;
Et, grisaille des murs, vert des volets, rousseur
Du toit, corde du puits, dents de la girouette,
Lа-bas, au fond de clos, une vieille brouette,
А terre cа et lа, des bois et des outils,
Toute espece d’objets, hauts, plats, grands et petits,
Tout, jusqu’au sable fin comme celui des greves
Se detaillait а l’oeil ainsi que dans les reves.
Alors, que de mystere et que d’etrangete !
Sans doute, un mauvais sort m’allait etre jete
Par un fantome blanc rencontre sur ma route ?
Le fait est que jamais plus fantastique voute
N’illumina la terre а cette heure d’effroi :
Je me voyais si bien que j’avais peur de moi.
Minuit allait sonner dans une demi-heure,
Et toujours pas de vent, pas de source qui pleure,
Rien que l’affreux silence ou je n’entendais plus
Que le bruit regulier de mes pas resolus ;
Car, au fond, savourant ma lente inquietude,
Je voulais m’enfoncer dans une solitude
Effroyable, sans murs, sans huttes, sans chemins,
Vierge de tous regards et de tous pieds humains !
Et j’etais arrive sur une immense roche
Quand je me rappelai que j’avais dans ma poche
Le breviaire noir des amants de la Mort,
Cette oeuvre qui vous brule autant qu’elle vous mord,
Que la tombee a dictee et qui parait ecrite
Par la main de Satan, la grande ame proscrite.
Oui, j’avais lа sur moi, dans cet endroit desert,
Le Coeur Revelateur, et la Maison Usher,
Ligeia, Berenice et tant d’autres histoires
Qui font les jours peureux, les nuits evocatoires,
Et qu’on ne lit jamais sans frisson sur la peau.
Oui delice et terreur ! j’avais un Edgar Poe :
Edgar Poe, le sorcier douloureux et macabre
Qui chevauche а son gre la raison qui se cabre.
Seul, tout seul, au milieu du silence inoui,
Avais-je la paleur d’un homme evanoui
Quand j’ouvris le recueil de sinistres nouvelles
Qui donnent le vertige aux plus males cervelles ?
Mes cheveux s’etaient-ils dresses, а ce moment ?
Je ne sais ! Mais mon coeur battait si fortement,
Ma respiration etait si haletante,
Que je les entendais tous les deux : oh, l’attente
Du fantome prevu pendant cette nuit-lа !
Et je lus а voix basse Helene, Morella,
Le Corbeau, le Portrait ovale, Berenice,
Et, — que si j’ai mal fait le Tres-Haut me punisse ! —
Je relus le Demon de la Perversite !
Puis, lorsque j’eus fini, je vis а la clarte
Du ciel illumine comme un plafond magique,
Debout sur une roche un revenant tragique
Drape dans la guenille horrible du tombeau
Et dont la main sans chair soutenait un corbeau :
Fou, je m’enfuis, crible par les rayons stellaires,
Et c’est depuis ce temps que j’ai peur des nuits claires !

Справка.
*Мадам Леон Кладель - супруга знаменитого писателя Леона Кладеля, урождённая
Julia Nullem, дочь преподавателя музыки в Лилльской Императорской Академии.
Пианистка, занималась композицией. Молодой девицей вышла замуж за 36-летнего
писателя-коммунара. В браке у супругов было пятеро дочерей и два сына. Вся эта семья
внесла немалый вклад во французскую литературу и искусство. Дочь Кладелей
Judith-Jeanne (1873-1853) - известная писательница, публиковавшая книги об Огюсте
Родене, Аристиде Майоле, генерале Гальени, о своём отце и его связях с Шарлем Бодлером. Немало способствовала распространению известности Родена в Бельгии и
Голландии, а также созданию его музея. Внучка Кладелей Dominique Rolin (р.1913) -
знаменитая бельгийская писательница.

Примечание.
Стихотворение № 180 впервые переведено на русский язык Юрием Лукачом. С этим
переводом, получившим авторитетное одобрение Юрия Лифшица и Аси Сапир, можно
ознакомиться в Интернете.


Морис Роллина Друг, 181-е.
(Перевод с французского)

Мой друг был бледен, смугл и в трауре всегда.
Как щепа в очаге, слова звучали с треском -
отточенно жестки, подобные стамескам,
при этом взгляд сверкал с холодным блеском льда.

Обычно нас влекло к трагичным острым пьескам,
где темой были смерть, тревоги да беда.
Согласовать свой вкус могли мы без труда,
и дружба не была в моих глазах гротеском.

Но дальше странный друг мне начал докучать.
Я разглядел на нём зловещую печать:
"Не сам ли дьявол вдруг прикинулся монахом ?"

Он мысль мою прочёл: "Так вам милее Бог ?
Тогда я ухожу. А вас, взамен, дружок,
я Страхом одарю - Неотвратимым Страхом !"


Maurice Rollinat L’Ami, 181-e.

Il etait brun, tres pale, et toujours en grand deuil ;
Ses paroles claquaient avec un bruit de flammes,
Et de courtes lueurs plus froides que des lames
Illuminaient parfois la brume de son oeil.

Un meme gout pour l’art et pour les sombres drames,
Le meme age, la meme angoisse du cercueil,
Un egal infini de tristesse et d’orgueil
Eurent vite enchaine nos esprits et nos ames.

A la longue, pourtant, cet etre souple et noir
M’inquieta sans treve et tellement, qu’un soir,
Je me dis en moi-meme : « Oh ! si c’etait le diable ! »

— « Alors, devina-t-il, vous me preferez Dieu ?
Soit ! je m’en vais, mon cher, mais pour cadeau d’adieu,
Je vous laisse la Peur, la Peur irremediable ! »

Примечание.
Стихотворение № 181 "Ami" впервые было переведёно на русский язык Иннокентием Анненским.

Морис Роллина Прогалина, 182-е.
(Перевод с французского).

Распелся козодой, дружок летучей мыши.
Прогалина лежит трепещущим ковром.
Луна дарит весь лес лиловым серебром,
как посланным сюда благословеньем свыше.

Я медленно ступал, стараясь быть потише.
Далёкая звезда, сияя над бугром,
глядела в сердце мне из сумрачных хором,
подобно ночнику в сени глубокой ниши.

И вдруг я увидал худое существо,
сбиравшее цветы, завлёкшие его,
повсюду их ища, прилежно и упрямо.

Блестели под луной их венчики в траве.
Я с дрожью разгадал в том странном существе
одну из мудрых ведьм, варившую бальзамы.

Maurice Rollinat La Clairiere, 182-e.

L’Engoulevent rodait avec la souris chauve,
Lorsque sur la clairiere au tapis verdoyant
La lune decocha son sourire ondoyant
Et mit a chaque feuille un glacis d’argent mauve.

Et j’envoyais du fond de cette foret fauve
Un regard de mon coeur a l’astre chatoyant
Qui promenait sur l’herbe un reflet vacillant
Ainsi qu’une veilleuse au milieu d’une alcove :

Soudain, je vis un etre horriblement fluet
Qui cueillait ca et la des fleurs, d’un doigt muet.
Et tous les bruits du soir qui me semblaient si simples,

Ce bois stupefie, cette lune dessus,
Me firent tressaillir, lorsque je m’apercus
Que j’avais devant moi la chercheuse de Simples.


Морис Роллина Вождь волков, 183-е.Морис Роллина Вождь Волков, 183-е.
Королевская песнь.
(Перевод с французского).
Посвящено Барбе д'Оревилли*.

Едва я пересёк приметные куртины,
как стало не по мне, и мрак на землю лёг.
Я одолел овраг, проехал вдоль руины,
и вдруг свербящий шум примчался сквозь лесок.
Вокруг на много вёрст жилья как не бывало,
но вдруг передо мной распятие предстало.
Он явно что-то знал, молчащий этот Спас.
Я, вглядываясь, ждал потока вещих фраз.
Но что он мог сказать устами без гортани ?
Совсем невдалеке, лишь в ста шагах от нас
Великий Вождь Волков свистел в ночном тумане.

Он вёл с собой свои голодные дружины.
Усталые, они почти сбивались с ног.
Мелькали их хвосты и их худые спины.
Зловещий волчий шарм отпугивал и влёк.
Вся стая, возбудясь, наружу выставляла
готовые терзать клыки - как из металла...
С глазами, где костёр чуть стих, но не угас,
напротив - всё ясней светился что ни раз,
одетый в капюшон и плащ из грубой ткани,
взяв в руки длинный хлыст для склонных до проказ,
Великий Вождь Волков свистел в ночном тумане.

Неясыть завела истошный крик с осины,
рыданья раздались, а я от страха взмок,
когда он, как мертвец, восставший в день кончины,
явился у скалы, скривлённой поперёк.
Там вереск буйно цвёл, стелясь, как одеяло.
Вся стая, севши в круг, смотрела и мечтала.
Все блики с высоты вводили их в экстаз.
Свет, оловом блестя, пускался в перепляс.
Луна с крутых высот протягивала длани.
И - с виду, как монах, как дух, одетый в газ,
Великий Вождь Волков свистел в ночном тумане.

Но вот из глубины разбуженной долины
кобылу вдруг занёс к волкам несчастный рок.
Отстав от табуна, заблудшая скотина,
дрожа и вся вспотев, пустилась наутёк...
Им были не нужны ни латы, ни забрала.
Стремительная рать на жертву вмиг напала.
О ужас ! Небеса светились, как атлас,
а весь клубок волков кишки из чрева тряс,
измазавшись в мозгах, в крови и всякой дряни.
И, будто удалой, взбодривший свалку глас,
Великий Вождь Волков свистел в ночном тумане.

Я сжался у креста. Ужасная картина
была страшнее всех былых моих тревог.
Я сразу стал седеть; похолодел, как льдина;
и в горле у меня застрял сухой комок.
Вся бешеная страсть разделась догола.
Прожорливость была неистова и зла.
Слизали волки кровь со шкуры, как с кирас.
насытившись, объев до блеска весь каркас...
Лишь только холм костей остался на поляне.
И, упредив зарю, убийц прогнал приказ:
Великий Вождь Волков свистел в ночном тумане.

Послание.
Вседоблестный Монарх ! Хоть верен мне Пегас,
сознаюсь, иногда, в лихой бесовский час,
страшился я скакать всю ночь до светлой рани,
когда в зелёной тьме, невидимый для глаз,
Великий Вождь Волков свистел в ночном тумане.

Maurice Rollinat Le Meneur de Loups, 183-e.
Chant royal
A Jules Barbey d’Aurevilly*.

Je venais de franchir la barriere isolee,
Et la stupeur nocturne allait toujours croissant
Du ravin tortueux a la tour ecroulee,
Quand soudain j’entendis un bruit rauque et percant.
J’etais deja bien loin de toute metairie,
Dans un creux surplombe par une croix pourrie
Dont les vieux bras semblaient predire le destin :
Aussi, la peur, avec son frisson clandestin,
Me surprit et me tint brusquement en alerte,
Car a cent pas de moi, la, j’en etais certain,
Le grand meneur de loups sifflait dans la nuit verte.

Il approchait, guidant sa bande ensorcelee
Que fascinait a peine un charme tout puissant,
Et qui, pleine de faim, lasse, maigre et pelee,
Compacte autour de lui, trottinait en grincant.
Elle montrait, avec une sourde furie,
Ses formidables crocs qui revaient la tuerie,
Et ses yeux qui luisaient comme un feu mal eteint ;
Cependant que toujours de plus en plus distinct,
Grave, laissant flotter sa limousine ouverte,
Et coupant l’air froidi de son fouet serpentin,
Le grand meneur de loups sifflait dans la nuit verte.

Le chat-huant jetait sa plainte miaulee,
Et de mauvais soupirs passaient en gemissant,
Quand, roide comme un mort devant son mausolee,
Il s’en vint pres d’un roc hideux et grimacant.
Tous accroupis en rond sur la brande fletrie,
Les fauves regardaient d’un air de songerie
Courir les reflets blancs d’une lune d’etain ;
Et debout, surgissant au milieu d’eux, le teint
Livide, l’oeil brule d’un flamboiement inerte,
Spectre encapuchonnй comme un benedictin,
Le grand meneur de loups sifflait dans la nuit verte.

Mais voila que du fond de la triste vallee
Une jument perdue accourt en hennissant,
Baveuse, les crins droits, fumante, echevelee,
Et se rue au travers du troupeau revassant.
Prompts comme l’eclair, tous, ivres de barbarie
Ne firent qu’un seul bond sur la bete ahurie.
Horreur ! Sous ce beau ciel de nacre et de satin,
Ils mangeaient la cervelle et fouillaient l’intestin
De la pauvre jument qu’ils avaient recouverte ;
Et pour les animer a leur affreux festin,
Le grand meneur de loups sifflait dans la nuit verte.

En vain, rampant au bas de la croix desolee,
Je sentais mes cheveux blanchir en se dressant,
Et la voix defaillir dans ma gorge йtranglee :
J’avais bu ce spectacle atroce et saisissant.
Puis, apres un moment de cette boucherie
Aveugle, a bout de rage et de gloutonnerie,
Repu, lechant son poil que le sang avait teint,
Tout le troupeau quitta son informe butin,
Et quand il disparut louche et d’un pas alerte,
Plein de hate, aux premiers rougeoiements du matin,
Le grand meneur de loups sifflait dans la nuit verte.
envoi
Monarque du Grand Art, paroxyste et hautain,
Apprends que si parfois а l’heure du Lutin,
J’ai craint de m’avancer sur la lande deserte,
C’est que pour mon oreille, a l’horizon lointain,
Le grand meneur de loups sifflait dans la nuit verte.

Справка.
*Барбе д'Оревилли (1808-1889) - знаменитый французский писатель.

Морис Роллина Гороскоп, 184-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Шарлю де Сиври*.

У солнца перед сном - припадки и синкопы.
Во мне - хандра.
И, споря, вразнобой, мне пишут гороскопы
все доктора.

Я всюду одинок. На всех путях знакомых,
из всех углов, -
я слышу шип гадюк, жужжанье насекомых
и крики сов.

Из бездны, из тенет я брёл пустыней скверной,
где нет дорог,
а буря мне вдогон послала ветер серный,
он гнал и жёг.

Куда бы я ни шёл, везде стоят препоны,
внушая страх:
нагроможденье скал, израненные склоны,
взметённый прах.

Мой рок меня гнетёт, всё время сатанея,
гоня взашей,
а страхи всё грызут сильнее и больнее -
жаднее вшей.

Вот так я размышлял... Но как-то, на этапе,
где я продрог,
подкрался господин в большой потёртой шляпе -
сквозь жёлтый смог.

Он шёпотом изрёк, как проговор надежде,
свой гороскоп:
- "Вас, сударь, съест болезнь, что затолкала прежде
меня в мой гроб".

Maurice Rollinat L’Horoscope, 184-e.
A Charles de Sivry*.

Par un soleil mourant dans d’horribles syncopes,
Mes spleens malsains
Evoquaient sur mon cas les divers horoscopes
Des medecins.
Partout la solitude inquietante, hostile,
Ou chaque trou
Avait un mauvais cri d’insecte, de reptile
Et de hibou.
J’etais dans un chemin desert, tenant du gouffre
Et du cachot,
Ou l’orage imminent soufflait un vent de soufre
Epais et chaud,
Dans un chemin borde de gigantesques haies
Qui faisaient peur,
Et de rocs mutiles qui se montraient leurs plaies
Avec stupeur.
Et j’allais, consterne, songeant : « Mon mal empire ! »
Tatant mon pouls,
Et ronge par l’effroi, par cet effroi vampire
Comme des poux ;
Quand soudain, se dressant dans la brume uniforme
Devant mes pas,
Un long Monsieur coiffe d’un chapeau haut de forme
Me dit tout bas
Ces mots qui s’accordaient avec la perfidie
De son abord :
— « Prenez garde : car vous avez la maladie
Dont je suis mort. »

Примечание.
Этому стихотворению М.Роллина повезло. В Интернете можно найти другие образцы
его переводов, более ловкие и блестящие.

Справка.
*Шарль де Сиври (1848-1900)- пианист, композитор (автор оперетт и песенок для
кабаре). Его мать - пианистка Моте де Флервиль училась у Шопена, была знакома с Вагнером, преподавала музыку Клоду Дебюсси, когда тот был ребёнком. Она мать
Матильды, жены Поля Верлена. Шарль, сводный брат Матильды, в качестве пианиста
подвизался в салоне Нины де Вийар, посещал собрания "Гидропатов", "Зютистов",
обеды у "Vilains-Bonshommes", был пианистом в кабаре "Чёрная Кошка". Дружил с Эрнестом Кабанером. В 1869 г. познакомил Поля Верлена со своей сводной сестрой.
Вскоре тот сделал 15-летней Матильде предложение.
Шарль де Сиври сыграл важную роль в судьбе рукописи книги А.Рембо - "Озарения".
Это в основном прозаические ясновидческие тексты, написанные в 1872-75 гг. П.Верлен с Жерменом Нуво собирались их издать в Брюсселе, а, после неудачи, П.Верлен отдал
рукопись на хранение Ш.де Сиври. По неясным причинам Сиври затем долго не возвращал этой рукописи, возможно затерял. В 1886 г. он вручил её (или её часть)Луису ле Кардоннелю. Она, наконец была издана. В 1895 г. Сиври нашёл для издания ещё один отрывок.