***

Счастье.


         Ласковое молдавское солнце уже подсушило землю  у только что побелённого фасада двухэтажного  дома, построенного несколько лет назад для семей русских офицеров.
        Запах оттаявшей земли смешанный  с запахом извести напоминает девочке, что пора готовится к первому дню весны, празднику с красивым названием  Марцишор. Надо запастись разноцветными нитками и  нарезать по две  маленькие кисточки, перетянуть их одной толстой ниточкой и  эту ниточку завязать в бантик.          Любимым людям полагалось дарить красно-белые марцишоры.
       Девочка уже накупила красных и белых ниток и вприпрыжку бежит домой, чтобы поскорее приступить к делу.  Любимых людей у неё много, а работа с нитками даётся плохо: нитки путаются  и рвутся, мама  девочки  каждый раз недовольно смотрит на её мучения, после чего, словно найдя очередное подтверждение ей одной известному знанию, заключает: «Нет, не будет с тебя толку».
        У подъезда  девочка налетает на тётю Нюру и останавливается, с восхищением разглядывая компанию женщин, в центре которой, горделиво вскинув голову, стоит её мама.
         Мама  в новом кашемировом пальто, плотно облегающем её стройную фигуру по талии,  и ниспадающим роскошным полу-клёшем  почти до щиколоток. На ногах модные, на  толстом каблуке резиновые полу-боты, из которых выглядывают края туфелек. На голове  - шляпка, открывающая приподнятые и зачёсанные со лба гладкие волосы,  и недавнюю  «шестимесячную», изящно обрамляющую слегка напудренные округлые щёки.          Лицо мамы, обращённое к солнцу,  выражает абсолютное блаженство. Она стоит, закрыв глаза, и  счастливо улыбается.      
        Тётя Нюра в темно-сером пальто, единственная модная деталь которого - огромные пуговицы, и в заштопанном  платке, сползшем на плечи,  появления девочки не замечает, так как в данный момент  громко убеждает сама себя, нервно подёргивая щекой:         
      -    Мой давеча  по радио слышал, что цены вскоре снижут. И я на эти же деньги всем справлю по пальто. А пока и в ентом похожу, чай практично, не марко. Что в энтом беж вся грязь видная будет.

       Говоря «мой» тётя Нюра имеет в виду своего мужа, которым очень  гордится. Он взял её в жёны из глухой российской деревушки, вернувшись с войны весь в орденах, единственный на всё село живой и невредимый. Демобилизация застала  Федора Ежова в Молдавии. И теперь он был каким-то мелким партийным чиновником. Ежедневно старательно прочитывал от строчки до строчки все партийные газеты ничего в них, не понимая но, в отличие от папы девочки, не подвергая сомнению ни одной запятой. Девочкин же папа, обладавший живым умом, и имевший на всё своё собственное мнение, в обществе  Ежова  предпочитал держать его при себе. На всякий случай.
       Ежовы - тогда единственные  в доме занимали полностью всю квартиру. Старшая их  дочь Зинка «принесла в подоле», и выпихнутая замуж за отца ребеночка, была позором  семьи, потому в разговорах не поминалась. А вот Нинку  мама девочки часто ставила ей  в пример. Мол, такая усидчивая, ловкая, и марцишоры у неё всегда получаются ладные, как она сама.
     «Все дети как дети, а ты шось такэ, да ещё шось», -  подводила она итог сравнению, почему-то, не принимая в расчёт непутёвую Зинку.
      Напротив мамы  девочки стоит  тётя Неля. Она   в очередной раз приехала вместе с мужем,   маленьким сынишкой Лёнечкой и тремя огромными чемоданами нарядов в гости к своей маме, бабе Кате.
       Баба Катя, огромных размеров пятидесятилетняя женщина, сколько девочка помнила, с утра до вечера с перерывом на послеобеденный сон готовила еду, сидя  сразу на двух табуретах в тёмном коридоре, который одновременно являлся общей кухней.
        Девочка радовалась их приезду, потому, что ей нравилось нянчиться с Лёнечкой. Сама в чём душа держится, лишь на три года постарше, она таскала его на руках, а он, обвив  тоненькую шейку девочки пухлыми ручонками, даже  кушать  соглашался только из её рук. За Лёнечку мама девочку тоже ругала, мол, лучше б уроки делала.  Но уроки она делала быстро, мама даже не замечала когда.
         Гордясь статусом жены действующего  офицера, тётя Неля,  никакой зависти к маме девочки не выказывала. Перспектива вскоре купить в недосягаемой   для остальных женщин Германии что-то, как теперь сказали бы, «покруче» была бы хорошим утешением для любой на её месте.  Она ещё в прошлый приезд, из всех  соседских женщин милостиво выделила себе в подруги только  маму девочки, Но гордая мама, не имея таких, как у Нели нарядов на сближение не шла, не желая чувствовать себя рядом с ней ущербной.
        -  А мне мой Лёшка с премии часики золотые купил, - весело и  бессовестно врёт тётя  Зоя и сама в это верит.
      Все знают, что  дяди Лёшиной премии и на будильник не хватит, но молчат. Тётя Зоя беззаветно и жертвенно любит своего  пьяницу, отставного капитана, а ныне  счетовода  дядю Лёшу. И девочка знает это потому, что когда он в очередной раз, совсем не смешно рассказывает всем известный анекдот,  тётя Зоя   одна заливается  громким смехом.
       Тётя Зоя, маленькая, неряшливая и весёлая,  - мама  лучшей девочкиной подружки.  Подружку зовут Валечка, а саму девочку -  Валя, и она, в отличие от Валечки, права  на капризы совсем не имеет, потому, что по маминому определению «дылда здоровенная».
       Тётя Зоя первая замечает появление  девочки и, просто, что б что-то сказать, пока её не разоблачили, продолжает:
     - Ну что, первоклассница, как успехи?
     Девочка видит, как по маминому лицу пробегает тень  досады.
      Всегдашнее  чувство  виноватости перед мамой  усиливается  отрывками  маминой вчерашней  полушёпотной  беседы  с тётей Зоей   невольно подхваченной цепкой детской памятью, а теперь отпускаемой в сознание: « Эти  дети….  Своих ни за что не хотела….. Старшая  я – всех  сестёр и братьёв вынянчила.. Один-то я аборт сделала.  И эту не хотела… Живучая какая….. Через двое месячных, представляешь, удержалась. Не шевелилась….. Притаилась, тихо сидела. Чуть не до родов не знала я, что беременная….   А как она появилась, совсем жизни не стало.  Сколько не спала с ней ночей…Всё время болеет. Один раз совсем умерла, да Женька примчался. Оживили. Горе моё».
        А слова  бабушки, простодушно посетовавшей однажды: « Таисия така гарна, Женька тож такий гарный, шо ж вонэ такэ погано?»  девочка помнит всегда.  Она знает, что  не достойна своих красивых папы и мамы. Она поганая: слишком тощая, не складная, лопоухая, лупоглазая, и нос у неё, как сказал папа «Бог четырём нёс, а одной ей влепил».
          И ещё  она хорошо помнила,  как встречали иностранцев, проезжавших через  их городок в Москву  на фестиваль. Как   на  праздничном, украшенном кумачами и шарами перроне  нарядные мамы сначала держали детей на руках.   Как потом двухлетняя Валечка - кучерявый беленький ангелочек с  синими глазами, плыла над лесом смуглых рук и хохотала.  Как миниатюрную шестилетнюю Ниночку трепали за щёчки, и тётя Нюра засовывала себе за объёмную пазуху рыжие мандарины.  И как никто, совсем никто, не замечал  девочку.  И как  её мама, поставив  совсем не тяжёлую для своих неполных четырёх лет, но слишком некрасивую девочку на черный тёплый асфальт, больше не брала её на руки, а где-то там наверху  весело переговаривалась и  хохотала. И как сиротливо было  девочке  среди чужих толкучих ног. И как она, обняв  вкусно пахнущие мамины коленки, плакала тихими горькими слезами. И как потом мама ругала её за  измятый и намокший подол нового  платья, приговаривая «все дети как дети, а это шось такэ, та ещё шось»
         На всех  её детских фотографиях в папин  объектив смотрят  грустные  огромные глаза. От предзнания своей судьбы? Или оттого, что не позволили уйти из мира, где ей уготовано  так мало любви. Папа не позволил. Папа девочку любил. Папа, угрожая табельным оружием, когда ещё был милиционером, вырвал у еврея-аптекаря какое-то лекарство, которое вернуло  её, трёхлетнюю к жизни. Папа любил. И девочку, и её маму.
        Целый год в единственный свой выходной, он с раннего утра до позднего вечера мотался  по деревням с фотоаппаратом.  А потом,   неделю ночами проявлял плёнки, и печатал фотографии, и сушил их на оконном стекле, и специальным неровным ножом обрезал, и  снова в воскресенье рано утром, когда все ещё спали, уезжал на своём стареньком велосипеде, что бы продать их и заработанные деньги отдать жене на наряды.
         И к очередному приезду тёти Нели мама девочки уже была  обладательницей  «точно, такого как у Нели и даже лучше» демисезонного пальто и почти такой же шляпки.
     Вот опять из-за меня мама расстроилась, - думает  девочка, опустив веки, из-под которых  выкатываются слезинки, потому что ей   очень жалко маму.
   Я  плохая девочка,  где-то притаилась, чтобы  обмануть мамочку  и сделаться  её дочкой, а она меня совсем не хотела, думает она.   Мама хотела такую девочку как Валечка или Нинка, или даже Зинка. 
    Она всегда помнила, как однажды  мама, за что-то очень сильно  рассердившись на неё, так и сказала «Лучше б ты насовсем   умерла маленькой»
     Девочка была согласна умереть прямо сейчас, лишь бы  померкшая после её появления мамина улыбка снова озарила любимое  лицо, потому что самое большое  желание всей жизни девочки - видеть маму улыбающейся.   
       - Неужели двойку  принесла? – по-своему истолковывает тётя Зоя  уже размазанные по смуглой щеке слёзы.
      Девочка, не поднимая головы, в  ответ лепечет что-то про пятёрки. 
      И  вдруг, все три женщины  начинают громко восхищаться её способностями,  а  великодушная тётя Неля даже называет её Валечкой.
     И тогда девочка решается взглянуть на маму.
     И видит,  что на красивом мамином лице, по-прежнему горделиво обращённом к солнцу, будто с трудом пробиваясь сквозь недовольно сжатые губы,  проявляется, и, наконец,  расцветает  улыбка. 
    Солнечный свет, теперь весь  сотканный из маминой улыбки, как тонкая пуховая шаль   - из белых пушистых  ниток, бережно  и нежно накрывает  девочку.
      И её чумазое, такое далёкое от совершенных форм личико волшебным образом преображается.
Она, как мама, прикрывает   веки и, в точности повторив  её  осанку,  обращает  лицо к солнцу.   
      А девочка у Таси не такая уж и некрасивая,  и,  кажется, даже похожа на неё,  думают соседки, и расходятся по своим делам.
      А мама и девочка ещё долго стоят, подставив лица солнцу,  счастливые каждая своим счастьем.