Савелий часть - 2

             Война.

              Часть  № 2
               
По заснеженным просторам,  через реки и тайгу,
Эшелон идет военный,  быстрым ходом  на Москву.
И мелькают за вагоном,  сосны, села, города,
С каждым часом приближалась,  фронтовая полоса.

Днем ноябрьским морозным,  из вагонного окна,
Видом грозным и суровым, Савву встретила  Москва.
Всё траншеями изрыто, в окна вложены мешки, 
На  дорогах против танков,  установлены «ежи».

По частям распределили,  а, Савелий за отца,
В батальон штрафной зачислен, так - как член семьи врага.
В форму тёплую одели,  выдали боеприпас -
Карабин и три обоймы,  продовольственный запас.

На  Можайском  направлении, На высотке  у села,
Дан приказ им окопаться,  за спиной была  Москва.
Так  Савелий оказался, на передних рубежах,
На высотке под Москвою, на  заснеженных полях.
 
В землю мерзлую вгрызаться помогала лишь кирка,
А, морозы всё крепчали,  было больше сорока.
От мороза нет спасенья,  разводить костры нельзя!
Очень трудно им давалась, - эта мёрзлая земля.

Под Можайском и под Вязьмой, шли жестокие бои,
С каждым днём к ним приближались - эти сполохи войны.
Ранним утром только зорька, озарила  небосвод,
Налетели  самолеты, бомбы сыпались на взвод.

На дыбы земля вставала,  всё гудело, и тряслось,
Свист снарядов - рёв  сирены,  всё в один кошмар слилось.
Где-то  справа бьёт зенитка, слева лупит пулемет,
И пикирует как коршун, на высотку самолет.
            
Таких  ужасов Савелий,  в своей жизни не встречал,
Всю бомбёжку из окопа,  головы не поднимал.               
Он лежал в своем укрытии,  карабин, прижав к груди,
И от грохота снарядов, леденела кровь внутри.
    
Всё внезапно прекратилось, только  взрытая  земля,
И Савелий от бомбёжки, начал приходить в себя.    
Трупы, кровь, фрагменты тела,  Савва видел первый раз,
Только вроде оклемались - ротный огласил приказ!

- Перед вами враг жестокий,  беспощаден он в бою,
До последних сил держатся,  не пускать врага в Москву!
С леса танки показались,  грозно траками звеня,
А за ними в след пехота,  выходила на поля.

По цепочке передали,  без приказа не стрелять!
Танки подпускать поближе,  а пехоту отсекать!
На позициях настала,  гробовая тишина,
Только слышен гул моторов, напиравшего врага.

Ясно стали  различаться,  чёрно - белые  кресты,
Страх пронизывал Савелия,  страх от ужаса войны!
Грянул залп из всех орудий, шквал огня накрыл окоп,
А,  фашисты напирали,  били станков прямо в лоб.

И опять земля гудела,  и в атаку немцы шли,
И свистели злые пули,  в чьём-то теле, цель нашли.
Страх Савелий пересилил,  из винтовки стал стрелять,
В Савве ярость пробуждалась,  матом поминал их мать!

Белый снег стал красно – чёрным, от бомбежек и крови,
Вот солдат ползёт по снегу,  волочит свои кишки.
Всюду стоны, всюду трупы,  чёрный дым над высотой -
Это дым фашистских танков,  что, горели под  Москвой.
               
Сколько той зимой морозной,  наших полегло бойцов?
Не от пуль, и от снарядов, - от свирепых холодов.
На позициях батальона,  не прорвался враг в Москву,
Злость и водка помогала,  выстоять им в той бою!

К наступлению дожили,  лишь не многие бойцы,
Батальон весь положили,  на высотке у Москвы.
Чудом выживший Савелий,  повзрослел не по летам,
Седина засеребрилась,  к девятнадцати годам.

Тяжкий труд войны жестокой,  испытал он на себе,
Те дороги фронтовые, часто видел он во сне.
Как с боями шёл на запад,  по истерзанной земле,
По колено грязь и слякоть,  с пулемётом на плече.
               
Города лежат в руинах,  сёла сожжены дотла,
Это след орды фашистской,  что, оставила война.
И спасаясь от фашизма, от немецкого ярма,
Шли селяне к партизанам,  русский лес спасал всегда. 

А, фашисты создавали,  спец. отряды егерей,
Ликвидировать стоянки,  партизанских лагерей.
Озверевшие фашисты,  из дивизии «СС»,
Хоть и бравые поддонки,  но, страшились русский лес!

Отступая, жгли селенья,  мирных вешали людей,
Слишком часто партизаны,  страх вселяли им теперь.
Шёл Савелий по России,  и немало бед видал,
Замерзал в сырых окопах,  и геройски воевал!

Города освобождая,  Видел слёзы матерей,
Слёзы радости и горя,  и голодный взгляд детей.
Он пайком своим делился,  жалко было детвору,
Беспризорную, худую,  с детства знавшую войну!

Вспоминал ещё Савелий,  как под Минском у села,
Танки немцев в тыл прорвались,  окружением грозя.
Связь с дивизией прервалась,  бой идёт со всех сторон,
И, разведка доложила,  батальон их окружён!

Их комбат Иван Филатов,  командиров рот собрал,
Дал команду, чтоб к прорыву,  сконцентрировать удар!
И позиции оставив, заминировав мосты,
Батальон пошёл к востоку,  под покровом темноты.

Утром вышли к автостраде,  напоролись на посты,
Завязался бой жестокий, силы были не равны.
Немцы цепью развернулись,  их пехота в бой пошла,
Прикрывали фрицев танки,  минометы, снайпера.

Взвод Савелия из леса,  вёл прицельную стрельбу,
Только гильзы отлетали,  с пулемёта на траву.
Рядом мина разорвалась,  наступила  тишина,
Будто в бездну провалился,  и, закончилась война!

               

                ***
          
Сколько время пролетело, может день, а может два?
В чувство приходил,  Савелий, слышит рядом голоса. 
-  Что братишка, оклемался?  Мы уж думали, помрёшь,
Руки, ноги вроде целы,  значит, скоро отойдешь. 

- Ты в гестапо у фашистов,  тебя ночью привезли,
Все мы узники нацистов,  здесь нас больше двадцати.
Долговязый рыжий немец,  начинал ночной допрос:
- Имя, звание, фамилия?  Из  какого рода войск?-

- Коммунист?  Иль комсомолец? В голове звучал вопрос:
- Родословная, какая? Ни  жидовский  ли ты пёс?-
Что поведать мог Савелий? он для родины изгой,
В комсомол не принимали, он штрафбата рядовой!

Его били, и пытали,  и пытались вербовать,
Но,  предателем он небыл, не смогли его сломать!
И, опять вагон товарный,  и, в углу с парашей бак,
На  платформах часовые, полицейских лай собак. 

Смрад стоит невыносимый,  люди, словно мухи мрут,
И  живые  здесь, и трупы,  в  Польшу узников везут.
Трое суток в скотовозе,  под замком, и без еды,
Духота стоит как в пекле,  и, ни капельки воды…

Летней ночью в сорок третьем,  под покровом темноты,
Транспорт прибывал в Освенцим,  в город смерти той войны.
Глухо лязгнули засовы,  откатились ворота,
И,  в, вагон ворвался воздух,  закружилась голова.

Трупы крючьями стащили,  в  крематорий повезли,
А  живых стегая плетью,  в карантинный блок свели.
По селекции отборы,  баня, стрижка наголо,
Полосатая спец - роба,  личный номер и клеймо.

Километры ограждений,  ток бежит по проводам,
Нет надежды обречённым,  смерть, и страх витает там!
Это тысячи гектаров,  кровью политой земли,
Запах смерти, запах  гари, запах проклятой войны!

Деревянные постройки,  нары с досок в три ряда,
Больше тысячи в бараке,  находилось их тогда.
Приходилось спать по трое,  прикрывалисься тряпьем,
Сон, не сон, а полудрёма,  в пять утра, кричат - подъём!

Их  баландою кормили,  из гниющих овощей,
Хлеб «эрзац» давали в пайку,  из травы и отрубей.
По инструкции фашистской,  все отхожие места,
В чистоте держались строго, а  иначе - смерть тогда!

От такой еды фашистской,  распухали животы,
Недержанием страдало,  пол барака от еды.
Выходить на двор боялись,  зверски били палачи,
И текли по нарам жижи,  из фекалий, и мочи.

Кто сильнее лез повыше,  а  кто слабый - спал в низу,
И текла вся эта жижа,  по их телу и лицу.
Голод, смерть, и униженье,  Савва встретил в том аду,
По ночам пищали крысы,  грызли чей-то труп в углу.

Смерть была как избавленье,  от мучений той порой,
Только вера в них вселяла,   возвращения  домой.
«ТРУД ВАС ДЕЛАЕТ СВОБОДНЫМ», лозунг  лагеря  гласил,
Ну, какой из них работник?  На ногах стоять нет сил. 
    
Комендантом «Аушвица»,  Рудольф Гёсс служил тогда,
Штурмбанфюрера погоны,  и арийская душа.
Он цитировал им Ницше: «Только сильный человек
без религии и Бога,  будет править долгий век!» 

По программе «АНЕНЕРБЕ», только Ариев сыны,
Чистокровные Германцы, властелины всей земли!
Гесс философом был тонким,  знал он психику людей,
Холодела кровь по жилам, от арийских тех речей. 

 «Здесь для вас не санаторий, не надейтесь на судьбу!
Здесь одна у вас дорога, в  крематорную трубу!»
И  дымился крематорий,  дни и ночи напролёт,
Трупы узников сжигали,  в сутки более трёх сот.
               
А  когда печь не справлялась,  разгоралися  костры,
И  горелый запах мяса,  доводил до тошноты.
Регулярно санитары,  и врачи из войск «СС»,
Обходили все бараки,  у людей случался стресс.

Для  селекций  отбирали - немощных - больных  людей,
В страхе узники дрожали,  видя в форме палачей. 
Санитарной обработкой, называли банный блок,
Заставляли  раздеваться,  закрывали на замок.

С потолочного отверстья,  подавался газ «Циклон»,
Быстро узники впадали,  в непробудный, вечный сон.               
И не только в душегубках,  убивали их тогда,
Им фенол кололи в сердце,  санитары -  доктора.

А,  в больничном блоке «двадцать»,  из Германии врачи,
Опыты – эксперименты,  на живых людях вели.
Блок  «одиннадцать» - тюремный,  двор, кирпичная стена,    
Этот  корпус  «чёрной  стенкой»   Называли  все  тогда.

Приговоры приводили,  из гестапо палачи,
Больше двух десятков тысяч,  смерть у той стены нашли!   
Арестантов раздевали,  возле каменной стены,               
И  стреляли им в затылки,  по камням текли мозги.   
               
На  восточном направленье,  потерпели немцы крах,
И  на русских вымещали,  злобу, ненависть и страх.
Вспоминал ещё Савелий,  как холодную зимой,
Выгоняли из барака,  обливали их водой.

Арестантская одежда,  покрывалась коркой льда,
Не топились там бараки,  лишь охраны корпуса.
И  сдвигаясь плотно в  кучу,  словно шпалы в штабеля,
Теплотой людского тела,  грелись узники тогда.

Им одежду не меняли,  и стирать её нельзя,
В  ней  кишели  паразиты,  эпидемией грозя. 
Полосатые лохмотья,  кожа, кости, тиф и вши,               
Дистрофия и чахотка - много жизней унесли.

Голод был страшнее смерти,  из барака по утрам,
Трупы узников грузили, в тридцать - сорок  килограмм.               
Слух  ходил,  что в «Биркенау», ели  узники людей:
врать не буду, крыс мы ели, насекомых, и червей               
             
Всё использовалось в пищу,  и камыш и лебеда,
У бараков подчистую,  с корнем съедена трава.
А, когда несли баланду,  жижа лилась из бачка,
Узники лизали землю,  плетью били их тогда.

Переклички и поверки, тяжко узникам стоять,
Слабость ног, дрожат коленки,  не дай Бог кому познать!
Те, кто падали на землю,  знали - больше им не встать,
Полицейские овчарки,  налетали плоть их рвать.
               
До костей сдирали мясо,  полицаев - злые псы,
Рык, оскал звериный пасти,  шерсть забрызгана в крови.
Ужас этих экзекуций,  не один прошел барак,
Все панически боялись,  видя бешеных собак.
            
По «Еврейскому вопросу»,  все еврейские жиды,
Надлежат уничтоженью,  всесожжению в печи!
Чтобы духу не осталось,  не осталось их следа,
И адептов Моисея,  позабудут  навсегда!

Собирали  всех  евреев,  оккупированных стран,
Под эсэсовской охраной,  пригоняли на вокзал.
Брать с собою разрешалось,  деньги, ценности, бельё:
Говорили в Палестину,  отправляют на житьё.

Их грузили в эшелоны,  закрывали на замки,
И, с евреями вагоны,  день и ночь в Освенцим шли. 
Выгружали на платформы,  и побоями грозя,
В Аушвиц, и в Биркенау, отправляли в лагеря. 

Гнали их большой колонной,  вопли, крики, лай собак,
Женщин забивал ногами, «Высшей нации солдат!».
«- Вас  встречает Палестина, торопись и поспешай,
Здесь земля обетованная,  здесь для вас,  дымит Синай!»

У евреев отбирали,  вещи, что с собой несли,
Загружали на машины, и, в склад лагерный везли.
Назывался склад «Канада», сортировку в нём вели,
То, что ценность представляло,  в рейх составами везли.   

Без отбора всех евреев,  отправляли  в «страшный  блок» 
Женщин, стариков, детишек, запирали на замок.               
До конца ни кто не ведал,  что творили палачи,
Говорили им, что в баню,  на помывку привели…
 
                ***               
               
Директивой из Берлина,  Гессу поступил приказ:
 «Увеличить разработки,  не угодных рейху рас».
Фирма «Топф» установила,  ряд трёх муфельных печей,
В них, сжигали в сутки тысячи,  по приказу палачей.

Совершались ритуалы - всесожжение  живых,
 «ХОЛОКОСТОМ» называлась,  эта акция у них
Рудольф Гесс был лютым зверем,  сам детей бросал в костёр
Ритуалы этих акций,  не считал он за позор.

Геноцидом для народов,  послужила та война,
Миллионы мирных жизней,  не вернуть нам ни когда!
О событиях тех страшных,  мне Савелий рассказал,
Рассказал ещё как сам он,  в том кошмаре выживал.

Все работы шли в  \концерне, «Фарбениндустрии - ИГ»,
Рабский труд десятков тысяч,  был использован у них.
Запрягали в вагонетки,  уголь с шахты вывозить,
На строительных площадках,  щебень тачками возить.

Нормы были непосильны,  тот, кто их не выполнял
Их плетями забивали - это  «Капо» исполнял. 
Капо все из заключённых,  весь надзор они вели,
Капо - немец  уголовный - значит, пленные враги! 

Издевались эти капо,  круче ярых палачей,
И, на стройках, и в бараках,  крик и вой от их плетей.               
Был там капо, звали Гансом,  ненавистный всеми враг,
Бил Савелия плетями,  ни за что, а просто - так.

Часто он ходил мостками,  на строительных лесах,
Плёткой кожаной ногайской,  наводил не малый страх.
Вдруг обрушались подмостки,  Ганс сорвался с высоты,
То, Савелий своей пилкой,  подпилил ему мостки.

Всё свелось в несчастный случай,  не узнал ни кто тогда,
Свежий спил несущей балки,  грязью смазан от греха.               
И полиция гестапо,  не смогла ни как решить,
Кто виновен в этой смерти, и  кого,  за что, винить?

Капо - староста барака,  сходкой был приговорён,
Труп нашли в отхожей яме, он в дерме был утоплён.
И забегало гестапо,  учинили всем допрос,
Кто-то с пленных, из «сексотов», на поляков тех донёс.

Их  повесили прилюдно,  с ними двадцать человек -
Для острастки заключённым, чтоб запомнили навек!
Поздней осенью к ним в лагерь,  прибыл штатский фабрикант,
Отбирать специалистов,  На заводы «Братьев  Кант»

Перед строем объявили: - кто - есть плотник, и столяр?
- Кто умеет делать мебель,  и по дереву моляр?
- Шаг вперёд из строя выйти!  И, Савелий сделал шаг,
Все - же с деревом привычней,  чем на стройке как ишак.

Мастерство ему знакомо,  у Савелия не отнять,
Дед Матвей учил когда-то, делать мебель, вырезать.
Так Савелий был отправлен,  в производство фирмы «Кант»,
И ещё сто тридцать пленных,  отобрал тот фабрикант.

На  закрытом производстве,  под охраною «СС»,
Мебель делали поляки - узники сгружали лес.
Лес пилили в лесопилке,  на фанеру и бруски,
И впрягаясь в вагонетки,  заготовки в цех везли.

На столярные работы,  Савва был определён,
Резал он узор искусно,  божьем даром наделён.
Старший мастер, был поляком, обращались к нему «Пан»,
Были чехи, и словаки,  из наёмных горожан.

Звали пана Ян Ковальский,  в Польше лесом торговал,
Фабрику имел в Варшаве,  мебель кожей оббивал.
Всё фашисты отобрали, в этой проклятой войне,
Стал Ковальский старшим смены,  хоть и вольный, но в ярме. 

Под фашистскою пятою,  нелегко народам жить,
Но, а узникам тем паче,  как - бы день ещё прожить
Пан Ковальский заприметил,  у Савелия тот дар,
Стал давать ему заказы,  их Савелий выполнял.

Вырезал ларцы, шкатулки,  делал полки, и столы,
Резал рамы под картины,  инкрустировал шкафы.
Он незримую поддержку,  ощущал со всех сторон,
Кто-то тайно клал продукты,  в тайнике под верстаком.

С пленными общаться строго,  запрещалось всем тогда,
За контакты с заключённым, отправляли в лагеря.
И, Савелий опасался,  разговоры заводить,
Чтоб, в гестапо по доносу,  на допрос не угодить.


                *******
               
               
Шли бои уже в Европе,  города в огне войны,
От возмездия фашисты,  стали заметать следы.
Наступление на Польшу,  торопило палачей,
Разбирали агрегаты,  крематориев - печей.

Оборудованье тайно,  под покровом темноты,
Загружали на платформы,  вглубь Германии везли. 
А, строения взрывали,  чтобы небыло следа,
Ямы, где людей сжигали,  засыпали трактора.

Многих узников живыми,   закопали палачи,
Трое суток стон был слышен,  из засыпанной земли.
Стали частыми налёты,  целью были города -
Дислокации фашистов,  эшелоны - поезда.

Рёв моторов, самолётов - это русские бомбят,
Значит «Вермахта» заводы,  под Освенцимом горят!         
Случай был в сорок четвёртом,  в середине декабря,
Ничего, не предвещая,  как обычно смена шла.

Савва занят был работой,  кресло кожей оббивал,
Подлокотники резные,  полиролью покрывал.
Вдруг раздался вой сирены,  мастерскую взрыв потряс,
Прямо в цехе разорвался,  с неба сброшенный фугас.

Всё огнём заполыхало,  едкий дым заслал глаза,
Кто-то подхватил под руки,  думал, смерть за ним пришла.
Там под цехом в старой штольне,  сырость, мрак и тишина,
Кто-то тряс его за плечи,  Савва приходил в себя.

От зажженной кем-то свечки,  осветился чёрный мрак,
Перед ним стоял Ковальский,  Польше преданный поляк.
- Давай быстро раздевайся,  вот, надень комбинезон,
Я  возьму твою одежду,  для чего - скажу потом.

- Здесь вода есть, и продукты,  свечки, спички, и матрас,
Сам бежать хотел от немцев,  сделал для себя запас.         
А, снаружи всё горело,  небо покрывала мгла,
Лаки, краска,  древесина,  выгорало всё дотла.

К  вечеру всё потушили, трупы тех, кого нашли,
Номера, что уцелели,  в списки мёртвых занесли.
Обгорелый труп Савелия,  пан Ковальский опознал,
С его робы номер Саввы,  в  акт гестаповец вписал.

Раз в неделю Ян Ковальский,  тайно Савву навещал.
Приносил ему припасы - информацией снабжал.
Больше месяца Савелий,  в тёмной штольне просидел,
Жил надеждой на свободу,  веру в сердце он имел!

Наступил год сорок пятый,  в том далёком январе
Первым Украинским Фронтом,  взят Освенцим на заре!
То число - двадцать седьмое,  не забыть им не когда,
Это радость и свобода,  от фашистского ярма!!!