Смоленка

               
О свет  эпических  поэм
и  сумрак  маленьких  трагедий!
Душа  домашней  просит  снеди.
Без  глаза  лишнего  соседей
пишу,  читаю,  сплю  и   ем.
И  наша  древняя  река
живёт  всё  также  –  без  расчёта,
обняв  любимые  болота,
порой  затопит  где-то  что-то,
как  это  делала  века.
В  наш  мир,  давно  уже  не  Божий,
приходит  призрачный  прохожий,
с  собакой  бродит  за  углом,
читает  всё про всё на свете,
его воспитанные  дети
во   двор несут   металлолом…
Давно  асфальтом  чернокожим
покрыт  проулок,   вдоль домов
в  затылок  выстроились  липы,
и  мы  макулатуры   кипы
сдаём  за  кубики  томов.
О быстроногий  мирный  книжник,
давно  ль  здесь  царствовал  булыжник
и  пахло  сыростью  осин,
как  небо  чистый,  керосин
везла  задумчивая кляча,
и  детство,  ничего  не  знача,
босым  бежало  в  магазин?
И  лопоухие  задворки
в  дремотных  жирных   лопухах
дарили  счастье  впопыхах,
тепло  и  запахи  махорки.
Меняли  дни  свои  повадки.
Земля  не  помнила  утрат,
и  солнце,  греясь,  по  утрам
спускалось  по  кирпичной  кладке
на  наши  окна.  Наши  мамы,
зевая,  раскрывали  рамы
и,  тёплым  прислонясь  плечом
к  стеклу,  мечтали  ни  о  чём.
И  утро,  не  укрывшись  мглою,
забыв  безвременье  беды,
шуршало  дворницкой  метлою
и  наплывало  мерным  стуком
и  мокрым  шлёпающим  звуком
из  шланга  льющейся  воды…
Казалось,  где  там  зло – беда  ли?
В  комодах  прятались  медали
от  наших  зол  и  наших  бед,
и  глупый  мой  велосипед
крутил  весёлые  педали.
Вдоль  спящих  по  ранжиру  лип
с  проснувшимися  воробьями
я  провозил  сиденья  скрип
и  зад,  усиженный  репьями,
в  болячках  тощие  коленки
к  дремотным  берегам  Смоленки,
где  пахло  стружкой  и  смолой,
где  ветер  шевелил  золой,
где,  как  солдатские  пилотки,
лежали  килем  к  небу  лодки
с  блестящей  жирною  росой,
и  их  шершавые  бока
рука  ласкала  старика,
рыбак  с  задумчивой  лесой
застыл  в  своей  счастливой  спячке,
и  катерок  вздыхал  при  качке,
и  носом  тыкался  в  песок.
В  сучках  и  трещинах – мосток
висел  на  сваях  голенастых,
и  детство  не  ждало  ненастья,
и  солнцем  набухал  восток.
И  хоть  душа  была  соплива,
но  выходила,  не  дыша,
к  прозрачным  заводям  залива
с  тревожным  шумом  камыша.
В  застиранной  белёсой  майке
она  по  россыпям  песка
ступала,  и  кричали  чайки
почти  у  самого  виска.
В воде,  у  тёплого  мыска,
маячили тела  салаки,
стрекозы  жили  средь  травы,
а  сзади,  в  мареве  Невы,
парил  тяжелый  Исаакий,
не  снявший  шлема  с  головы.