Клава

Милый  скептик  тонкокожий,
вместе  с  милой  или  врозь,
ты  -  в  ряду  людей  -  прохожий,
чёртов  сын,  а,  может,  Божий,
ты  с  авоськой  на  авось
молча  бродишь  по  проспектам,
как  по  лесу  бродит  лось.
Ты  живёшь  -  Великий  Некто  -
и  несёшь  свой  нежный  вектор
через  целый  век  -  насквозь.
Трёхэтажный  желтый  флигель
помнит  всё  -  сомненья  ль,  книги  ль,
профиль  помнит  и  анфас,
каждый день и каждый час,
времена  любого  года,
скрип  усталого  комода...
Там,  в  тиши,  не  в  моде,  вроде,
ордена  отца  в  комоде
и  хранят  свою  вину
письма  мамы  на  Войну.
Эта  старая  квартира
с  песней  ржавого  сортира
так  ждала  когда-то  мира
и  пришел  в  квартиру  мир -
с  нежно  пьяным  дядей  Федей,
злыми  криками  соседей,
с  бытом  шумным  и  убогим,
с  Клавой,  нравившейся  многим.
Чуть  "под  мухой",  вскинув  брови,
под  шипящий  мат  свекрови
в  юбке  тонкого  сукна,
прислонясь  к  стене,  она
осыпала  нас  стихами
о  любви  и  о  войне,
и  во  флигеле  стихали
страсти  тёмные  и  споры.
В  коммунальной  тишине,
в  не залеченной  тревоге
из-за  желтой  грязной  шторы
всё  глядел  на  нас  с  укором
Клавин  муж,  отдавший  ноги
неразборчивой  войне.
Будь  ты  мать,  жена,  старуха,
слово  "муж",  оно  для  слуха  -
словно  дань  Святого  Духа,
словно  выстрел  из  ружья!
В  пиджаках  и  гимнастёрках
собирались  на  задворках
уцелевшие  мужья.
Не  бранили,  не  корили,
молча - мирные -  курили
на  виду  всего  двора.
Взгляд  за  взглядом,  муж  за  мужем
всё  глядели,  как  по  лужам
беззаботливая  кружит
их  худая  детвора.
И,  надев  свои  обновы,
изнывая  жизни  соком,
в  срезах  мытых  синих  окон
свято,  будто  Образа,
тайно  мучили  глаза
осироченные  вдовы:
на  красивых  и  увечных,
молодых  и  пожилых,
на  худых,  весёлых,  злых,
на  серьёзных  и  беспечных,
на  таких,  увы,  не  вечных,
что  невольная  слеза
по  щеке  сползала  скупо
над  остывшей  миской  супа,
над  бутылкою  вина,
и  казалось  злым  и  глупым
всё,  что  сделала  война.
Днём  гремели  патефоны,
по  ночам  будили  стоны…
Чуть  уставшие,  не  злые
после  службы  -  свитера
надевали  пожилые
и  у  кромочки  двора
суеверно,  будто  в  Храме,
проводили  вечера.
Поминали  всуе  лихо,
а  потом  сидели  тихо,
шевеля  едва  губами.
Прислонясь  к  холодной  раме,
из  окошка  -  свысока,
своевольна  и  лукава,
им  ухмылки  слала  Клава,
их  наветам  "с  потолка"
и  своей  греховной  славе.
И,  слепые  дураки,
улыбались  снизу  Клаве
молчаливо  мужики.
Клава  -  сука,  Клава  -  пава,
Клава  -  краля,  Клава  -  грех!
Коммунальная  облава
вызывала  в  Клаве  смех.
Злые  шутки  с  языка
разлетались  без  натуги.
Клава  в  доме  и  в  округе
у  любой  своей  подруги
отбивала  мужика.
И  о  ней,  бедовой  шлюхе,
по  Земле  гуляли  слухи,
в  душах  вдовьих  уживались
рядом  -  ненависть  и  зависть.
Твёрдо  веруя  в  "покамест",
облачённая  в  меха,
без  занозинки – першинки
занимать  свои  вершинки
Клава  лезла  без  греха.
Многим  было  просто  мукой
на  окно  глядеть  с  подлюкой,
где  царила  при  луне
Клава  в  собственном  окне.
Было  то  окно  нарывом,
раздражало  хуже  блох,
мужикам  служа  мормышкой,
да  и  кто  предвидеть  мог,
что  в  тот  вечер  яркой  вспышкой
вспыхнет  Клавдии  чертог?
Прогремит  холодным  взрывом,
синий  выпустив  дымок,
и  сорвёт  соседей  с  ног,
и  испуганно  соседи,
позабыв  о  злой  беседе
и  в  иной  вступая  раж,
взмоют  дружно  на  этаж…
Тишина  такая  в  мире,
в  этой старенькой  квартире,
где  стоят  сосед  к  соседу
друг  у  друга  на  виду,
пережившие  Победу,
перезнавшие  беду!
И  за  той  знакомой  шторой
на  некрашеном  полу
выла  Клава,  у  которой
мёртвый  муж  лежал  в  углу.
Бывший  воин – победитель,
тот,  что  Клавдию  ласкал,
всей  Земли  оборонитель,
и  на  тёмно-синий  китель
кровь  сочилась  из  виска.
Были  шумными  поминки:
с  горькой  миной,  с  горькой  водкой,
с  плачем,  с  керченской  селёдкой,
было  в  лицах  -  ни  живинки,
и  крутился  диск  пластинки,
той,  изъятой  у  войны
им,  уже  безногим,  мужем,
с  этим  горем,  с  этим  гужем
он,  увечный,  не  был  нужен
телу  спелому  жены.
В  едком  дыме  сигаретном
улыбался  он  портретом,
освещённый  тусклым  светом,
пьянке  этой  со  стены,
этой  памятной  закуске,
Клаве  в  тесной  тонкой  блузке,
расстегнувшейся  чуть-чуть.
На  застолье  без  кручины
всё  смотрел  он,  и  мужчины,
забывая  тризны  суть,
поминали  не  слезами,
а  жаднющими  глазами
пожирали  Клавы  грудь.
И,  пропив  чужое  горе,
мы  стояли  в  коридоре:
мужики  -  в  нелепом  споре,
бабы  -  с  ужасов  во  взоре...
Может,  люди  были  правы,
и  глаза  у  вдовой  Клавы
были  ветрено  сухи;
не  бросая  сигарету
и  восстав  спиной  к  портрету
так,  что  сгорбилась  свекровь,
Клава  выдала  стихи
зельно  пьяненькому  свету
и,  конечно.  про  любовь!
И  когда  затихло  в  мире,
гости  вымерли  в квартире,
страсти  горькие  потухли,
я  нашел  себя  на  кухне:
тихо  голову  мочил,
будто  это  я  почил,
главным  был  на  пьяной  тризне,
первый  раз  лишившись  жизни,
над  собою  в  укоризне
причитал  в  глухой  ночи.
Принимая  в  корчах  муки,
я  просился  на  поруки,
маму  звал  и  звал  отца,
но  суровы  были  лица,
и  скрипели  половицы,
и  чужие  чьи-то  руки
кожу  гладили  лица.
Эти,  с  тяжестью  свинца,
беззащитные  калеки,
отомкнулись  тяжко  веки,
и  опухши,  и  мокры,
и  ослепшими  глазами
с  их  нетрезвыми  слезами
нашу  Клаву  я  открыл:
эти  кудри, эти  зенки,
мелкий  крестик  на  цепочке,
тело  в  импортной  сорочке,
беззащитный  пульс  на  венке
выше  худенькой  коленки,
и,  ведомый  подлецом,
я  упал  в  неё  лицом.
И,  своё  почуяв  право,
власть  жестокого  удава,
я  не  вспомнил  мужа  в  рамке,
только  сладкий  запах  самки –
этим  робким,  этим  смелым,
всем  своим  голодным  телом
от  ступней  и  до  волос...
Но  ударом  по  затылку
Клавин  выстрелил  вопрос,
зло  смеясь,  шептала  Клава:
-Что,  нашел,  молокосос,
для  своих  утех  подстилку?
Думал, выгорит,  щенок,
коль  трясти  меня,  как  грушу,
раз  во  мне  разрушен  Бог?
Всех,  кто  весел  и  двуног,
как  война,  и  я  разрушу!
Станешь  зол  и  одинок!
Уноси  скорее  душу!