Понтий Пилат

               
               

                По  мотивам романа М.Ф.  Булгакова
                «Мастер  и Маргарита"

                УТРО


 «В белом  плаще с  кровавым   подбоем
 шаркающей  кавалерийской походкой
  ранним утром четырнадцатого…….»
               


Утром  четырнадцатого нисана,  был своему  пробужденью  не рад,
Римский  наместник  в  Иудеи,  Понтий     по  прозвищу   Пилат.
В  белом плаще  с кровавым  подбоем,  поступью  шаркающей,  кавалерийской,
Шел  меж  колон  в  невеселом  настрое,  и    обращался   к богам олимпийским.

-« Боги,  зачем  вы   меня  наказали,
                с этим  безумным народом связали.
В город  стекаются разные  лица,
                маги,  волшебники, воры, убийцы.
Ждут  избавленья,  надежды  в  бессилии,
                верят,  избавит от Рима,  Мессия»
Розовый запах, от пальмы  в саду,
                иль   кашевары  варят    еду.
И  запах масла   невыносимый,
                видно  готовят  в кентуриях    пищу,
И  этот   ужас  непобедимой   гемикрании,
                боль  вездесущую.
Нет  от  нее  ни лекарств, ни  спасения,
                только  застыть  и сидеть  без  движения,
Иль  головою  в  фонтан,   что  тут рядом,
                лучше  бы  яду, мне, порцию  яду».
Секретарю,  глаз  прищур,  не меняя  и головою  не шевеля,
                дернул  щекою, проговоря.
Где  обвиняемый?  Стража рванулась,
             в дверь, на балкон, и тот час  с ним  вернулась.
Вот  пред  Пилатом   стоит  человек,
                верно  под  тридцать  ему -  то  весь  век,   
Старый,  изношенный  рваный  хитон,
                лоб  перетянут   тугим    ремешком,
 Свежий  синяк  под испуганным  глазом,
                руки  веревкою  крепкою связаны.
 - « Кто   ты,  признайся мне ,  лучше  не  лги ».
                -« Я, добрый человек, Иешуа  Га-Ноцри». 
 – «Сюда  Центуриона    Крысобоя  »,
           секретарю   сказал   Пилат, чуть  дергая  щекою.   
 - «Коль  добрым человеком   ты  меня назвал,
                ошибся  сильно, иль намеренно соврал.
 Весь  Ершалаим  шепчет  про  меня, и  прав народ,  что  я свирепое чудовище,
Тебе  расскажет  Марк,  как  называть  меня, коль будешь говорить  со мной  еще».
Центурион  силен, громаден  как   гора,
              смертелен,    может  быть  удар его хлыста.
- « Стой  смирно, лишних слов не говори,
              а прокуратора из  Рима   Игемоном  назови».
И снова голос неподвижной головы, - « Откуда  родом  ты?»
                « Оттуда  я.....  из  Гамаллы».
- « Родных?   Не помню.  Дома?  Нет.  Где ночь застанет там и лягу».
Понятно  вяло  произнес   Пилат, - "И это означает - ты простой  бродяга".
Вот  донесенье,  но   ответ не дан,
            Зачем разрушить,  захотел ты, Ершалаимский  храм?»
- « Я,доб... я,Игемон... не собирался делать  это никогда.
                Бессмыслица  все это,  чепуха.
Людей  вокруг  меня, неграмотных полно.
                Все путают, не понимают ничего. Уже  давно, 
За  мною ходит человек  с  пергаментом козлиным,  и все время  что-то  пишет, 
Просил  его, сожги, неправда   в нем, но этих слов  моих он  все равно  не слышит.
Боюсь  я,  игемон, что путаница  в свитках,  что сейчас  в его  руках,
Останется   надолго,  искажая смысл  и  суть моих  речей,  в людских  умах».
- « Зачем  бродяга ты  на площади  болтал,
              зачем  народ   нелепыми  идеями  смущал?         
- « Я говорил,  лишь  так,  чтоб  им понятней   было.                Мол,  рухнет  старой  веры  храм, 
 Возникнет  истинный,  на  этом  месте,
      и воздастся  за страданья  нам»               
 -- « Скажи  что истина, бродяга,и где есть она, сперва?»
- « Хотя  бы  в том,  что разболелась  не на шутку  голова  твоя,
  И  вижу  ясно  я, моим  словам поверьте,
                ты  малодушно  думаешь  сейчас  о смерти.
Ты  замкнут, одинок,  зол  на людей,  однако, 
                хотел сейчас  погладить  верную собаку.
Пошел бы лучше на прогулку, чем сидеть безвыходно  в ужасном этом,  Ирода дворце,
Пешком,   в окрестностях,   в  садах, на гору  Елеонскую,  а в прочем,  скоро  быть  грозе.
Немного  потерпи.  Мученья  кончаться  твои,  и  боли  в  голове  пройдут сейчас,
 С  тобою я бы  погулял,  поговорили - б,  мысли  новые  ко мне пришли  как раз.
Ведь  ты не  глупый человек,  встань с кресла,
                тебе  беседа эта  будет интересна»
Пилат  почувствовал, как  оставляет  боль  его,  как   медленно  уходят  муки,
 И  по  латыни,   хрипло, (страже)  произнес
                – « Освободите  арестанту  руки»
 - « Не собирался  храм разрушить?  В   том  ты  должен жизнию  своей  поклясться,
Сейчас  висит  она  на волоске,  и может в  каждый  миг,  моим  приказом,  оборваться».

- « Как  ошибаешься» Иешуа  улыбнулся  «если   думаешь,  что от тебя  зависит это  игемон.
Но перережет  этот волосок  лишь тот, кто жизнь мою на ней подвесил. Только он».
   - « Я  вижу,  на  язык остер, хитер ловкач,
                признайся  ты  к тому ж  великий  врач?
И  будто бы   проехал  через  Сузские  ворота  на осле,   ты  утром  рано,
А  чернь  бежала  за тобой  толпой,  восторженно  крича  тебе  осанну?
 Как будто ты пророк,  спаситель,
              и неких высших сил  в  народе  представитель?»
- « Пришел  пешком,  и нету у  меня осла,
                со мной  был  Левий, вот и  вся моя толпа.
Никто   меня в ЕршалаИме  и не знал,
                никто   и    ничего мне не кричал».
- «  Все  это выглядит»,  задумавшись,  сказал  Пилат  «Довольно странно»,
 Но может, знаешь ты,  таких   как   Гестас,   Висмас,   Вар-раввана?"
 - «И, эти добрые,  мне не известны  люди».
               -  «Я вижу, каждый человек тебе приятен будет,
В  какой - ни будь из книг,  об этом ты прочел?»
                - «Своим  умом  я до всего дошел».
-« И это проповедуешь ты?»  - «Да»
                Марк Крысобой?» « Несчастен.  У него  беда».
А в это  время, думал,  про себя,   Пилат,
                философ  в беспорядках  не был  виноват.
Безумен  он,   душевно  болен,   но   умен  и  много знает,
И  вынесенный  Синедрионом   смертный приговор,  Пилат  не утверждает,

В    Кейсарии  Стратоновой,  на  Средиземном море,
               он будет в безопасности,  хотя бы и  в неволе.
 Мелькнула  ласточка  над головою  игемона,
                Фонтан затих, его он не услышал звона.
Пыль закрутилась  огненным столбом. 
                - «Что  там  еще?  Опять  о нем?» 
-«Нет, к  сожалению,  читайте  прокуратор».
               Другой  пергамент  подал  секретарь  Пилату.
Прочел, возникла  боль в висках, и верно кровь была в той перемене виновата.
Исчезла  арестанта  голова.   Вдруг показалось, что уплыли  вдаль дворца колонны,
Увидел  кровли   Ершалаима  вдали,    Капрейской  зелени   садов, со своего балкона.

И  мысли быстро  понеслись короткие,  бессвязные,   и в этот миг нелепые.
«Погиб!»,  потом «Погибли!..»  нестерпимое,  тоскливое   «Бессмертные».
«Послушай  Га-Ноцри» спросил  он очень грозно,
                глаза   кричали,  что ему весьма  тревожно.
- «Что  говорил  ты о великом  кесаре,  совсем  не так давно?
А  арестант,  ему  в ответ – « Скажу,  ведь  правду       говорить        приятно  и легко».
-«Я не желаю  знать приятно,  что тебе»,  Пилат  злым голосом на это отозвался,
-«Знаком  ты или нет, а если да,  когда и где  с Иудой  с  Кириафа  ты встречался?»
-«Он пригласил  меня домой, светильники  зажег, и угостил обедом всласть.
А после, добрый  человек,  спросил, что думаю про государственную  власть».
Вопрос  его  заинтересовал» 
- «И что  же  ты  ему  в  ответ,  на тот  вопрос,  сказал?
Иль,  может  быть,  ответишь,  что теперь  не помнишь ничего  и  все забыл?
 А может, скажешь,  что в то утро вообще  ни  с  кем  не говорил!

Ты  слово  каждое  проверь и взвешивай,  когда  несешь,  нелепый  этот  вздор»
Он поднял  руку,  как  щитом закрывши,   от других,  предупрежденья  взор.
Но Га-Ноцри  сигнала   не   принял,
                и  с пафосом охотно   продолжал.
-«Вся  власть -   насилие,  мне  жаль  простых  людей
Настанет время,  власть  исчезнет  и не будет  кесарей»
Молчанье  на балконе нарушала только  песнь  воды  в фонтане,
Да  ласточка  умчалась,    вон,    задев   фонтан  крылами. 
Пилат   молчал,   исчезла  зарождавшаяся  нежность,
             в его глазах осталась лишь  глухая безнадежность.
И  совершилось что-то странное  со слухом,
                он слышал явно, произнес над ухом,
Надменный  голос носовой, тянущий страшные слова,
                « Закон об оскорблении его величества».
- «На свете нет,  и не было прекрасней власти для людей,
                и не тебе  безумный   рассуждать  о ней.
Меня  с  преступником  оставьте  здесь,  наедине, привык я лично  говорить с врагами».
Конвой,   поднявши копья, вышел из балкона  в сад,  стуча о пол  подкованными калигами.
- «Жалеешь ты предателя  Иуду,
    а  тот  кто бил тебя,  Марк  Крысобой-  безжалостный палач.
Но   между  тем есть кое- кто на свете,
                он более  других твой  заслужил  бы  плач.
А царству истины  в веках  не существовать,  не быть!»,         Он так кричал, как закричал в бою «рубить врагов, рубить,
Когда  пехотный манипул попал  в мешок.
                Кентурион   Марк  Крысобой  был на вершок
От гибели.   Он  видел  это  сам.   Враги вцепились Марку в  шею, руки, ноги.
Но  тут  кавалерийская  турма, врубилась с фланга, оказавшись у Германцев на  дороге.
- «Коль, веришь ты,   в каких ни будь богов,  так  помолись им, или  одному.  Молись,  как  можешь.
Но впрочем»,   голос  игемона  сразу как  то  сел, - «теперь себе ты  даже  этим  не   поможешь»
 «О   ненавистный город», прокуратор бормотал.
                Плечами  передернув, будто бы простыл.
Потом  рукою  руку долго  потирал,
                так было б, если он  водою  их  обмыл.
-« Я  чувствую,  убить  хотят,  меня,  не смог  бы  отпустить?»
           несмелый   голос арестанта  стал тревожен.
-« Несчастный  полагаешь,  что могу  тебя теперь освободить,
              твое  я место занимать,   совсем не расположен»
- «Но  игемон…»,  – «Молчать!»  вскричал Пилат, на ласточку кидая свой  взбешенный  взор.
-« Преступнику  Иешуа  Га-Ноцри, я утверждаю  смертный  приговор»
Сжигало  солнце Ершалаим  в эти дни, а   нынче  не нашло  еще  зенита,
Стояли рядом  Римский  прокуратор  и, Первосвященик  Иудейский  ИосИф  Каифа
- « Так, к смертной казни, что должна сегодня  быть,  приговорены,
Преступник  Дисмас, Гестас , Вар-равван и этот,   Га – Ноцри
Последних  двое,   Варраван и Га-Ноцри, осуждены  синедрионом.
Сегодня праздник  пасхи, потому один из них отпущен  будет на  свободу.
Кому   из  этих двух  свобода будет  дарованА
Каифа  голову  склонил.  – «Синедрион отпустит  Вар-раввана»
- « Но  Вар-равван  убийца и  к  тому   же  глашатай  мятежности
А  Га-Ноцри    всего лишь сумасшедший и  его проступок  несравним с  другим  по вредности.
Вникая в суть их  преступлений,  содержимое  и дух,
  Первосвященника я  попросил бы  отпустить  того из этих  двух
Кто  менее опасен, а раз  так,
              освободить ты  должен  Га-Ноцри.     Итак?»
Каифа  прямо посмотрел в глаза  Пилату, он и прежде  не терпел обмана
- «Синедрион  вторично сообщает, что намерен отпустить  на волю  Вар-раввана».
-«Как Вар-раввана, прокуратор вскинул взгляд, изображая  удивление,
Признаюсь,  поражен,  твоим решением, и  вижу  в этом я недоразумение».
- «Я ходатайствую,  за  мною  Рим,  еще  раз  повтори, что ты сказал Каифа.
- « И в третий раз  скажу, освобождаем  Вар-раввана»,   произнес решительно и   тихо.
Все  было  кончено, уходит Га-Ноцри из  мира  этого в другой, на веки, на всегда,
Все    существо Пилата пронизала непонятная и странная   тоска.
Пропал отягощенный цветом куст,   уплыли   кипарисы,  белая статуя  в  зелени.
В  багровой гуще, он услышал  хруст  и гневно   оглянулся удивленный  изменениями.
Рванул  горячей,  влажною  рукою,  пряжку  с  ворота  плаща.
  - « Сегодня душно»  произнес  Каифа, - «Надвигается гроза».
- «Не оттого,   что душно,  тесно стало  мне с тобой Каифа,
Побереги себя,  своих  людей,  первосвященник,  пробуждаешь  лихо.
Не  жди, отныне,  и  в веках,   покоя ни себе и не народу  твоему,
Поверь  мне,  это  я,  Пилат Понтийский, Римский прокуратор,  говорю».
-  «Известно в Иудеи,  как народ наш,  лютой ненавистью любишь,
Мучений  много  причинишь,  но не тебе  дано, не ты его погубишь.
Не мир  и тишину  принес наивный обольститель  и  философ, в Ершалаим,
И это все,  Пилат Понтийский  прокуратор,  ты прекрасно  понимаешь.
Народ    смущал, над  верой надругался, толкал  его под римские  мечи.
Пока  я жив я защищу  своих людей.  Прислушайся к  толпе, немного помолчим!»
Каифа  смолк,  он тяжело  дышал,  глаза,  и лик  его огнем пылали.
И в наступившей  тишине, они  как будто моря  шум и труб сигналы  услыхали.
Толпа  кипела  в  ожиданье  приговора.
        И пузырями  вырывался на поверхность нетерпенья крик.
Он  без  труда представил на мгновенье,  ее  безжалостно-суровый и  свирепый  лик.
А за спиной, за крыльями дворца
                тревожная зазывная  труба,
И  тяжкий топот  сотен ног, железное  бряцанье.
             Пехота  римская  уже  у входа выполняет приказанье.
Одна кентурия  под руководством  Крысобоя, отправлена  на Лысую гору.
  Преступники, кресты  для казни,  палачи,    все  вверено  Сирийскому  Алу.
Пилат  сквозь колоннаду замка  в  сад решительно  прошел,
 Торжественно  и  сухо,  в нем   стоявшим,  сообщил,
                что  утверждает смертный приговор.
И все пошли по лестнице, меж роз, сквозь запах одуряющий,
       К воротам  замка,  выходящих в  Ершалаимское  ристалище.
Пилат поднялся  медленно, от солнца щурясь,  на помост.
Толпа  увидела его на высоте, на каменном  утесе в полный рост.
Но  прокуратор  щурился не потому, что солнце  жгло ему глаза,  о нет,
Он видеть, не хотел  тех  осужденных, что поднялись на помост  ему  вослед.
Он выждал  тишины, и хриплый  голос полетел над тысячью голов.
Кто  был  на площади,  слыхали   приговора  фразы  арамейских  слов.
«Мятеж,  убийства, оскорбление законов веры и своей земли….
Зовут   их  Дисмас, Гестас, Вар-равван и Га-Ноцри….
Приговорены к позорной  казни,   на столбах,
           И эта  казнь  свершится на горе сейчас.
Но казнены из них, по выбору синедриона,  только   трое   будут
Пилат выкрикивал жестокие   слова и слышал как на смену гулу, Приходит  тишина. Ни шороха, ни вздоха не  доходит  до его ушей
И показалось вдруг, что ненавидимый  им город умер,
   только он стоит, в сжигаемой отвесными лучами солнца тишине.
- « И  тот, который будет жизни и свободе перед  вами дан…
- «Все?» прошептал  себе Пилат,   Все!   Имя! – « Это Вар-равван!»
Как будто   солнце лопнуло,  и с  шумом покатилось   с небосвода   вниз,
А  в  пламене  его  бушуют  визги, стоны, хохот, рев и свист.
И  люди  в воющей толпе, к помосту  рвутся, обгоняя  и давя,  друг друга.
Бессмысленно,  безумно улыбался на помосте человек, почувствовав  освобожденья чудо.   
Шел во  дворец,  он  опаляем   зноем,
        был белый  плащ,  на нем  с  кроваво-яростным   подбоем.
Взгляд, долу был опущен,  чтоб не знать, не  видеть,  не смотреть
             В ту сторону,   где празднует  победу,   смерть.
А к  Лысой Горе в этот миг проскакала,
                шумная,  кавалерийская  ала.
 Смуглые лица, воинственный  крик,
                Кончики  легких  бамбуковых  пик.
Морща  лицо от поднявшейся пыли, и  закрываясь от солнца  рукой,
Двигался  дальше,  к дворцовым воротам.
                Следом  легат, секретарь и конвой.



                ВЕЧЕР

                «Тьма,  пришедшая  со Средиземного
                моря,  накрыла  ненавидимый  проку-
                ратором  город»

Тьма  и туман Средиземного  моря,
                Скрыли от глаз  ненавидимый город.
Бездна  спустилась, исчезли кусты,
                Базар, караваны,  проулки,  мосты,
Словно  не был  Ершалаим  на  земле,
                Все  растворилось,  исчезло  во  мгле.
Черная  туча   примчалася   странно,
                В   вечер четырнадцатого  Нисана.
Брюхом своим  навалилась  на гору,
              Дымным  потоком сползла  в  Нижний  Город.
Лезла  в окошки,  в  ворота,  в дома,
                С  улиц  кривых всех  людей прогнала. 
Лишь  только  храма великая глыба,
                То поднималась над городом  дыбом,
То  погружалась в черную  пропасть,
                С   треском   и  грохотом     катастрофы.
Вскоре  гроза  перешла  в ураган,
                Будто сигнал  был, откуда- то дан.
Взвилась  стихия, ливень и град,
                Буря  терзала  безжалостно  сад.
И  лишь один,  в этот  час    жутковатый,
              Был средь  колон  человек  -   прокуратор.
Только  его привлекал  этот сад, 
                Понтия  по  прозвищу  Пилат.
  Град  по ступеням балкона  грохочет,
                Он сам  с собою о  чем- то  бормочет.
Враз   постарел и лицом изменился,
                Четче  рисунок  морщин  проявился,
Стало  ему неуютно,  тревожно,
                Кресло с плащом шевелит осторожно.
Кто – то мерещится  в кресле  пустом,
                Будто сидит  тот, укрывшись  плащом.
По полу   тени  пляшут   вечерние,
                Отблески факелов, блики  неверные.
Снова  его  охватила тоска, 
                Словно  приплыли  издалека,
Адские  муки  утренней  боли,
                Ноющее воспоминанье  тупое.
Что -  то сегодня ушло безвозвратно,
                Что не вернуть, не исправить  обратно.

  Иуда

Буря клонилась к мертвому морю, в  клочья,  стирая о  скалы бока.
Где-то виднелись  обломки  деревьев ,   где то застрявшие  в них облака
Двигались  прочь  арьергардные   тучи,   их догоняла,  срываясь  по кручам
 Пена потоков , остатки  воды,   множа  враждебной  стихии  следы.
 Чище, прозрачней  дождя  пелена,  вот  проглянула    на небе  луна.
Тише и реже грома  удары,   стали отчетливей     звуки фанфары….
К звукам прислушивался прокуратор, с  Лысой горы  возвращались солдаты.
Вновь  зазвучал  говорливый  фонтан.  Там за дворцом умирал ураган.
Слышит  шагов  долгожданные  звуки, видит,  в  приветствии  сложены  руки.
Это  Афраний, начальник  разведки, он на трехногой сидел  табуретке
Утром.  За казнью следил хладнокровно, прутиком землю выравнивал долго.
Тот,  кто пришел, говорит на латыни  - « Боги  хранят  тебя  прежде и ныне.
Жду приказаний  от прокуратора,  хочет  он  знать ,  про того агитатора?
В городе  тихо,  покой и порядок, нашу когорту держать в нем не надо.
-« Трупы  казненных  исчезнуть  должны,  пусть их  не  видит поверхность  земли.
Третий  вопрос  ожидаемым  будет.  Что там известно об этом Иуде?
Деньги  получит он от Каифы? Старик и фанатик? Что любит? Кого?»
 Афраний в глаза посмотрел прокуратору   - « Город огромный не знаю всего».
Тут прокуратор умолк, оглянулся, Нет ли кого на балконе. Запнулся.
Тихо сказал, но уверенно, прочно. – «Слышал,   зарежут  его  это  ночью.
Деньги   подброшены  будут  Каифе. Праздничной ночью, тайно и тихо.
 С ними записка, что в ней уже знаю.   « Деньги проклятые  я возвращаю»
Все это вызовет громкий скандал, первосвященник  не все  рассчитал».
- «Слушаю»    гость отозвался покорно,  переспросил  игемона,  повторно
-« Все это будет  сегодняшней ночью?» - « Да. Я уверен, исполнится  точно».
Все было, так как сказал игемон.   В Низу – гречанку  Иуда влюблен.
Белое кефи,  талиф  голубой,  ровно  подстрижен, прекрасен собой,
В праздник спешит горбоносый красавец.  Низа дорогу ему пресекает.
Страсть, ослепление,  шепот во тьме,  - «нет…  не сейчас.. подожди…  на горе
Встретимся,  там,   где оливы растут.  В сад Гефсиманский,    там нас не найдут»
Через  ворота,  через  Кедрон,  мчится  Иуда,   в  любовь   погружен.
Запахи миртов,  акаций дурман, хор соловьев с  Гефсиманских   полян,
Тени  громадных  старых  маслин, кажется парню, что он не один.
- « Низа» негромко зовет в пустоту.  Но не услышал в ответ  - « Я иду»
 В гроте  вода  непрерывно  звенит.   Через  мгновенье  Иуда  убит.

    заключение


Был  странным  день  сегодня, необычных  мыслей,  мнений, и  вопросов,
Все  начал этот   Га- Ноцри,   безумный  врач, бродяга  и философ.
Чего- то,  в этом  мире  беспощадном,  злом,  он,   прокуратор,  не добрал,
Не смог  спасти,  от казни  на кресте,    простого      проповедника  добра.
Кто силу дал  ему сказать,  в последний  час, что всех  за  все благодарит,
И тех,  кто жизнь  его отнял,   в  своей  безвременной  кончине   не винит.
В глаза  заглядывал солдатам, был растерян и все время улыбался,
К тому  же от напитка, что дают пред казнью, по закону,  отказался.
Немногословен был,  как прежде пред людьми,  не поучал и не давал уроков.
Сказал лишь то,  что трусость,   признает одним из главных человеческих пороков.
Медленно,  трудно  гроза  уходила,  с неба  стирая  остатки дождя.
Где  то     молились,  пасху справляя,  пили вино  за столами сидя.
Банга,  собака,   примчался  к  Пилату,  дружбой такою как прежде  горда,
Но  не  глядя,   только нюхом собачьим   поняла сразу,   случилась  беда.
Понтий лежал на открытом балконе, там, где  поутру случился   допрос,
Только с луны,   что на небе  сияла,   глаз  не сводил, словно взглядом прирос.
Сон не сходил  на него  в этот вечер,
                и  уже  за полночь стало  чуть легче.
Понтий  зевнул,  потянулся  протяжно,
                рядом собака лежала  вальяжно.
Только  заснул,  между  ним  и луной,
                мост протянулся,  дорогой прямой.
Светлый  и радостный путь  в никуда,
                Понтий был счастлив,    по ней восходя.
Не было  смерти  и злого ненастья,
                Понтий  смеялся сквозь слезы  от счастья.
Стало  все просто,  исчезли   вопросы,
                Рядом  шла  Банга,  бродячий  философ.
Спорили  долго,   о  сложном  и важном,
                Был поединок  меж ними отважным.
Не  было правых в нем и победителей,
                Не было мнений объединительных.
Спор был  упорен,  неумолкаем,
                И интересен,   и нескончаем.
Не было казни и глупых доносов,
                Рядом, живой и здоровый философ.
Тот, кто  придумал, что люди все добрые,
                Можно ль  казнить  за  идеи подобные.
Не  было, не было  этой беды,
                Вот  в чем  вся прелесть дороги  луны.
Стало понятно,  без лишних  уроков,
                "Трусость страшнейший  из главных пороков".
Он был  отважен и  смел  в ходе   боя,
                Спас же   от  гибели    он        Крысобоя,
А вот поутру,( совесть  не лги),
                Струсил и предал,  он,   Га-Ноцри.
Нет,  не  свершил он ошибки  такой,
                Вот  он здоровый,  веселый, живой.
Это понятно,   что ради карьеры,
                Он  не нарушит законов  барьеры.
То  было утром, а нынче,  в ночи,
                Он преступил бы, (разум молчи!)
Нынче  готов  он на все и на вся,
                Чтобы  избавить от  казни  врача.
Мудрый  философ, безумный  мечтатель,
                Он теперь верный  его почитатель.
"Трусость  средь многих..."   молвил пророк,
                Нет,  возразил   он,  главный  порок!
Вечером  будет  гроза и ненастье,
                А поутру  только радость и счастье.
Так они шли по  дороге  к луне,
                Счастливы  оба,  а значит вдвойне
-  «Мы теперь  вместе  везде  и всегда,
                Вспомнят  меня, упомянут тебя.
Буду где  я, там  и ты будешь  рядом»,
                проговорил  вдруг   философ-бродяга,
Бедный подкидыш без имени, рода,
                И  сын красавицы и звездочета.
- " Да,  не  забудь,  не оставь,  помяни",  жалобно  бормотал  Прокуратор,
Грозный, жестокий,  палач  Иудеи,  в  сне предрассветном,  смеялся  и плакал.               
Тьма  уходила куда – то на запад, быстро на   небе   луна выцветала.
 Мирно на ложе дышал Прокуратор,  наступало,  утро пятнадцатого  нисана.