Сны во сне часть вторая

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Принимая  во внимание, что  всякое  наблюдение  страдает
     от  личных качеств наблюдателя, то есть  что  оно зачастую 
           отражает скорее его психическое состояние, нежели состоя-
             ние созерцаемой им реальности, ко всему нижеследующему
                следует, я полагаю,  отнестись  с  долей  сарказма – если  не
                с полным недоверием.

                Иосиф Бродский

 
       1

«А трухнул-то я порядком!» –
усмехаюсь и рукой
провожу по жидким прядкам
слипшихся волос.  «Слепой»
дождь. Пылает блик на гладком,
влажном камешке. Тропой
я опять бреду. Лоснится
глина синяя. Трава
зеленеет. Золотится
клёнов и берёз листва.
А вдали темнеет ельник,
над которым пузырём
вздулось облако…
                «Бездельник, –
шепчет кто-то, – ты пером
поработай: нарисуй-ка
облако или стишок
напиши. Присядь, дружок,
на пенёк»…
                «Да что за мука!
снова голоса! – плюю
и сквозь зубы выдыхаю: –
Бездна слов на колею
ритма стала, но, порхая,
мысли лёгкие летят
всё-таки туда, куда  им
вздумается: мы – болтаем
(чаще – зря); слова – галдят,
ссорятся, как ребятишки,
что гоняют во дворе
мячик, позабыв про книжки».
«Почему же в сентябре
чувства бьют тревогу?»  –  «Слово –
бледный оттиск мысли, в чём
именно осенним днём,
днём сентябрьским, ясным снова
убеждаюсь я и в сад
ухожу грустить, где липы
жёлтые со мной грустят;
где сегодня я с Олимпа
Аполлоном сброшен был!»
«Кем?.. Да ты и впрямь дебил!»

«В сентябре, когда в дорогу
собираются – на юг! –
птицы, чувства бьют тревогу.
Может быть, и мой испуг
и моё волненье этим
объясняются? – как знать!»
«Мысль могла бы подсказать».
«Мыслям только бы порхать
в воздухе, как спящим детям,
дуракам и птицам… Брррысь!»
«Ты хоть знаешь,  кто такой  я?»
«Ах, оставь меня в покое!»
«Я…»  –  «Зануда, отъебись!
прочь!» – уже кричу, пиная
банку ржавую. Бренчит,
скачет баночка, пугая
пса; бездомный пёс рычит:
«Рррр!», пугая  голубей, и
каркает ворона: «Каррр!
пррропил, пррропил Божий дарр!..»

«Я и в детстве был глупее
всех: такого дурака
свет не видел!»  Невидимка
пискнул: «Пропадёшь, как Тимка,
твой приятель!.. С чердака
спустят вниз башкою, гопник,
пьяница!»  –  «Кт; ты?!.. проник
в организм и…»  –  «Я – гнойник,
кро-о-охотный нарывчик!»  –  «Лопни,
мррразь!» – кричу и, слыша звон
в ухе, чувствую, как гноя
капелька выходит вон…

«Лопнул!.. А ведь я больное
существо: я – инвалид.
Темя ноет, бок болит.
Выдрал волосы  кумир мой!
Как теперь я перед Ирмой
Викторовной  и её
дочкой покажусь?..  ”Голубчик, –
спросит Света, – где ж твой чубчик?”
Правду выложить?..  ” Враньё! –
запищит её мамаша. –
 Ты разбойник! Света, плюнь!
По нему давно параша
плачет!..”  ”Коленька, Колюнь!” –
заскулит Светлана.  ”Мммною, –
выдохну, – предпринят шаг”.
А папаша, как ишак,
                закричит…»
«Эй, заливное!
захлебнулся рвотой?.. Эй! –
тормошит меня соседка
Клава. – Разведёшь червей:
комнатушка-то, как клетка
зверя, провоняла!»  –  «Сгинь! –
бормочу. – Я – бабуин».


       2
 
Липовой бреду аллеей
и пою: «У дуралея
есть и уши и глаза:
это ли не чудеса!
Он в себя весь свет вбирает.
Дуралей, живя, играет,
как ребёнок! лю-ля-ля!
Ровно 33 рубля
накопил я. Свадьба – в полдень,
первого числа. Володин
брат Илларион, отец
Павла, парочку колец
выточит. А трубки медной
у него – хоть жопой ешь!
Он знаком с моей Каменой!
Он на танке в Будапешт
ездил в гости!»  –  «В Прагу! в Прагу!» –
слышу птичий голос, слух
режущий, и, видя в двух
метрах от себя корягу,
говорю уже: «А ну,
выходи!» –  «Парнишка в Праге
ночевал!» – из-под  коряги
раздаётся голос.  «Пну!
придавлю тебя корягой!»
«Парень любовался Прагой!»
«Чёрт возьми! да кт; ты?» – «Я?
Сам увидишь!»  –  «Мы знакомы?»
«Да. Смотри же, размазня!..»
Тут из-под кривого пня
выползает  перьев ком  и,
расправляя на ходу
крылья, круто вверх взмывает
и… с сосны  уже кивает
головой: «Эх ты, дундук!
не узнал».  –  «Отстань, ворона,
зашибу!»  –  «А ты достань!
не дотянешься». –  «Отстань!»
«Подари мне крону».  –  «Крона
у деревьев: я не дуб,
не сосна, не клён».  –  «Ты глуп!»
«Ты получишь головешкой
по башке!»  –  «Да речь о чешской
кроне. Ведь Илларион
дал тебе 15 крон
в шестьдесят девятом, эрго,
друг твой в шестьдесят восьмом
в Праге…»  –  «Это чт;, проверка?»
«Да». –  «Не блещешь ты умом».
Я? ворона?!..» –  «До свиданья!».

И опять хрустит  песок…
«Не ворона, а пиранья! –
морщусь. – Ну и голосок!
Будто рашпилем по жести,
по консервной банке – ррраз!
И наверняка о нас,
гнида, знает всё, как  ”Вести” –
о планете. Ничего
я один не знаю ни о
людях, ни о звёздах. Клио
говорит порой: ”Его
звёзды не интересуют,
Терпсихора, на  Тебя
смотрит!.. Твой портрет рисует!”
И стихи, Её любя,
для Неё пишу! Бывает,
что на лире мне играет
Терпсихора. Не пою,
нет! я на Неё смотрю!
Если б я запел, Патрон бы
мне такого тумака
дал, что я из этой робы
вылетел бы и все тропы
мигом позабыл: крепка
медная  Его рука!..

Сигареты в шов (в кармане)
свой посеяли табак.
Не посеял ли в шалмане
я свой разум?.. Худоба,
сухость мысли!.. Сигарета!
целая!.. Вопросов рой,
но ни одного ответа…
Спички не горят: сырой
коробок… Да и в коробке
костяной  какой-то чад:
чувства пьяные кричат,
мысли мельтешат, пороки
созревают; всё течёт,
но не ясно: Бог ли чёрта
побеждает или чёрт –
Бога!.. Странно: Мать-Природа
нас, разумных, вознесла
над другими и  Сама же
пострадала.  Т;, что в саже
нос мой, а в башке зола –
не беда; но т;, что в лёгких
у  Самой  Земли  свищи
гнойные…»
«Он и завлёк  их
на чердак: теперь ищи
ветра…»  –  «Убегают  щи,
Катя!.. а Николке-вору
плюнь в бесстыжие глаза:
съел картошку!» – голоса
плавают по коридору…
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Не в блевотину ли врос,
будто шампиньон  в навоз?..


       3

В рюкзаке звенят  пустые
банки и бутылки; я 
¬с рюкзаком в руках, кряхтя,
продираюсь сквозь кусты и
папоротник.  «В стороне
от песчаных главных тропок, –
мысль на ум приходит мне, –
парк – как лес глухой, хоть пробок,
мерзкой ветоши, стекла
битого и прочей дряни
тут…»
«И не ищи козла,
хам!.. Ты сам – источник зла! –
вдруг раздался голос (крайне
неприятный, будто скрип
ржавых петель, и по кочкам
побежал поганый гриб). –
Ты источник зла – и точка!»
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
«Объясни».  –  «Не будь ослом!
Ты же ухо мне носком
отхватил, а бакенбарды
пяткою… а метишь в барды!
Бард не станет обижать
старика. Не жми плечами;
и не вздумай убежать –
поздно!.. Совесть с палачами
поступает, может быть,
даже хуже, чем злодеи
с жертвами: она казнить
будет вечно».  –  «Чародеи-
голоса, меня убить
собираетесь?!.. Какие
палачи? – кричу. – Гнилые
пни кругом! кусты да пни!»
«Под ноги себе взгляни.
Ты стоишь ногою правой
на трухлявом, старом пне».
«Ну и что?»  –  «Да пень трухлявый –
это  я!.. Не-е-ет, вы, корней
неимеющие, старость
не способны ни понять,
ни уважить: вам плевать
на неё!»  –  «Какая  ярость!
сколько чувства!.. Кем ты был
в прошлом?»  –  «…ясенем!.. красавцем
ясенем».  –  «И ты любил
липу?»  –  «… нет, ольху».  –  «С  ”мерзавцем”
тополем  боролся  за
обладанье ею?» –  «…с клёном».
«С детства слышал голоса?»
«Сам шумел! Я был влюблённым
в это небо… в жизнь… в ольху!»
«Слушай, пень, – как на духу! –
я скажу: хоть ни корней, ни
веток нет, хоть в голове
пусто (не людской молве
доверяю, а раненью
в голову), но я похож
на тебя. Мы так похожи,
как две капли!»  –  «Скажешь тоже!
Тресну со смеху. Ты, вошь,
поживи с моё!.. Я двести
лет стою на этом месте!
и никто не обижал
никогда. Я развивался,
рос: я долго вверх бежал!»
«И сломался?»  –  «Да, сломался
сорок лет тому назад».
«А соперник где?»  – «Хватился!
Сгнил!.. А это шелестят
внуки… Ты бы извинился,
что ли!»  –  «Извини, пенёк».
«То-то!»  –  «А седые баки –
это мох?»  –  «… лишай; грибок –
ухо. Не грусти, сынок,
заживёт  как на собаке!
Поболтали по душам –
получили по ушам!»

И опять бутылки, банки
в рюкзаке моём бренчать
начинают. На дорожку
выходя, пугаю кошку
и кота.
                «А кот урчать
начал! – головой  качаю. –
Я и этих огорчаю,
не желая огорчать
никого. Но если птицу
огорчённые зверьки
загрызут, то огорчится
Сам Господь!..
                ”Побереги
нервы! – прошептал я как-то
в детстве, слыша шум в ушах. –
Стали замечать ребята,
что в башке, как в камышах,
ветер бродит. Все смеются
над тобою!..”  Наконец
я сказал себе: ”Глупец!
двое молодцов дерутся
и ругаются в твоём
в черепе. Твой мозг – их дом!”
А вдолбив в башку себ;, что
два врага во мне сидят
и грызутся и следят
друг за другом,  я, невежда
и воришка, у  Ильи
БИБЛИЮ украл. А  через
полторы недели, ”в ересь
впав”, сказал, что Ангел и
Сатана, князь тьмы, вселившись
в череп, топчутся в мозгах…
И взяла меня тоска!..
Год спустя, узнав, что Лившиц –
это умный человек,
а не нечто вроде УЧПЕД-
ГИЗА и что князь Олег
буйный совершил набег
и врагов мечам обрек,
я воскликнул: ”Браво! ключ  под
ковриком, а я-то, хам,
крохи разума теряя,
монтировкой ковыряю
дверь, войти пытаясь в ХРАМ
ИСТИНЫ!”
                Короче, мальчик
был и рассуждал он так:
”Петька. На лице болячек
земляника, но кулак
крепкий. Петька лупит Ваньку,
а Иван – Илью; Илья –
Эдика, а Эдик – Саньку.
Санька бьёт меня, а я
вздорю с Ивлевой Наташей
(я влюбился), а она…
Чёрт возьми! идёт война!
То есть мы пороки наши
и достоинства от них,
от родителей, в наследство
получили?.. Вот так стих!
Похоть убивает детство;
душу вытесняет  плоть;
плоть, сливаясь с плотью, плод
порождает; в дулю  дует,
как флейтист, позыв: воюет
в этом теле сонм отцов,
дедов, ибо тьму веков
пробыл, пробродил я в сперме
предков, прежде чем  на  свет
появился, самоед!
Сам же путь от  гермы к герме ,
то есть долгий путь мой от
клеточки до человека
удалось пройти…”
Ну вот!
               думать не дают: бредёт
чёрный пёс и скачет белка…
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Кт;, когд; сказал мне: ”Будь,
существуй, живи на свете!” –
я не помню... В мир (он – светел!)
я пришёл, проделав путь,
как и прочие, всег;  за
девять месяцев; вся суть
в т;м, что, выйдя из навоза,
очень скоро  в перегной
превращусь: наш путь земной,
трудный – короток: длиной
в жизнь он!..»
                Подхожу к Славянке-
речке (чт; за гамма чувств,
мыслей!). С мостика мочусь
в воду (подо мной – пиявки,
а тростник – у берегов).
Из-за водяных кругов
кто-то корчит рожи. Матом
крою. Морда шепчет: «Мать-то
помнишь ли?»  А я молчу;
я уже не матюгаюсь;
я стою башкой кручу,
мать зову, зову и каюсь:
«Слыша голос твой во сне,
плачу я,  и в тишине
мысль моя, как за иголкой –
голубое мулине,
следует за ним!.. Так Бога
ради, мама, отзовись!
Знаю: ты на небе: ввысь
взор не зря стремится; знаю,
что писать ты  мне велишь –
только  ты! – и что иная
быль или поэма – лишь
вышивка твоя, узоры
на подушке… Мать, прости –
страшно! – и перекрести…
Нет, меня не столько взоры
и слова людей страшат,
сколько собственные мысли
и поступки: в этом смысле…
Мама, черти тормошат!..»


       4

Свист тревожный, свист далёкий
слышу я и вижу, как
по равнине товарняк
растянувшись киноплёнкой,
медленно ползёт. Заря
спит на горизонте лёжа;
тлея, розовеет кожа
сквозь лохмотья туч…
                Паря
в небе, плавными кругами
я летаю над  землёй
и не шевелю руками.
Липкой воздуха струёй
к городу меня относит.
«Попаду сейчас в Мальстрём!»  –
мысль мелькнула.  «Мы умрём
вместе: сердце не выносит
м;ки», –  шепчет  сердце. Прах
вьётся. Делая глубокий
вдох, я погружаюсь в см;г и,
чувствуя сильнейший страх
и прощаясь с жизнью, камнем
падаю, крича: «Хоч-у-у-у
Жить!..»
                Елозит по плечу
капюшон. Тройной  в кармане
булькает. В ушах свистит.
Дождь холодный моросит.
Я бреду. Прижавшись крепко
к черепу, вздыхает кепка.
Серый, грузный, как треска,
бомбовоз плывёт по небу.
Как стиральная доска –
лужа. Ветер треплет вербу.
Пахнет скошенной травой,
пивом и мочой… К пивной
подхожу: стаканы, кружки,
банки, баночки бренчат.
Люди пиво пьют, кричат,
спорят. Страсти у пивнушки
разгораются: толчок –
пиво – в грязь, а мужичок –
на соседа; как лягушки,
скачут кепки.  «Мужики!
что вы делаете?!» – звонко
пьяная кричит бабёнка;
но мелькают кулаки,
лапы, клювы, морды, рыла:
бешеные псы, гориллы,
грифы, кабаны, быки
скачут и ревут…
       «Беги!
т;к, – бормочет  кто-то, – к;к по
кромке уха я бегу!
Слышишь?.. Твоему врагу
твой двойник уже накапал
на  тебя!»  –  «Да кто ж  мой враг?!»
«Разорвут!.. беги дурак!»
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Кепка дышит; спорит с ветром
тонкое моё пальто.
Я кричу: «Да ты-то кто?!»
«Капелька... я  километра
два летела вниз…»  –  «Зачем?!..
Чтобы, указав на злого
недруга, о нём три слова
мне сказать и на плече
у меня пропасть?..»  –  «… чтоб точкой
в центре зыбкого кружочка
на воде в гнилом ручье
или в мутной луже стать и…
сгинуть!»  –  «Я бы был убит,
если бы не ты!.. Ты кстати
подоспела, капля»…
;iti !
                мама у окна  сидит
и с тоскою на меня, на
сына, смотрит… 
«Ты пришла,
мама!.. Где же ты была?» –
спрашиваю.  «Это – тайна!
Ты её не должен знать, –
тихо отвечает  мать. –
Выпиваешь?»  –  «Выпиваю.
Чтоб себя не потерять,
головой себе киваю,
но, теряя, забываю
для тебя цветов нарвать!»
«Колокольчики полянам
оставляй!  Они, звеня,
путь указывают пьяным…»
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Глаз открыл и вижу: станом
вражеским вокруг меня
внешний мир расположился.
Мысль мелькнула: «Он на мой
малый мир идёт войной?!..»
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Глаз прищурив, удивился:
«В синем небе… Гелиос?..
Или это сон мне снится?..
Золотая колесница!
Кони!.. не видать колёс!..
брызжут огненные стрелы!..
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Что же это?!.. Боже мой!
Дайте мне воды!.. водой
обольюсь! горит всё тело!..
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Мама, где же ты?!.. приснись!
помоги!.. свет меркнет белый!..
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  . 
Стрел  в зрачок вонзился целый
сноп сквозь щёточку ресниц!..»

Сентябрь – ноябрь 1992;
ноябрь – декабрь 2000