Фикса

В канун Нового 1972 года я попадаю в военный госпиталь в порту Ванино. Смешно и стыдно сказать  с прозаическим заболеванием – чесотка.

Только, что закончили  84 ВШМС или просто радиошколу, в городе Щёлково, с нетерпением ждали распределения, куда направят для прохождения дальнейшей службы. Хотелось  служить поближе к дому, а разгильдяев обещали отправить в одну из частей на станции Джульфа, Азербайджанской железной дороги, на границе с Ираном, где очень и очень жарко, много тушканчиков, фаланги  и скорпионы. Я, грешным делом, тоже ждал того злополучного места, но слава Богу, всё обошлось. Туда даже Сережа Чучко, мой земеля из Иркутска, не попал, хотя  был одним из злостных нарушителей дисциплины.
Через семь лет мне и Анатолию Пономарёву, мы вместе заканчивали эту радиошколу, довелось там побывать. У тумбочки дневального на стене нацарапано тридцать три чёрточки и буквы СЧ. Чёрточки обозначали наряды на службу вне очереди, полученные Сергеем за различные нарушения, а ведь были ещё и очередные. А это сутки нести службу. Были ещё кухня и караулы в части и в Москве. Так вот за прошедшие годы эти чёрточки даже побелка не закрыла.

Сергей Чучко умер через год после призыва в Хабаровске, в 17 пмждб, от белокровия. На сборном пункте в Иркутске мы видели, как его провожали родители и сестра. Папа работал в управлении железной дороги каким-то начальником,  ездил на чёрной «Волге» с оленем на капоте и ходил на протезе. Мама тоже из начальства. Они так высокомерно и, наверное, брезгливо поглядывали на снующих лысых призывников, что нам было даже не по себе. Сергей тоже был фасонистый, но потом спесь с него слетела, но гонор остался.  Прошёл год, и родители потеряли сына без всякой войны.

Командование радиошколы решило отправить нас в те или почти те места, откуда мы призывались. Мы, пять иркутян из десяти, попали на Дальний Восток, а я ещё дальше на берег Татарского пролива. Когда-то в начале 60х годов вернулся в наш посёлок из тюрьмы Володя Щукин, у него в Хужире была жена и двое сыновей. Жили мы в одном бараке, в шестнадцатом. Так вот, Володя, напившись водки, брал в руки гитару и пел старую зековскую песню «Я помню тот Ванинский порт». Песню я запомнил и через много лет попал туда служить. В бараке жил ещё один романтик с гитарой Миша Кульмаментьев, который любил петь песни  «Когда после вахты гитару возьмёшь» и «Чёрное море моё». Но вот к Чёрному морю я почему-то не попал, наверное, съел чего-нибудь.

В Москве, а потом в Свердловске нашу пару вагонов цепляли к 904 почтово-багажному поезду Москва-Владивосток и медленно, но уверено везли нас на Восток, целых две недели. В Хабаровске нас ещё раз поделили: двое остаются в Хабаровске, один в Комсомольск-на-Амуре, один  в Находку к Японскому морю, а я к Татарскому проливу.

В Комсомольск-на-Амуре поезд прибыл утром. В те годы ещё не было мостового перехода через Амур, там ширина реки восемь километров.  Амур ещё не замёрз и нашу группу солдат перебросили до Пивани вертолётом. Где мы на станции просидели весь день, не имея даже сухпайка.  А в магазин идти не с чем, получаемых денег денежного довольствия хватало на день два.

В  то время проблема с транспортом решалась так. Зимой, когда Амур  достаточно замёрзнет, для грузовых поездов на лёд слоями намораживались брёвна решёткой, а на них укладывались шпалы и рельсы, по которым черепашьим шагом двигались грузовые поезда. Летом их перевозил паром и пассажиров тоже. От станции Пивань поезд отходил вечером и через станцию Высокогорная двигался к Совгавани. Ночью жутко было видеть из окна поезда огоньки далеко внизу.

Ранним утром нас, прибывших из разных учебных полков, высадили на станции Токи. Господи! Куда мы попали и где наши вещи. Снегу по пояс, слетел с тропинки и утонул в сугробе. Сзади станции, вдалеке  видны дымы печей посёлка, слева за жд путями, до самого горизонта чёрная вода пролива с плавающими льдинами и за лесом, справа видны строения воинской части. Вперёд! Родина любит своих героев.

Наша часть, 63 отдельный понтонно - мостовой  железнодорожный батальон, недавно был сформирован и вот только буквально перед нашим приездом  личный состав из палаток перебрался  в казармы.

В казармах холодина, теплотрасса не отлажена, работают теплогенераторы. Пока дуют - тепло, выключили – вползает холод. Спим три человека на двух кроватях, так теплее. Третий матрас кладём поперёк на ноги поверх наших тонких одеял, три шинели и три бушлата. Те, кто спит один на кровати, тот обычно остаётся ни с чем. Холод ночью его обязательно поднимет в туалет, а вернувшись он не находит ни матраса, ни одеяло – утром вернут обязательно.

В столовой стелется от холода туман. Пока личный состав придёт в столовую, щи и  каша  застывают. Раскладываешь по алюминиевым чашкам пищу, а она намерзает на стенки, потом это пытаемся есть, но всё это примёрзло к стенкам. Зато потом чашку мыть не надо. Приходит следующий едок, берёт чашку за край и резко бьёт об стол. Всё, что намёрзло - вылетает и чашка блестит, как новая. Кофе по утрам холодный, а масло – лёд. В детстве все лёд грызли, вот так и мы ели мёрзлый хлеб и свои тридцать грамм масла. На следующую зиму уже было всё по человечески, но до этого нужно было ещё дожить.

Вот на этом фоне я и «загремел под фанфары», подхватил эту пакость – чесотку, скорее всего ещё в эшелоне. А уж в части она расцвела.  Боже! Какое наслаждение, чем больше чешешь, тем больше хочется, прямо изнываешь от кайфа, расчёсывая себя до крови. Новый год пришлось встречать в госпитале. Хорошего, в этом, мало, но зато цивильно: тепло, чисто и сытно.

Контингент разный в госпитале среди больных и выздоравливающих. Особенно выделялись изо всех, прибывшие из Совгаваньского дисбата (дисциплинарного батальона). В госпитале лечились только тяжелобольные, их привозили на носилках в сопровождении конвоя и передавали под ответственность медперсонала. Выписывались они в обратном порядке. Носили они обыкновенную военную форму с общевойсковыми эмблемами, а в военном билете стояла запись: рядовой переменного состава. Служба у них проходила строго в соответствии с уставами Вооружённых Сил СССР. Политзанятия, многочасовая строевая подготовка и тяжёлые работы, где требовалась физическая сила. На работы выводили строем и под конвоем. В соответствии со строевым уставом – носок ноги вытянут, частота шага 120 шагов в минуту. Ломы и лопаты на плече.

Такая служба многих ломала и они шли на членовредительство, глотали кнопки, гвозди, негашёную известь, чтобы потом попасть на пересуд, и после в обыкновенный лагерь для заключённых. Считалось, что там легче.

В госпитале дисбатовцы обычно вели себя тихо и мирно, не вступали в конфликт с администрацией и выполняли беспрекословно любые команды в срок.  Среди воинов других родов войск они чем-то неуловимо выделялись, видимо отсутствием свободы. Перед отправкой обратно в дисбат бойцы покупали погоны и эмблемы своих родов войск, в которые им предстояло вернуться после отбытия наказания для дальнейшего прохождения службы. А если срок службы уже заканчивался, то для последующего увольнения в запас из своих воинских частей.

Это длинное предисловие понадобилось вот для чего. Мы все были молоды и конечно старались пижонить, да и многие до армии приблатнялись, живя в рабочих районах или были из неблагополучных семей. В армии любыми путями доставали медицинские боксы в которых кипятились шприцы, сдирали хромированную поверхность и из эрундоля вытачивали и выгибали фиксы, которые гипсом крепились к зубу. Делались и наколки на тело. В общем слепо копировались зековские привычки и законы.

В то время, когда я находился в госпитале, там был и народный умелец из дисбата, который обеспечил фиксами многих желающих. На территории госпиталя, для хозяйственных нужд, держали лошадь, на которой любой из выздоравливающих выполнял необходимые работы. Вот кому-то из огольцов и пришла дикая идея осчастливить лошадь «золотой» фиксой. Дурная затея выполняется быстро. Смерили, смастерили и вставили. Желающих похохотать не выгнать было с улицы. Завернувшись в байковые, коричневые, больничные халаты, не смотря на мороз и ветер с Татарского пролива, часами могли стоять у лошади и наблюдать, как она жуёт сено, подкармливать её хлебом и сахаром. Как только лошадь открывала рот, и обнажались зубы, толпа взрывалась диким хохотом, увидев огромную фиксу ярко блестевшую в её пасти.  Лошадь от такого внимания, тоже, наверное, почувствовала себя моделью и охотно позировала.

Не зря есть старая поговорка: « Чем бы солдат не тешился, лишь бы женщину не просил». Это приключение на много дней нам скрасило серость армейских будней. В одно  морозное утро начальник госпиталя в сопровождении начмеда и замполита обходил территорию, осматривая свои владения. Едва они поравнялись с лошадью, запряженной в телегу, как лошадь неожиданно призывно заржала, а на зубах засверкала фикса. Полковник остановился и даже глаза протёр от изумления. Заикаясь, обратился к начмеду: «Э-э то, что та-а-кое»? Тот, вытягиваясь перед шефом стал, запинаясь, оправдываться, что это дисбатовцы учудили, а кто именно он не знает.

Начальник госпиталя даёт команду снять это безобразие немедленно, а начмед, уже сам заикаясь, докладывает, что сделать это невозможно, потому что фикса посажена на гипс и пока она не износится и сама не слетит, никто не рискнёт лезть в её пасть. Рядом и замполит виновато оправдывается. Виновница же торжества тянется к ним мордой, прося хлеб или сахар за позирование.

Начальник госпиталя в сердцах кинул: «Вот му … ки»! Развернулся и зашагал быстрым шагом к себе в кабинет, за ним и сопровождение. К кому относилось категоричное заявление участники и наблюдавшие восприняли по своему, но репрессий не последовало. Вскоре и я с удовольствием убыл в свою часть: в форме веселее, чем в больничном халате.

Сергей Кретов
Баден-Баден, октябрь –ноябрь 2010 года