Свет в осеннем лесу

                Ф. Ф.




Ослепляет свет
россыпей золотых под ногами.
Каждая жилка листка
звенит в висках 
словно набухшая вена.
Ты говоришь: «Нет».
И вновь повторяешь:
«Нет. Ты сказки себе сочиняешь.
Я совсем не такая».
И, наконец, будто с ветки
последний срывается лист:
«Не встречай. Не пиши. Не отвечу».
И наступает молчанье.


Ты абсолютно права.
Ведь поэты – те же монахи.
Они любят не женщин –
не тело,
возможно, прекрасное,
не душу живую,
с милым ее своенравным теплом,
что не отпустит ни на мгновенье…
Любят поэты следить
за убегающим вдаль
морским горизонтом,
из плеска волны создавая
образ пленительного совершенства.
А за ним – хоть вокруг света плыви,
рукой всё равно не достанешь. 
Если ж кому выпадает
тихое счастье даренья,
двух горящих свечей
переплетенье, – оно,
словно воск, расплавляет поэта.


…Над тропою лесной
в холодеющем небе
склонились друг другу навстречу
две тощих березы,
сплетаясь изломанными ветвями,
разметав на ветру
поределые кудри.
И уж не распрямиться,
уж теперь вековать до конца.
Как жалки
в своей нищете,
последние листья теряя
на пороге студеной зимы,
эти нагие калеки…


Но смотрю я на них не дыша –
навсегда,
до скончанья,
навеки
перекрестивших друг друга.
И светлеет душа,
и лесная округа
преображается в стройный корабль
готического собора.


Небо с круглыми облаками
гулом голубых колоколен
сходит с таинственной высоты 
Мшистый бархат
усыпан золотниками,
как от святого престола
путь королевской четы.


Я склоняю колена
на полегшие травы и сырые листы,
и взываю к Всевышнему Богу
королей и вельмож,
рыцарей и вилланов,
охотников, оглашающих рогом
осенние чащи,
Богу странников и моряков,
жонглеров на площади,
музыкантов, монахов ученых,
в сумрачной келье согбенных,
света не видя, над пылью томов
Стагирита, Ансельма и Аквината,
Богу лотарингских крестьянок, до первого снега
в лесах собирающих хворост,
Богу беззубых старух, и орущих младенцев,
и оглохлого дятла в ермолке
с деревянным его долотом,
Богу страстного зова
телицы в озябшем лугу,
Богу соитий, рождений,
расцветов и увяданий:


Свет милосердный!
В час, когда венценосное Солнце,
твой царь и священник
в чудном храме вселенной,
возложив на алтарь
жертву хлеба, вина и елея,
завершает вседневное пенье,
исполни худое моленье
последнего нищего на пороге.
Сердцу пошли моему
боль и радость заботы,
острую, верную,
словно дедовский меч,
золотую, прекрасную,
словно заката пылающий луч.
Дай мне любимую, дай мне родную,
чтоб жила она в сердце моем,
как в светлом и прибранном доме.
Дай нам вдвоем
петь колыбельную песню
над кроваткою детской,
и пусть улыбается ей
наш младенец – и внимает
Твой возлюбленный Сын
и Голубица, предвечная Мать.


Пусть в сердцах наших кровь
пылает, как пламя рябины,
чьи алые гроздья зажглись
по долам и рощам родимого края.
Пусть гудит говорливый очаг,
и веселее поленья трещат,
и, ненастных времен ожидая,
не разлучимся в объятиях мы,
слыша дальнюю поступь
привередливой гостьи –
сумрачной, студеной
зимы.